Сон о доме
«Земную жизнь пройдя до половины»,
а если честно, то поболе чем,
в тот ветхий дом из самана и глины,
я сунулся неведомо зачем.
На стенах – латки рыжих фотографий,
что поновей и те, что сняты встарь –
обрывки жизней, судеб, биографий,
положенные кем-то на алтарь.
– Кто вы такие, как на свете жили? –
я вопросил, глупец, и мне в ответ
клубы взметнулись вековечной пыли
и полыхнул в глаза нездешний свет,
и предо мной предстал подобьем чуда
старинный шкаф, невидимый досель,
и ужасом повеяло оттуда,
и двери взрывом сорвало с петель.
И моему испуганному взору
скелет в шкафу явился и изрёк:
– Зачем ты здесь, зачем в ночную пору
меня сюда из прошлого извлёк?!
Ах, знать желаешь, как мы жили-были…
Да, в общем, мы такие же, как вы:
работали, творили, пели, пили,
по пьяни куролесили, увы,
любили, но случалось, предавали
любовь свою, летя на ложный свет,
давали жизнь, но также отбирали –
не зря в шкафу доселе мой скелет.
Но кто виновен здесь, а кто невинен,
не спрашивай и ноги уноси!
Земную жизнь пройдя до половины,
в шкафы не суйся. Боже упаси…
Чудо-юдо
1. Щука
У этой щуки было две блесны
в капкане пасти. Дважды обманула
она судьбу. И всё же до весны
с тем пирсингом, увы, не дотянула.
Маячил нерест, начинался жор –
природы непреложное веленье…
2. Форс-мажор
В то утро бомж по кличке Форс-мажор
похожее почувствовал томленье.
Опорожнив флакошу натощак
и кинув снасти в драную кошёлку,
он на заре покинул свой чердак,
прервав осточертелую ночёвку.
На речке, будто фокусник (опля!),
извлёк он снасти, бороду огладил,
нашёл на льду чужого мотыля,
словил живца и жерлицу наладил…
3. Щука и Форс-мажор
Перед зимой двоих из «шевроле»
она, как лохов, сделала, однако
другой расклад – над лункой в феврале
согбенный бомж, голодный как собака.
Она, конечно, ведать не могла,
пескарика во рту переминая,
что в этот раз ей дама пик легла
к семёрке с тройкой, что игра – иная.
Он выждал пять мучительных секунд,
подсёк и взмок, добычу извлекая –
речное чудо-юдо в целый пуд
на льду плясало блёснами сверкая!
«Жратвы на месяц, если засолить,
да чтобы не прознали троглодиты!»...
Но чудо-юдо так хотело жить,
такие, падло, делало кульбиты,
что на какой-то миг у мужика
зашёл, должно быть, ум его за разум,
и, попинав пятнистую слегка,
он сбросил в прорубь чёртову заразу!
Она ходила долго подо льдом,
в чудесное спасение не веря…
А Форс-мажор, очухавшись с трудом,
махнул рукой: «Подумаешь, потеря!
Случалась в жизни побольней печаль,
бывали в жизни пострашней напасти.
Бог с ней, со щукой… Блёсен, бляха, жаль!
Зря, идиот, не выдернул из пасти.
Журналы 60-х
Люблю листать потёртые журналы –
истории пожухлые анналы.
О летописцев труд неблагодарный!
Читатель ваш беспутный и бездарный,
никчёмный червь, пылинка мирозданья,
я вас умней – на годы и на знанье:
как ваши упования наивны,
как аргументы ваши неспортивны,
как чижики счастливые фальшивы,
как совы-прорицательницы лживы!
А всё ж листов касаюсь чуть дыша,
и светом наполняется душа:
здесь те, кого люблю, непогрешимы
и живы. Ах ты ж, Господи, и живы...
Поэт
Борису Чичибабину
Эпохи постыдная мета –
державный мажор и елей.
Непраздное слово поэта
непразднично в сути своей.
Правитель нелеп и кромешен,
со спесью якшается лесть.
Чем больше смешного, тем меньше
к веселию поводов есть.
В те дни остальным в назиданье
за горечь крамольную строк
судилось ему неизданье
на вечный, казалось бы, срок.
Когда ж засинели апрели,
и перья почистив свои,
весенние песни запели
оттаявшие соловьи,
остался в восторженном гаме
по-прежнему горек и тих,
как нота случайная в гамме,
его отрезвляющий стих.
Как будто бы пламенем серным
нутро его обожжено,
как будто он знает, что смертным
ни ведать, ни знать не дано...
