Виталий Молчанов

Виталий Молчанов

Все стихи Виталия Молчанова

Cкупо плакала осень

 

Скупо плакала осень в неполный бокал,

Прижимая к глазам тучи скорбный сатин.

«Закрываю кафе… Я за лето устал, –

Мне сказал подошедший старик-армянин.

И ещё он промолвил: «Послушай дудук,

Как страдают по близким, кого не вернуть».

Скупо плакала осень – не громко, не вслух,

А мотив проникал острым лезвием в грудь.

Сотрясались от плача руины души,

Так срывается с круч родниковый поток,

Превращается в сель, собирая гроши

Капель слёз дождевых в миллионный оброк.

Скупо плакала осень… Шипела листва,

Словно змеи проснулись от быстрых шагов:

«Не догонишь – ушла, круче нет волшебства,

Чем испить пресный яд предстоящих снегов».

Встать бы, стол отшвырнуть онемевшей рукой,

Смыт с которой загар злым дождём добела,

Побежать и вернуть… Змей шипящий конвой

Проводил и улёгся опять у столба.

– До свиданья, вернее, до лета, старик.

Вот тебе, дорогой, за вино и дудук.

…Скупо плакала осень – не в голос, не в крик,

Как мужчина, с любовью простившийся вдруг.

 

«Вальс» Шопена

 

Белые клавиши… Чёрные клавиши…

Кончики пальцев летают – не ставишь их,

В быстром кружении пчёл, собирающих вальс

С тонких дощечек – цветов неприветливых,

Что пожелтели на белом заветренно

И поистёрлись на чёрном от маршей и сальс.

 

Бледной спины оголение камерно –

Великоватое платьице мамино,

В танце неспешно плывут рукава-облака.

Ты – целый мир... Звёзды – бусинки жемчуга,

Шею опутали. В жизни застенчива,

Только с Шопеном на «ты» говоришь сквозь века.

 

Вальс… В канделябрах – знамение-зарево,

Воск на паркете, объятья – всё заново:

Слёзы востoрга, в окошке – ухмылка Луны.

Вместе в Варшаву немыслимо канули,

Где Фредерик в моё сердце, как в рану, влил

Терпкий бальзам, исцеляющий чувство вины.

 

Вот же, пся крев, ловелас приубоженный...

К чёрту рояль! Пчёл холодное крошево

Стисну в руках, поцелуями скомкаю рот.

Чёрные, белые, глупые клавиши

Страстью горят, после – угли пожарища,

Снежные хлопья летающих в сумерках нот.

 

 

Астролог

 

Сжирали свечи темноту,

Вгрызаясь острыми зубами

В тягучий сумрак – факты лбами

Сшибались, канув в немоту.

Блеснув, созвездий парафраз

Проник на тонких мыслях-стропах

Сквозь линзы в рупор телескопа,

Стократ усилившись для глаз:

В Орле разгневан Волопас.

 

Кормил морозного коня

Январь простуженными снами.

Толстели стекла письменами –

И дата, с точностью до дня,

Забилась рыбой на столе,

Хватая воздух в диаграмме:

Вздох – это спад, стремится к драме,

А выдох – всплеск, чей пик в земле.

Астролог понял: «В феврале».

 

Пульсируя, шурупы звезд

По шляпки вкручивались туго,

Напрасных ожиданий мука

Пророчеств расшатала мост,

Где годы жизни тесно в ряд

Связали предсказанья сутью.

Морозный конь бьёт ставни грудью,

И космос дышит в циферблат.

Что жизнь? Секундный взгляд назад.

 

Лакали свечи темноту,

Любовь сучила тихо пряжу.

На шляпе неба туч плюмажи

В Орле скрывали суету.

Попив парного молока,

Астролог вышел утром к смерти.

По кронам дунул лёгкий ветер,

Стряхнув тяжёлые снега:

Сбылось! Сбывается пока.

 

Бабушка и прялка

 

Прялка скрипит, расползаются тени

И застревают в тёмных углах.

