Свою беду другому не навяжешь.Друзья мои, давайте помолчим.
Молитва Господу
Не податлива шаткая плоть.
Не кляну своей проклятой доли,
Я молюсь, я прошу всепрощенья
За невольные чувства мои
И за вольные все прегрешенья.
Потерял я любимого сына.
Утешенья мне нет на земле.
Неземная зверюга-кручина
Ты сыночку даруй утешенье
И прости, по-отцовски любя.
Не успел перед смертью прощенье
Я прошу тебя, Боже, Всевышний,
Только воли твоей надо мной.
Если я на земле этой лишний,
Забери меня к сыну домой.
И хвостом бьёшь, как метроном?!
Утонул в молчальные звуки,
Пошатнула реальность зыбка.
Помнишь, как на все этажи
Рисовала большая скрипка
А теперь, слышишь? Звук разлуки!
Не дрожит струна под смычком.
Не лижи ты мне, Марта, руки!
Сердце – горести метроном.
Между нами не тёрлись камни.
Каждый знал про другой талант,
Но случалось, сцепка сердец
Разрывалась почти бескровно.
Говорил я, как всякий отец,
«Пап, зачем ты со мною так?!»…
У меня опускались руки.
Я последний земной дурак,
Обречённый судьбой на муки.
Омрачила нежданно смерть.
Утром солнце в окошко брызнет, –
Огневой зачин увяданья.
Но по замыслу естества
Для деревьев легки страданья.
А беда приходит внезапно.
Вспышки молний. Крона в огне.
И трещит, как кричит, надсадно.
Мир по-прежнему добр и светел.
Ни за что его не корю.
Что мне солнце, вода и ветер,
Если я сгорел на корню!
В пьесе жизни короткое соло.
И осталась в сердцах у людей доброта.
И от горести вслух, и от рюмки вина
Облегченье душевное в сумме.
А на сердце моём – неизбывна вина:
15 сентября 2008
Гладила мёртвые волосы сына.
Мёртвые волосы сына живого.
«Он улыбается, честное слово…»
Самобытный, красивый, большой,
Озарённый безгрешной улыбкой,
Ты лежал, будто спал, как живой,
Ты чему улыбался, сынок?
Я не верю, что будто случайно.
Неужели ты с легкостью смог
Для чего мы живём на земле,
Окружённые миром, как клетью?
Неужели ворота во мгле
Открываются только со смертью?
В той комнате, где с нами жил.
Тебя увидел я воочию,
В мерцающем над полом круге
Сидел на стуле ты, молчал.
Текли чарующие звуки.
Твой альт прижался к пианино.
Тянулся к клавишам смычок.
Мерцала старая картина
В нём отражалось всё знакомо,
Но смешано, как бы в огне:
Сирень, цветущая у дома,
И бег иголки по пластинке,
И зеркало. А в нём стена,
И фрак, повешенный на спинке
И роза алая в бутылке,
Пюпитр, с нотами на нём,
И ты с косичкой на затылке,
«Привет, папуль!»… – и заиграли
Все нервы скрипками во мне.
В окне созвездья догорали.
Подобных нету на Земле.
30 апреля 2009
Что в траурные дни я тем крепился,
Что в смертный день (незрима связь сердец),
Никто пока не ведает о том.
Как все младенцы, голосочком звонким
На радость маме огласил роддом
Сначала он научится ходить
И первое своё озвучит слово.
А втайне будет им руководить
Какую сердце выберет дорогу.
Но будет он вынашивать в себе
Над ним смеяться будут невпопад
Дворовые мальчишки-одногодки,
А он им будет безоглядно рад
Он даже юность искренне отдаст
Учению, не думая, что трата
Так жертвенна. И музыка воздаст
Что пожелать ему через года?
Да, чтобы стало скрипкой Страдивари
Большое сердце, чтобы никогда
Не затоптали в грязь земные твари.
30 апреля 2009
Когда и голос еле различим?
Свою беду другому не навяжешь.
Но пусть молчанье не пребудет долгим.
Когда душа покинет кров земли,
В кругу стаканы доверху наполним
Не буду больше плакать. Нет уж толка
В дождливой хмари, сгущенной в груди.
Разлука наша всё же ненадолго,
Спасительная встреча впереди.
И всё-таки скрепи все силы.
Не плачь, любимая, не плачь,
От наших свадебных колец –
Печальный отсвет над землёю.
И корни сдвоенных сердец
Не плачь, любимая, молю!
Не выплакать горючей боли.
Небесно я тебя люблю
И плачу вслед, лишённый воли.
И, как булавкой, зацепил
На сердце новую затяжку.
Как неуёмную надежду
Жестокой правдой погасить?
Надену ли твою одежду?..
Тебе бы, сын, мою носить!
И я, прозрев от ворожбы,
Читал открывшиеся свитки
Судьбы, не знающей вражды.
И сердце жгло воспоминанье,
Когда священник, сам не свой,
Сказал нам после отпеванья,
И, возвратившись от порога,
Добавил: «Мёртвых не боюсь.
Но никогда рукой не трогал.
А вот за Сашу подержусь».
В раздумьях не убить змею.
Стою у памятника Глинке
И покровительства молю,
Благословения на право
Быть верным музыке души.
И вдруг – как взрыв: «Радио “Слава”!..»
О чём там рупор дребезжит?
Какие звуки льются лавой?
А раньше классика лилась;
И Глинка был увенчан славой,
И с музами считалась власть.
Усталость от страстей… затей… идей.
Всё более зависишь от погоды.
Всё менее зависишь от людей.
И отстранённо смотришь на веселье.
И безысходно мертвенно угрюм.
Жизнь выпита.
Лишь в тягостном похмелье
Наркоза ищет отрезвлённый ум.
И даже обидно подчас
Звучало отцовское слово,
В слепом послушанье внимали
Наказам отцов, сорванцы,
Ведь сердцем-то не понимали,
Пожив, пообтёршись на свете,
Мы знаем: огонь там, где дым.
С тревогой за будущность детям
Они нам притворно внимают,
Но бредят своим наяву,
Как почки, послушные маю,
Распахнутые в синеву.
Щенок проснётся, а не город.
И заскулит. Встаёшь, как робот,
А после… разве это сон!
Не дрёма даже, просто мука.
Но ради купленного друга
И брезжит свет из-за гардин,
Боясь коснуться глаз горящих.
И спит щенок в лучах звенящих.
В той комнате, где жил твой сын.