* * *
Инне Лиснянской
«Я стихотворец – не поэт», – она сказала
под мерный шелест пристального зала,
где чуть не каждый гений и пророк
(о чём в строках у них и между строк).
Воскликнуть впору: «Боже, что за поза!» -
когда б ни жизни искренняя проза,
когда бы ни стихов знобящий зной,
ни скорбный ангел за её спиной.
Увы, увы, нам, сонмищу поэтов,
повсюду возвещающим об этом
без страха, без упрёка, без стыда.
Вот – стихотворец. Кто же мы тогда?
Окуджава Булат
(акростих)
А иначе зачем на земле этой вечной живу?
Булат Окуджава
О, если б кто ведал откуда,
Когда, почему и зачем
У смертных рождается чудо –
Дар Божий, даруемый всем?
Жаль только, что век наш недолог,
А мчит от начала к концу –
В Кламаре задёрнули полог,
Арбата жильцу и певцу.
Булат, что ты в царстве небесном,
Утрата. Но знаю, пока
Любовь управляет оркестром,
А синий орёл в облаках, –
Ты тоже пребудешь в веках.
Дай мне, боже, домчать…
1. Дантесу
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
А. С. Пушкин
Сражённый тобою, упал, привстал, опершись на колено, и выстрелил с криком «попал!», и стал оседать постепенно… Ах, что ж ты наделал, Дантес, – повеса, заморский придурок?! Конечно, он был не подарок, оплаканный нами А.С. Конечно, он лез на рожон, конечно, выпрашивал пулю, конечно, конечно… А фули ещё мог поделать бы он, когда на душе кавардак, гнетёт анонимная проза, и что-то с Наташей не так: ланиты пылают… с мороза? Он бесится ночи и дни, он места себе не находит, а бесы и их холуи вокруг день и ночь хороводят. Посланье Геккерну! Обвал. Дуэль не могла не свершиться… Но ты-то, как мог ты решиться – не в воздух, в живот наповал? Был слух: опосля ты страдал и чуть ли ни метил в монахи.* По мне, так заслуживал плахи, как самый последний вандал, за то, что огонь погасил, которому равного нету, за то, что с тех пор на Руси, стрелять полюбили в поэтов. А выстрели в воздух, тебе мы пели б осанну и прочее – за ту запятую, не точку в поэмах его и судьбе…
………………………
*Это именно слух... На самом деле Жорж Шарль де Геккерен д’Антес, проживший 83 года и сделавший у себя на родине блестящую политическую карьеру, был, по утверждению его внука Луи Метмана, вполне доволен своей судьбой. Правда, жизнь ему несколько отравляла их третья с Екатериной Гончаровой дочь Леони, которая знала наизусть множество произведений Пушкина и в пику папаше демонстрировала свою русскость…
2. Сон о Пушкине
Ветер завыл; сделалась метель.
А. Пушкин
И приснилось, что я,
неподвластный пространству и времени,
век за веком листая,
за верстою сминая версту,
не меняя коня
и ноги не выная из стремени,
всё скачу и скачу
на разборку проклятую ту.
И приснилось, что я
режиссёр этой старой трагедии,
что могу изменить
от начала её до конца,
что могу сохранить
для России ограбленной гения,
мужа для Натали,
для детей неповинных отца.
Но случилась метель;
всё труднее моё продвижение,
и вот-вот загремят
пистолеты на том берегу.
Дай мне, Боже, домчать
и некстати не дай пробуждения,
уж тогда-то я точно
ничего изменить не смогу.
Ещё миг – и конец,
и взметнётся смертельный смерч.
Но уже я – меж них,
посрамлён несговорчивый Рок!
Промахнулся Дантес!
Застонал Александр Сергеевич.
И умолк. И – к груди пистолет.
И нажал на курок.
Бард
(песня)
То фимиам друг другу курим,
то рвём друг другу бакенбарды,
безбрежно пьём, безмерно курим.
– Эй, осторожно – бакен, барды!
Не внемлем. И летим на риф мы.
Удар! Обломки. Слёзы. Рифмы…
«Гитара» рифмуется с «тарой»…
В болоньевой курточке старой,
облезлый, смурной и усталый
и трезв, как всегда, не вполне,
худой, в гроб кладут много краше
(где много вина – мало брашна).
«Живу, – говорит, – у параши»,
а Горький сказал бы «на дне».
С улыбочкою самурая
взирая на мир из сарая,
по странности не помирая,
судьбу проживает – не роль,
в стихах его пенится брага,
от матов дымится бумага.
джанкойский поэт и бродяга,
а Бабель сказал бы «король».
На тех, кто проворней, не злится
(пускай им безоблачно спится),
ему же пивбар и больница,
базар и вокзал – всюду зал,
на грифе не струны, а нервы,
саднят обнажённые стервы.
