Владимир Козлов

Владимир Козлов

Золотое сечение № 9 (609) от 21 марта 2023 года

Капли крови на снегу

Происхождение хора

 

Ушёл из печали страх.

Певец ищет хор – и поёт.

Он слово берёт с куста.

И куст ещё шире растёт.

 

И видит певец закат,

траву под своей стопой –

каракули их языка

«пой, – шепчут, – пой, пой».

 

Певец ищет хор. А в нём

скулят то луна, то слизняк:

«Побудь в языке моём.

Не оставляй меня».

 

Певец ищет хор. Тот хор

в цветке, в голове коня:

«Понять меня нелегко.

Не оставляй меня».

 

И сам-то певец – никто.

Так, человек, размазня.

Но слово приходит на стон:

«Не отпускай меня».

 

Певец ищет хор – и поёт.

Ушёл из печали страх –

и слово предмет узнает,

целует его в уста.

 

Человек ниоткуда

 

странник у стрелки ручья опершись на посох…

А. Цветков

 

Он устал, на нём рваная куртка, на куртке медаль.

Столькое помнит сразу, что даже не смотрит вдаль.

Странник, задумчив, стоит у стрелки ручья.

Всё на нём – чьё-то, только вода – ничья.

Помнит, что, кажется, сам он бывал ничей.

Воздуху набирает, лицо опускает в ручей.

Токи природы, ласки жидкого льда.

Кожа, касаясь того, что бежит никуда,

быстро немеет. Он старается не дышать.

Старается ощутить, как выполаскивается душа.

Как мгновенно она забывает о рубке дров.

Как слава героя смывается, будто кровь.

От репутации как не оставляется ни следа.

Как сходят наколки, хотя не сойдут никогда.

 

Лоно природы вобрало не худшего из мужчин.

На минуту в пейзаже он становится неразличим.

Только лошадка пасётся и приглашает к столу.

И седло на хребте её выглядит ни к селу.

Но темнеет в глазах, и он вскидывается в небеса.

Хапает воздух да выжимает комком волоса.

Он всё видит иначе, когда начинает смотреть.

Он садится на лошадь как всадник по имени Смерть.

Человек ниоткуда, он ищет других людей.

Немота, что он знает, сильнее любых идей.

Внутренний ад озирает тропу перед ним.

Для смертных ручей этот – непроходим.

Странник всё потерял, всё забыл, невидимка, любой.

Его держит любовь, только любовь, любовь.

 

Календарь амбиций

 

…можно попробовать установить те некоторые положения нашего поверхностного ощущения времени, и на основании их нам может стать ясным путь в Смерть…

А. Введенский

 

…И снег залетает в моё нутро

в пробоину приоткрытого рта;

на глади зрачка, как будто перо,

ложится, не тая, его немота –

                        и слышно, как время, покинув живое тело,

            мечется в поле, бесится оголтело,

           воет, не в силах земли зачерпнуть,

           сдвинуть деревья, наполнить грудь.

 

[зима]

 

Под снегом за долгую ночь надышав,

терзаема снами, не в силах прервать,

в удушье ворочается душа –

и мнётся, и промокает кровать.

На дне этой бездны действительно жар,

но он извещает, что дух не подох.

Реальность оказывается свежа.

Я делаю первый осмысленный вдох.

                        Всё стихло в природе в виду рожденья,

                        у времени место теперь нахожденья –

           в глаза продирающих кулаках,

           оно притихает и терпит пока.

 

[весна]

 

И я отчего-то встаю и иду

мотыжить, корпеть, отбирать и бороть.

С воды и земли начинаю еду,

но голод растёт, разбухает, как плоть.

И реки повернуты, космос открыт,

и даль нескончаемо глубока.

Моё искушенье уйти в отрыв

когда-нибудь сдержит лицо старика.

                        И время себя уж во мне не скрывает,

                        и в ванной подмигивает, ободряет;

                        оно торжествует с гордостью игрока,

                        поставившего на правильного ездока.

 

[лето]

 

Неплох урожай, только нет урожая,

способного всех накормить.

И кажется, жизнь – не моя, а чужая,

успевшая утомить.

И я стал себе позволять рыбалку,

Шекспира в урочный час.

И вспомнил недавно Сухую балку,

где вёл мотоцикл в первый раз.

                        И злится хозяин, привыкший править,

                        пытается проучить меня да исправить,

           а бросив с досадой, потом долго мстит:

           с расспросами лезет какой-то тип.

 

[осень]

 

И ветер, когда он подует, – развеет меня,

вода – обязательно растворит.

Лишь голые ветви и брошенная стерня,

и лист, что на солнце горит…

 

 

Свет войны

 

Лучшие умирают, и остаёмся мы.