Кошка свернулась клубком на коленях,

Восемь зимы на старинных часах.

 

 – Бабушка, сказку расскажешь мне? – Ладно.

Кружится резвое веретено –

Тянет кудель, и негромко, но складно

Сказка прядётся: «Давным, внук, давно...»

 

Позже улягусь в постельку на печке –

В добром тепле можно выспаться всласть.

Сказка приснится про семь человечков,

Тех, что сумела мне бабушка спрясть.

 


Поэтическая викторина

В пещере горного короля

 

Стон контрабасный – щипки да тычки, всё шито-крыто.

Струнный металл полируют смычки мастеровито.

В деках растянуты, жилы дрожат – жертвы на дыбах.

По древесине плывет звукоряд, тонет в изгибах,

Бьётся об стенки, сквозь щель напролом рвётся к свободе,

Отпартитуренный, острым углом в публику входит.

Низкo по тембру гудят в унисон трости-фаготы:

Тролли в экстазе, мистический сон, тёмные своды

Келий пещерных, где скрылись миры Эдварда Грига.

Это – безумие, тартарары, пляски в веригах

Леших и кобольдов, гномий оскал – блеск острой стали.

«Горный король!» – сотрясающий зал туш наковален.

Голод ста глоток нельзя утолить комьями грунта:

– Крови христианской желаем испить, дай нам Пер Гюнта!..

…Выключит свет за софитом софит, белой вороной

Музыка к фьордам сама полетит вслед за циклоном.

В снег индульгенций роняя клочки – просто билеты,

Выйдут чудовища, вспыхнут зрачки – не сигареты.

 

Вивальди

 

Евгению Чигрину

 

В океане мирской суеты нас привычно выводит из дрейфа

Пасторально-знакомый мотив, неизжитая детская блажь.

Оркестровка почти не звучит, лишь вибрирует мысленно флейта,

Заставляя спуститься пешком с верхотуры на нижний этаж

По ступеням исхоженных лет, мимо прочих людей и событий,

Застывая голодным щенком у защёлкнутых на ночь дверей,

Где так ждали, но больше не ждут, – остаётся тихонько завыть и

Постараться хоть раз изменить нерушимый порядок вещей.

Поджимают свои животы корабли без причалов и порта,

Раздувают мешком паруса под аллегро шумящей волны,

Только склянки давно не звенят молодецки (для пущего понта),

Ариозо печальной cудьбы отдавая навеки коны.

Как размашисто крут дирижёр! Это шторма прекрасное престо –

Перелом, поворот-оверштаг, лязг запора, распяливший дверь,

И надежда в глазах у щенка на концерте для флейты с оркестром,

Что любовь нереально жива в череде бесконечных потерь.

В океане земной суеты нас Вивальди выводит из дрейфа –

Одинокий с рыжинкой старик, в нищете скоротавший свой век.

Пусть поёт и вибрирует в такт вместе с сердцем чудесная флейта

Так, что хочется всё изменить, и слезинки ползут из-под век.

 

Воздушный шарик

 

Если тебе захотелось летать,

А вместо крыльев – обычные руки,

Ты не горюй, нужно шарик достать

Красный, прекрасный, огромный, упругий.

Чтоб наполнял его солнечный газ

И чтоб завязан был крепкой тесёмкой.

Смело хватайся, подпрыгни и – раз! –

В небо лети – громко айкай и ойкай.

Выше деревьев и выше домов,

Бабочкам, птицам, пилотам на зависть.

Только, гляди, возвращайся домой –

Помнишь, на завтра уроки остались?

 

Встреча

 

Встретилась мне у подъезда тоска в рваном ботинке.

К сахарной пудре седого виска липли снежинки,

Белыми мухами лезли под плащ эры застоя.

Мёртвый поэт был согбен и дрожащ, взгляд беспокоен.

Мерно качался фонарь на столбе, ветром влекомый,

Словно адепт в непрерывной божбе. – Выйти из комы

Ты не сумел, хоронили тебя с миру по нитке,

Как и сейчас, в первый день декабря – снежный и липкий.

