Владимир
Набоев

Malum somnium

Жизнь начнётся сначала, ты только верь,

в межсезонье упрётся суровый зверь

и уйдёт восвояси – придёт весна,

повернётся страница дурного сна.

Здесь иная реальность ломает свет

и надёжного завтра в помине нет:

станет небо ночное горчить, как желчь,

дождь прольётся огнём, чтобы город сжечь,

и заплачут иконы в окрестностях,

только... счастливы женщины на сносях.

И откроется взору смиренный вид:

солнце спит, мячик спит, кукла тоже спит,

спит Харон, утопивший свою ладью,

косохлёстом с неба в людей плюют...

Сон пульсирует в венах и в дёсны втёрт,

пробудится в берлоге помятый год.

Акварельное

Наполнен март журчанием ручьёв,

зелёными ростками, птичьей трелью.

Нет тяжести – воздушность акварели

размётана позёмкой из цветов.

Весна вливает новую хандру –

поёт душа, но пусто на бумаге...

Я в городе – как сайра в саркофаге,

а хочется – карасиком в пруду.

Подует в спину ветер перемен.

Покину мегаполиса мятежность,

через луга к деревне резко срежу.

И растворится в прошлом серый плен.

Белый дым

В подземных казематах, заваленных когда-то,

защитники германских королей

ночами собирались

и делали анализ,

оплакивая прусский Колизей.

Лихие пехотинцы со шрамами на лицах,

артиллеристы в кожаных штанах

на башню пробирались,

хлестали шнапс и дрались,

чтоб дух непобедимый не зачах.

Кляня судьбу и плача, сошлись на неудаче.

Не повезло... Пришлось сдать Кёнигсберг?

Разбит Тевтонский орден,

сердит верховный Один

и герб фон Отто Ляшинский померк.

И курят в тридесятом убитые ребята –

над бастионом ночью белый дым.

Трофейную махорку

дотянут потихоньку

и разойдутся снова к неземным...

В Петру бежит вода

Покажи, как в Петру бежит вода,

всюду смерть и воронов не видать –

не летят они, не кричат вовне,

не родят оседлую жизнь во мне.

Цвета месяца наливай вина,

то, что уксус в нём – не твоя вина,

набатейского не поднять со дна

и ушедшего не вернуть назад,

оказавшись в каменной западне.

Небо серое – отсекает свет.

Ты за шею солнце на нитке свесь

в виде медной точки, скажи – Христос,

и ответит небо, что не вопрос.

Кто придёт с мечом – от меча падёт,

пчёлы жалят бога, спасая мёд.

Где лежали трупы – теперь цветы,

пальцы города на века желты

лабиринтом времени и пустынь.

Рвётся жизни марево завсегда,

но как прежде в Петру бежит вода.

В стогу

Давай помолчим обо всём... Застынем в цвету гречихи.

Вибрирует космос. Дыханье становится тихим.

В стог сена собрался мир и слился с ним воедино.

Ночь в лёгком тумане – в театре теней-паутинок,

они оплетут часы, и время на миг прервётся.

Отсутствуют звуки, движения – только эмоции

на коже огнём дрожат и мечутся между цветами

и счастьем в твоих глазах.

Светает.

Две минуты

...Не выходи из комнаты, любимая.

Вчерашний день запри.

Дорога лентой заскользит к ночному Крыму,

Радары в двести сорок нас на память снимут,

Запомнится обрыв и крик.

…Загнивший госпиталь, зашитое плечо.

Ночная жизнь, во время сна вползают тени,

скользят, белёсые, из тьмы. Захвачен в плен я.

Сожмётся сердце в битой клетке, сбавив счёт…

На память вечную две яркие весны,

Как скороходы, пробегут перед глазами.

Огонь одной из двух свечей бессрочно замер.

В саду вчерашнем, сбросив листья, ясень сник.

Мой собеседник – это время сжатых стен,

но если б можно было взять хоть две минуты

и возвратить с песками прошлого разутый

вчерашний миг...

Я ей сказал бы в этот день:

«Не выходи из комнаты, любимая...»

Деревенская банька

Под цедрой неба – царствие блаженства.

…Он слышит, как шумит огромный лес.

В траве горячей тонет, будто в детстве...

Опять бежит реке наперерез,

с холма спускаясь, славный Геркулес,

он – сын земли, но не наследник Зевса.

В нём – молний, грома и отваги смесь.

А по большому счёту – не балбес ли? –

сбежал в деревню на недельку слесарь.

По-белому истопит бабка баньку.

Не только телом чище – и душой

в парилке хвойной станет Грозный Ванька,

поддав парку берёзовым ковшом.

Жар тело обовьёт, прильнув плющом.

Спадут, размякнув, хворей паутины.

И будет пар витать под потолком.

А наш Иван, как новенький, счастливый,

в предбаннике сидит, смакует пиво.

...Курильщики засядут на крылечке.

Им слышно – гулко ухает сова.

Стемнело небо, путь указан Млечный.

И светлячки созвездий рисовать

луна явилась из ночного рва.

Мелодии и трели вместо певчих

кузнечики затеяли ковать.