О. Дозморов

 

Мы, не знавшие слова «мы»,

злые, медленные умы

из глубинки, из глубины

выносящие гул старины,

телевизором вынянчены,

удовольствием вымучены,

сороколетние пацаны,

мы своей дождались войны.

 

Ведь от каждого светлого дня

оставалась внутри головня.

мир привык выбирать меня

по зубам – как коня…

 

Много лет все были равны

в незаметности для страны,

ненарушении тишины,

неудивлении, что не нужны.

Родом из гробовой тишины,

рынками, тряпками выращены,

но совершенно не выражены,

мы дождались войны.

 

Мы её представляли не так –

недооценивали рубак.

Думали объяснить на словах.

Возвращается липкий страх.

Непонятно, как лечится рак.

А культура, признав свой крах,

уходит греть воду в барак,

чтобы кто-то с ладоней смыл прах.

 

Неразгаданный полет цапли

 

Я в небе пролечу, как медленная птица…

Н. Заболоцкий 

 

Лодка на глиссере чешет по водной глади.

Но прикоснувшийся не отражается в ней.

Берег песчаный лохматую зелень заладил,

до белизны прогоревшую, до камней.

Тяжкая цапля вдруг вырывается с корнем

из камышей и минуту летит с нами вровень.

Мощное и величавое я не пытается улететь

от того, что его заставляет петь.

 

Высохший воздух набрасывается на реку.

Давит, пытается выхватить, зацепиться

за разборки у плёса боярышника и ореха.

На стреме повисла хищная цепкая птица.

Туго дорога описывает буераки.

Выбитых и погибших в норы уносят раки.

Стёртые ноги, цвета, голоса и названья.

Сами собою беременны божьи созданья.

 

Берег пошёл от воды, от песка отделилась пятка.

Трётся сазан о камыш – получается куропатка.

Мы привнесли в эту реку стремление за пределы.

Жизнь для нас потому что – целое дело,

а полнота почему-то обязана разрешаться.

Даже в ушице есть привкус великого шанса.

Этой заразы не знает усталое лоно.

Никуда не ускачешь в стремени тихого Дона.

 

На горизонте грунтовки серебряный тополь,

лысый и чахлый живучий паслён.

Ты зачем, дорогой, в эти сохлые глины притопал?

Кем ты послан в стоячий полуденный сон?

Поздно задан вопрос. Жми на газ,

будь ты шмель, будь ты червь, будь ты ваз.

Мы ползём и летим в гомогенной среде.

Загорелыми, потными вылезем чёрт-те где.

 

Под обаяньем уверенного движенья

что-то под ложечкой жаждет преображенья.

Только куда нас влечёт? Где искомое место?

Как можно выпрыгнуть из семейства

млекопитающих и первоцветных,

смешанных с ветхозаветных?

Так в пределы идей, чистых форм или веры?

Светодиодами созданной атмосферы?

 

Цапля не чает взлететь, ей некуда улетать.

Лодка на глиссере чешет поток по шерсти.

Метаморфоза спокойно течёт от идеи до жести.

Полная чаша, казалось, должна разрешать

двигаться дальше, но даже и самая смерть –

тут же в лесочке и мутной воде, во сне.

Наше движенье сквозь грунт, сквозь животное, сквозь

смерть – лишь надежда глазами стрекоз,

 

щупальцами акаций и спицами птиц

высмотреть что-то, чтобы склониться ниц.

Преображение как в наказание,

так и в награду за притязания.

Лодка летит над водой, чтоб не вылететь не дай бог

из мимолётности ветром испитых портретов,

скомканных в бесконечный пейзаж бесконечного лета,

если излучина резко уходит вбок.

 

Нас настрогать, по Овидию, не забота.

Кости праматери за спину – и готово.

Камни летят – и на них проступает зевота.

Кто-то выходит на трассу и добирается до Ростова.

Сути божественной ночью светится светлячок.

Зверь в темноте говорит: «Землячок» –

и превращается в человека, но тот

скоро уж тесен, как уточка или удод.

 

И вылезает на сушу ещё неизвестная форма

трудно-понять-чего, но зато на своих двоих.

Будто грязи на солнце становится некомфортно,

и на поверхности зарождается вихрь.

Почва вдруг съёживается и выдавливает алмаз,

в нём есть молекулы нас,

столь неподвижно летящих, оставшихся выездных,

не умирающих в перегное, стремящихся без выходных.

 

Нужное количество огня

 

Ты лампадку свою, лампадка моя, прикрути,

только не до нуля – до почти нуля.

Потому что нам долго идти – впереди

изнасилованная земля.

 

Невыносимы смиренные и раздавленные пятой,

невыносимы гогочущие, жадные до жратвы.