Лезвием в небо нацелен был нос, в пальцах – иконки,

Пением батюшка – бывший матрос – рвал перепонки.

Комья ронялись на гроб тяжело в паре морозном,

Сверху ткачиха швыряла назло зимнее кросно,

Видно, решила земле сгоношить кипенный саван.

Мать причитала: «Эх, бросил бы пить горькую сам он».

После поминок родне и гостям выдала ложки,

Нам же – по книжке, как старым друзьям,

в мягкой обложке,

Чтобы читали твои стихири денно и нощно.

Книжку забросил я... Брат, извини, если возможно.

 

Встретилась мне у подъезда тоска в рваном ботинке.

К сахарной пудре седого виска липли снежинки,

Белыми мухами лезли под плащ эры застоя.

Взгляд у поэта был жалок, просящ, неуспокоен.

Мёрзлыми комьями бились тома, падая с полок,

Книга мне прыгнула в руки сама, точно ребёнок,

Ищущий ласки, немного тепла, памяти крошку...

Вспышкой ответил фонарь со столба прямо в окошко.

 

География

 

Глобус я вертел, пытаясь

Дать ответы на вопросы:

«Почему Земля, вращаясь,

Нас с поверхности не сбросит?

Отчего, при повороте

Оказавшись вверх ногами,

Мы вполне довольны вроде –

В космос не летим камнями?

Что удерживает воды

Рек, морей и океанов,

Почему в них пароходы

Не парят, как дельтапланы?

Вот задачка так задачка,

Дайте ключ к её решенью!»

 – Глобус новый не испачкай –

Есть земное притяженье.

 

 

Друзья

 

Говорят, собака с кошкой –

Два врага заклятых.

Враки!

Звери разные немножко:

Кошки – это не собаки.

Машет хвостиком собачка –

Значит, рада, веселится.

Кошка машет – будет драчка:

Недовольна кошка, злится.

Но когда собака с кошкой

С детства рядом, неразлучны,

Лезут носиками в плошку

На двоих одну – тем лучше,

Крепче дружба у хвостатых.

К ним озорничать не лезьте,

Ждёт обидчика расплата –

Защищаться будут вместе!

 

Женя

 

Показала осень зубы – зябко стало по утрам.

Первый месяц, самый глупый, предрекает зиму нам:

То дохнёт морозом в лужи, то нырнёт за воротник,

Пыльный смерч в момент закружит… Так изменчив, многолик

День сентябрьский с позолотой края солнца в рвани туч.

Шаркнут бабушкины боты по асфальту: «Хуч да хуч».

Невеличка, как сухарик, на сединах – капюшон,

А под курткой – словно шарик. Может быть, такой фасон?

Нет, клубком свернулась Женя, крошка Женя, той-терьер.

Плавно бабушки движенье, боты мерят длинный сквер,

Прижимает Женю к сердцу и бормочет на ходу:

«Нам, старушкам, надо греться, я сейчас домой пойду.

Погуляли, Женя, хватит, сокращаю моцион.

Пусть бумажки ветер катит, гонит мусор на газон».

Не хозяйка, а подруга, каждый раз один маршрут.

– Что-то слышать стала туго, ноги тоже не идут,

Не сдавайся быстро, Женя, нам с тобой вдвоём скрипеть…

…Туч неспешное круженье, осень красит листья в медь.

«Хуч да хуч», – шепнули боты и потопали в подъезд.

Бабушка нальёт компота, Женя каши ложку съест,

Включат древний телевизор и залягут на кровать.

До сентябрьских ли капризов, лишь бы утром вместе встать…

Показала зубы осень – из Урала воду пьёт.

Бабье лето мы попросим, пусть скорее к ним придёт.

 

Йети

 

У него тепло в котельной. За получку, не по сдельной, –

отдежурил и бреди себе домой.

В магазине взял бутылку, намотать чего на вилку,

и, как дайвер, погрузился в выходной.