Шепчу восхищённо: «Ты – первый»,
Булгаков бы «мастер» сказал.
Я знаю, на свете есть песни
красивее и интересней,
но лучше не скажешь, хоть тресни
про жизнь и её естество.
Запел – и мурашки по коже...
Рабу Яцуненко Серёже
прости прегрешения, Боже,
за каждое слово его.
Всё поровну, всё справедливо
Т.И.
Поэтам деньги не нужны,
их бабки губят безвозвратно,
с приходом денег им в штаны
дуть начинает бес разврата:
дружки, зелёное вино,
шальные девочки-нимфетки,
картишки, скачки, казино,
в итоге – «русские рулетки»…
Чтобы от этой маеты
бедняги кровушкой не харкали,
бабло метётся олигархами –
оне безгрешны и чисты…
Старик
Киксует память, прелести деменца
всё больше налицо и на лице.
Он не Кащей и, значит, не в яйце
утином где-то там, а здесь, у сердца,
иголочка с щербинкой на конце.
– С Щербатой – не с щербинкой, а с Щербатой, –
подначит та, с которой столько лет
они будили криками рассвет,
и он кивнёт с улыбкой глуповатой –
да-да, конечно, ты права, мой свет.
Не в том печаль, что он ей стал не нужен,
а в том, что и она ему – никто…
Он из дому, обижен и недужен,
уйдёт навек и подгребёт на ужин –
с одышкой мул, облезлый конь в пальто.
Монастырское
Оттого, что у монашки
влажен взгляд и не жесток,
я невольно дал промашку –
взял её под локоток.
Ты прости меня, касатка,
надо б ведать, дураку,
что монашенки касаться
не пристало мужику,
что сносить тебе, девице,
эти мансы не резон:
можно благости лишиться,
потерять покой и сон.
Спят амёба и букашка,
роща, речка и луна.
Спит безгрешная монашка.
Я ворочаюсь без сна.
Прощальный костёр
(песня)
Двое в лесу – только я и костёр.
Боже, какая на сердце усталость.
Думал: прощание – плюнул-растёр,
а оказалось,
что показалось.
Как мы ужасно расстались с тобой.
Что с нами сделалось, что с нами сталось?
Верили: всё переможет любовь,
а оказалось,
что показалось.
Жизнь покатилась, под горку скользя,
всё перепуталось, переломалось.
Были товарищи, были друзья,
а оказалось,
что показалось.
Что ж, видно, долю свою заслужил,
и поделом мне от жизни досталось.
Думал и верил, что правильно жил,
а оказалось,
что показалось.
Вот и костёр догорает дотла,
вот у меня и его не осталось.
Жизнь моя – вот она вроде была,
а оказалось,
что показалось.
* * *
Бурый коршун, за мышью нырнувший в траву,
на тропинке слизняк и на ветке улитка –
верный знак, что ещё не закрылась калитка
в дом, где я с неких пор ненароком живу.
В этом доме не всё, как хотелось бы всем –
слизняку под ногой, и улитке, и мыши,
да и коршун хотел бы, наверно, – повыше,
да и я здесь, похоже, не к месту совсем.
Но живём, раз пришли. Кто-то носит корону,
а кому-то и шапку осилить невмочь…
Обмину слизняка и улитку не трону,
жаль, что мыши уже мне ничем не помочь.
* * *
Когда в паутине барахтаюсь маеты
и совсем дохожу до ручки,
я теряю перчатки, теряю зонты –
нахожу авторучки.
Их, наверно, роняет тот, кто хранит меня:
мол, хошь, кропай стишки, хошь, малюй цветочки,
только б средь белой ночи иль чёрного дня
ты, дойдя до ручки, не дошёл до точки.
Эмигрантский вальс
(песня)
Кёльнского возле вокзала,
Рейна почти супротив,
будто цикады, цимбалы
грустный стрекочут мотив.
Мимо идущим, случайным,
разноплемённым на вид
девочка вальсом печальным,
словно сказать норовит,
что на Европы дорогах
ждали не очень-то нас,
что в наших новых берлогах
зябко бывает подчас.
Девочка, милая, что ты...
Жизнь, она всюду – не рай.
Ты нам негрустное что-то
на посошок поиграй:
брось в нашу мутную реку,
словно спасательный круг,
«Чижика-пыжика», «Енку»
или про то, как Мальбрук...
Чтоб зазвенели цикады,
будто цимбалы, в душе.
Много ль для счастия надо
в странной стране ПМЖ?
© Владимир Авцен, 1997–2020.
© 45-я параллель, 2020.