Если дать волю огню – а огонь не святой, –

выживут только кроты.

 

И снова работать земле, сто лет отупело лежать,

потом триста лет постепенно рожать, рожать,

и урожай – что творят – в виде ужаса собирать,

и в безжизненный транс умирать.

 

Нет, лампадка, тебе запрещается так гореть,

чтоб трусливые лица плавились на свету,

потому что многие до сих пор путают жизнь и смерть,

и тем более – что и после чего обретут.

 

Будут долгие годы чумы и закатывания в бетон,

столетие мятежа и столетие кутежа,

сквозь тебя пройдут близкие, враги будут гнать скотом,

только ты, дорогая, должна продолжать

 

жечь, а если нажмут, ещё больше убавь,

убавь до нуля, если надо, и ниже нуля,

ты могла бы управиться, Господи, но избавь,

ты греешь землю, а их забирает земля.

 

Клубок разворачивается

 

Между распухших от снега машин,

по размягчённому оттиску шин,

обуви женщин, детей и мужчин,

всё наделяя значеньем причин,

            разворачивается клубок –

            не поспеет за ним ходок.

                        Кем бы ни брошен,

                        человек, в прошлом

                        оставляя один конец пут,

                        отправляет другой в путь.

Через присутственные места,

через овраги, равнины, леса,

по черновой белизне листа,

набело бы наверстать,

            напетлять, проводя судьбу

            по прямому пути «бу-бу-бу».

                        Отдавая себя, особа,

                        знать не знает, на что способна –

                        дотянуться способна куда –

                        вот и метит она – в даль.

Там и зимою сады в цвету,

вкус поцелуя вишневый во рту

даже когда и не помнишь ту,

с кем себя забывал в бреду.

            Все всё вспомнят – лишь дотянись,

            заплети всё в одну жизнь.

                        Человек что находит – вяжет.

                        Далеко ль заведёт – неважно,

                        нить, пускай только вся, вся

                        из-рас-хо-ду-ет-ся

на сочетание снега с лицом,

кожи с песцом, имени со

смыслом, рождающим колесо,

чтобы и дальше катилось всё.

           Бечева не затем, чтоб вернуть, –

           чтобы было, куда держать путь.

           Кем бы ни брошен,

                        человек, в прошлом

                        закрепляет себя, но нет,

                        не вернет к началу конец.

 

Стороны страха

 

К стенке в кроватке уткнуться от лая

псов, разыгравшихся прямо за шторой,

хохота в трубке, когда поднимаешь,

от копошащихся в мебели воров.

 

           – Даже не бросила взгляда – а сразу жевать.

           Страшная, ищет по осени трёх поросят,

           а поросяток колотит от страха вставать,

           и когда подбирается, бедные, голосят:

 

           – Жизнь, уходи, пощади, не кусай!..

 

Хрупкие ветви уже напружинили почки.

Мается, зрея в клокочущем взгляде,

тщетный порыв умыкнуть в уголочек

мимо идущую фифу в бардовой помаде.

 

                        – Встречно глядишь, и дрожит твой небесный зрачок.

                        Ищешь во мне боязливо, и я начинаю искать.

                        Милая, я и есть этот серый волчок,

                        что за бочок – и во тьму, под кровать:

 

                        – Жизнь, уходи, пока, детка, жива!..

 

Капли крови на снегу

 

Так за три дня отбелена

земля колючим снегом,

так выпрямлена, смягчена

и лишена углов,

что и за тени человек,

блуждающий за хлебом,

по сути, принимает свет –

везде белым-бело.

 

И видит на снегу герой

три алых капли крови

и разноцветное перо –

кипел тут птичий бой.

На свете больше ничего

о том, что пели брови,

о страшных шрамах от врагов,

о верности святой.

 

Его страна зовёт стрелять,

начальники – работать,

любви и хлеба просит мать

его родных детей,

но в капли он вперил свой взор,

он думает до пота,

каким быть должен их узор,

чтоб не пугать людей.

 

Он всей душою был сейчас

средь тех, кто достучаться

к нему не мог, кто стал кричать,

молить, грозить, вязать,

но только наблюдать могли,

как страх сменялся счастьем

и как в беспамятстве текли

улыбка и слеза.

 

Джонатан Франзен пишет роман

 

Ален Делон говорит по-французски.

И.Кормильцев

 

Милый, надёжный друг,

женских источник рук,

включи абажура круг,

как на граммофоне встарь

на ночь пластинку поставь –

прослушай мои места.

 

Как, несвеж, я пришёл в бороде –

представителем был в Орде, –

как вернулся я от людей;

и не знаю, не помню на слух,

что исторгает за звук

под иглою мятущийся дух.