Холодок житейской стужи ущипнул разок за уши

да наткнулся на седой, колючий мех.

Неустроенность-позёмка под колени ткнула ловко,

но решила: «Рано праздновать успех».

Давит пол нога в ботинке, бьют по рюмке зубы-льдинки,

ночка-стерва навалилась на окно

негритянской полной грудью, – жизнь течет с привычной мутью,

как вода из крана в раковины дно.

Западает выключатель, не шумит обогреватель,

в саркофаг из пыли спрятан телефон.

Вслед за соткой – хруст солений. Щель ответила гуденьем –

жулик-ветер залезает на балкон

– Где же вы, жена и дети?.. Он не дайвер – дядя-йети,

гуманоид в толчее панельных гор.

У подъезда – cнег с ладошку, не найдёшь удачи крошку.

Oбронил давно, а кто-то ловкий спёр.

Может, на другой планете ждёт героя тётя-йети,

ловит взглядом каждый встречный космолет?..

...Неoбычное – случайно, голова мечту качает,

и урчит тревожно двигатель-живот.

Руки – в перьях?! Это ж крылья! Над землей, над снежной пылью,

над трубой, что пар, как cливки, в тучу льёт,

он несётся. Жулик-ветер подгоняет – небо третье,

небо пятое, седьмое. В звёздный лёд.

Точку ставит понедельник. На окладе он, не сдельник,

ковыляет, мешковата шкура-драп.

Разведён, потаскан трошки, – жёлтым взглядом, как у кошки,

провожает c укоризной встречных баб.

 

Колобок

 

Не кляни судьбу напрасно, городской рисуй лубок.

Помнишь сказку: утром ясным покатился Колобок

По дорожке из окошка, сквозь туман, и пыль, и дым.

Вились роем злые мошки надо лбом его крутым.

Надкусили в серединке, махом выели кусок –

К бабе с дедом на картинке возвратился Колобок.

 

Не высок, скорее низок, круглый, как ни посмотри.

У него волшебный список – деда три да бабки три.

Одному купить картошки, а другому – молока,

Третьей сахара немножко, манки, свёклы… В кулаках

Сжаты ручки от пакетов – крепок он и коренаст,

Весь в трудах зимой и летом, вам последнее отдаст.

 

Не откажет ни знакомым, ни соседям, ни друзьям.

Помощь близким – аксиома, помощь дальним видел сам.

Вечно крутятся собаки под ногами Колобка,

Бесприютным носит «наки»: корки, кости из кулька,

Сахарок всегда в карманах: «Подходи, собачий люд!»

Урезонит самых рьяных: «Слабым тоже есть дают!»

 

На судьбу пенять напрасно, если дырка в голове.

Так случилось: утром ясным, городской поверь молве,

Укатили санитары прямо в дурку Колобка,

Не теряя время даром, подлечить его слегка…

… Он вернулся, встрепенулся, обратился к списку дел!

Я, здоровый, сразу б сдулся, так бы в жизни не сумел.

 

Кошки

 

Виктору Фёдоровичу

 

По памяти вдоль, как по ровной дороге,

Неспешно бредут стариковские ноги,

И палочки стук раздаётся в ушах.

А рядышком кошки, голодные кошки,

В пакете – кастрюльки да чистые плошки,

Для каждой своя… В тёплой каше и щах

Не густо обрезков колбасных и мяса –

Но пенсии мизер для среднего класса

Достаточен толк понимать в овощах.

Бездомным животным к чему разносолы?

Вот котик с бельмом на глазу, невесёлый,

Был изгнан во двор за увечье своё.

Старик поманил бесприютного пальцем,

И плошка с обедом досталась скитальцу –

Завидует с голых ветвей вороньё.

Судьба человечья так схожа с кошачьей:

И нас выгоняют, и мы горько плачем,

Меняя меха и шелка на рваньё.