Бросая плед увесистый на плечи,

Морфей приходит – до утра далече…

* * *

Зарастали поля

ослепительным снегом.

До костей промерзали

вчерашние реки.

Ночь совсем не спешила –

уснула в телеге...

Месяц гнал русаков,

как заждавшийся егерь.

Серебрилась зима,

отбивая копытцем.

Стороной обходили капканы 

куницы.

На покосах

засыпало снегом отаву,

до весны промолчат

многолетние травы...

К весне

Паровоз ползёт на север –

вдоль седых лесов,

наст серебряного сева

брюхом распоров...

Сквозь холодный зимний ветер,

на исходе дня,

снег по окнам рикошетит –

не под стать броня.

Ну а где-то на опушке,

в прибранной избе,

ждёт любимого Андрюшку –

зыблет колыбель –

ненаглядная супруга,

яства на столе.

За окном бушует вьюга –

кажется, к весне.

...Машинист уже неделю

дома не живёт,

верит в свет в конце тоннеля

у лесных красот.

Смену сдаст и благодушно,

злые чары сняв,

по сугробам до избушки

доведёт коня.

Камень

Он старый камень, время помирать.

Погрузит грузчик в самосвал скитальца.

Камнедробилке день-другой дождаться –

щебёнкой станет на тропинке в сад.

Устало едет, вспоминая жизнь,

а вспомнить есть что, довелось когда-то

на дне морском лежать горой патлатой

и лавой на песок перенестись.

Землетрясенья, сходы, ледники

оставили на теле шрамы, метки,

и подарил вулкан на память редкость –

алмазно-белой россыпи виски.

Грех жаловаться, прожил хорошо.

...Он подобрался в тряске ближе к борту,

упёрся круглым боком в тент потёртый

и, выпав, укатился на лужок.

Кошка

Кошка,

древняя и неприкосновенная,

ночью придёт на берег.

Темень кругом сиренево-дымная.

Глаза блестят.

Шкурку скинет –

обернётся богом,

море за волосы схватит

и потянет к себе.

Вытянет девку красивую.

Та заплачет, моля о пощаде.

Вырвет Бог сердце,

полное рассвета,

и бросит в холодную воду остудить,

а сам нырнёт и поплывёт за ним.

На дне,

где живут морские звёзды,

станет гонять его лапами,

как бабушкин клубок,

когтями рвать,

что аж огоньки в разные стороны,

а потом резко

подомнёт под себя и,

через кувырок,

кинет вверх –

оно прямиком и вылетит из воды,

а искры – за ним и врассыпную

по карманному небу.

Легенда о волках

Казалось, что слышно,

как движутся звёзды,

сжигая следы – световые года,

но это всего лишь звук

крови по жилам.

Хитрый взгляд выдавал деву,

она – волколак.

А что-то вдали влекло и

ревело...

Где-то в застенках поселения –

в клетке –

томилась родная мать,

и как знать,

что сделают с ней дальше,

даже подумать страшно:

никто не щадит врага...

Хищники видят всё:

жёлтый всплеск волшебства

открывает густые заросли,

она чувствует, как мать зовёт и

стонет жалостливо,

деву не страшат топоры и стрелы,

даже если настигнет копьё...

Воет дева,

зовёт на помощь волков,

они –

братья и сёстры,

не смерти боятся,

жаждут крови

бегут на огонь серебра.

Покос

Погода – в нас, а дождь – он просто дождь.

Косой иглой пришил к деревне небо.

Кричит гроза раскатисто, свирепо.

Сгоняет в поле ветер – не свернёшь.

Границы у реальности размыв,

мы непогодный празднуем заплыв.

…Смахнёт в ручей печаль, накинет плащ

Настасья, и – пойдёт доить корову

на стойбище в день ветреный, суровый.

А дед вослед: «Когда её продашь,

Изаура? Ведь непосильный труд!

Детишки год как в городе живут...»

А вымя стало тёплым и тугим,

в три струйки молоко в ведро стекает...

И дождь пройдёт, и солнце воссияет.

И загалдят хозяйки слободским

приятным говорком, домой спеша.

Пристанут слепни, над ското̀м жужжа.

Перенасыщен воздух: на лугу

разлился острый привкус разнотравья,

на мокрых листьях капли заиграли

агатами. У хаты слышен гул –

зять с дочкой подоспели на покос,

а с ними внук и в переноске мопс.

Призраки города

Снами набиты тесные улицы.

Трубам каминным – дымом дышать.

Старый фонарь морзянку, ссутулившись,

точкой-тире отбивает О-5.

Центр промышленный – мир психоделиков –

манит дурманом и молоком.

Маша с друзьями спайсом поделится,

глупую смерть отсыпая тайком.

Маше являлось судно «Титаник», да

стая драконов – не сосчитать,

ей бы хотелось в снежную Данию –

к Хемсворту-Тору запрыгнуть в кровать.

Бывший уводит в ванную комнату

Леру Шишову – дружеский секс.

С Лерой не страшно – Лера бесплодная,

скоро нимфетка ему надоест.

Маша покурит в шумную форточку,

кашляя часто, кутаясь в шаль,

Маша не любит призраков города,

из «Сайлент Хилла» мечтает сбежать...