 

           Я был прямо в обществе – с единомышленниками за столом.

           Знакомые лица, и мы в явном плюсе в борьбе со злом.

           Мы налили вина, чтоб бесчестие наше отправить на слом.

           И мы все в этот вечер вывалялись в грязи.

           Оказалось, не нужно причин, чтобы начать разить

           и в спину кричать: «Паразит!».

 

           Мы только что были суммой затурканных бедолаг.

           Жаловались на свободу, жаловались на ГУЛАГ.

           Под настроение подбирали тяжесть напитка и флаг.

           А теперь триумфаторы лупят в столешницу кулаком.

           Назначенные недостойные уже отползают бочком.

           Только нанятый саксофонист ещё балует нас джазком.

 

Милый друг, заведи мотив,

чтоб саксофон вдалеке был тих,

чтобы страшную фразу крутил,

только так, чтоб сквозь этот страх

постоянно светилась искра

нашей любви, сестра.

 

А внутри что должно звучать?

оратория? ча-ча-ча?

песня раскаявшегося палача? –

я не знаю – пускай пока

прежде, чем зазвучат потроха,

вступит сыгранное на века.

 

           Даже не представляю, как нас таких спасти

           друг от друга. Неужто конец пути,

           любого движения вместе – желание отомстить

           за то, что – подумай! – считать себя ровней посмел

           полуграмотный этот и хамоватый пострел,

           который лишь тем и гордится, что цел.

 

           Из каждого утюга раздается теперь война.

           Особенно беспощадны обезглавленные племена.

           Лидеров нейтрализуют тяжелые ордена.

           Мы начали это, наливши друг другу вина.

           Мешок гексогена сначала был просто куском говна.

           У любого, кто повернулся спиной, под ударом спина.

 

Слышишь, как Фёдоров Леонид

на своих двух аккордах залип?

Чувствуешь запах лип?

Джонатан Франзен пишет роман.

Снаряжает ребёнка маман.

Чудеса неподвластны умам.

 

Выживший пусть позвонит,

мы достанем пластинки болид

и под пение Аонид

унесёмся в затерянный мир,

извлечённый такими, как мы,

из грудной непроглядной тьмы.

 

Столетняя олива

 

Роскошный городок на Юге. Даже камни

в тени деревьев обтекают

избытками дарёной жизни – потом:

жар требует огромной внутренней работы.

 

В архитектуру и кусты на берегу залива

сумела как-то встроиться столетняя олива.

Когда-то к морю подавали только берег –

она, наверно, помнит это время.

Она в цвету стоит застывшим взрывом –

настолько всё расщеплено и криво,

разбросано и перекручено в ней, будто

столетье бурной жизни этой бухты

разворотило ствол, всегда вбиравший море,

светило, крики, шёпоты и горе –

и каждый возглас рвался из основы

корнями, жилой, сочлененьем новым,

и под корою страсти – как под одеялом,

и стройности уже как не бывало…

 

Курортный городок – южнее и нежнее,

пожалуй, некуда. Так неужели

пристало от луча сгорать в одну минуту,

а не столетие из почвы черпать муку –

ведь чувство насыщает только гибель,

а ты живёшь, но – распускаясь грибом;

и навесу в нём схвачено усильем

что не связать и не сопрячь красиво.

 

Так рифмы подбирает терпеливо

и держит сразу всё столетняя олива –

типичный долгожитель Юга,

но в бухте с долгожителями туго,

их даже, скажем прямо, вовсе нет,

 

а гений места жив, цветёт себе поэт.

 

Кофейный бунт

 

Сообщающим достоверные сведения о наступающей катастрофе

рекомендую что-нибудь сообщить о кофе.

 

Ожидающим перемен от этого крохи

в правительстве: выпейте кофе.  

 

Я тирана запомнить готов бы был профиль, 

заплатив им за кофе.

 

Я понимаю многочисленные охи:

не везде есть хороший кофе. 

 

Продолжайте войну, сразу видно: вы – профи,

я просто попью здесь кофе.

 

Адекватное отношение к Трампу, Макрону, эпохе

Путина – настоящий кофе.

 

О, рыдающие об умершем на Голгофе,

можно уже по кофе. 

 

Всем врагам моим, отжимающимся в окопе,

стоит знать: меня можно спокойно убить за кофе.

 

Я выдержу каторжный труд и гнилой картофель,

я не выдержу растворимого кофе. 

 

Я научился получать удовольствие от яда,

значит больше мне от вас ничего не надо.

 

Чудовища ли одолеют меня, стафилококки,

не одолеть мой кофе.

 

Обо мне не ломайте особенно копий –

я любил кофе.