 

Лет десять, день в день, несмотря на погоду,

Хвостатому нёс пропитанье народу

Седой человек, а потом перестал…

Ушёл навсегда, и теперь в райских кущах

Для Божьих котят варит кашу погуще

И щи, раз нектар по знакомству достал.

У нас во дворе молодая соседка

Вдруг с плошками вышла в нарядных балетках,

В добро превращая презренный металл.

 

Ксеня

 

Дождик наметал стежки – стариковские шажки

Пыль срезают, словно ножницы, с асфальта

И подбрасывают вверх… Мимо позабытых вех

Дед идёт, слезится глаз потухших смальта.

 

В кофту женскую одет, в паре сношенных штиблет

И на брюки нацепил зачем-то юбку.

То ли холодно ему, то ли бросил кто в суму

Подаяние – сыграл с убогим шутку.

 

В тучу сбились облака, солнце заслонив, пока

Резвый ветер не порвал бродяжек в клочья.

С интервалом в пять секунд ноги дряблые бредут.

Ты куда свои стопы направил, отче?

 

Блики – на боках машин. «Потребляйте», – город-джинн,

Распахнув объятья, заклинал коварно:

«Душу есть где расплескать, в долг бери – негоже ждать.

Прогоришь, ну, значит, брат, такая карма».

 

Мчалась в поисках бабла тротуарная толпа,

Закоулков городских дурное семя.

Дед ей шёл наперекор, сам с собой вёл разговор:

– Божий раб Андрей почил, теперь я Ксеня.

 

Наваждением влеком, вспомнил: раньше, за столом

В петербургской блинной, слышал я легенду,

Что у Ксеньюшки Святой муж скончался молодой,

И она мундир надела с позументом.

 

Красный верх, зелёный низ… Не причуда, не каприз,

Мужним именем звалась теперь – Андреем.

Всё до нитки раздала и босая, без угла,

В мир пошла она, чтоб сделать мир добрее.

 

Оренбург – не Петербург… Tри столетья прочь… Hо вдруг

Это промысел, достойный быть в скрижали?

Ты Блаженный, не чудак?.. Дед исчез, не подал знак.

Снова пыль к асфальту капли пришивали.

 

Леший Гриб

 

Где мхи согрели босые ноги столетних лип,
В домишке низком и кривобоком жил леший Гриб.
Таскали совы с ближайшей топи тростник-камыш,
А погреб рыла в пушистой робе полёвка-мышь.
Из брёвен стены клал приглашённый речной бобёр,
Но Гриб, наверно, из двух опорных развёл костёр.
С тех пор избушка Гриба-растяпы наклонена,
И машет крышей, совсем как шляпой, одна стена.
Гриб – несравненный лесной затейник, колдун и плут,
В чилижный веник мог превратиться на пять минут.
Метёт хозяйка такою жутью, внезапно – крик:
Кружится веник, а между прутьев торчит язык.
Коней в загоне тихонько свяжет, чтоб хвост к хвосту.
Дерутся кони, а леший пляшет – шум за версту.
На свадьбе люди не оценили его гульбы:
Орали «горько» на общем блюде засол-грибы…
Вокруг деревни прошёл с иконой священник Пётр,
Нечистой силе возвёл препоны… Что, леший – чёрт?!
Где мхи согрели босые ноги столетних лип,
В домишке странном и кривобоком – за всхлипом всхлип.
Горчит обида, не сдобришь мёдом – подарком пчёл,
Текут слезинки по щёкам-тропам – в смоле весь стол.
Запомнил крепко Гриб домочадцев «плохой» избы:
«Ужо придёте по лесу шляться – взрастут грибы!..» 

 

 

Над городом

 

…а время плакало, и влагу пил песок

обычных дней, похожих друг на друга.

Летала кисть – мазок, ещё мазок…

Холст отвечал пружиняще, упруго,

Чуть смазывая тёмные года

Ворсинками шершавого пространства,

И карих глаз блестящая слюда

Лубочно попрощалась с ренессансом.

Вписав отважно кривизну земли

В наросты покосившихся избушек,

Чей скучный быт заборы берегли

Угрозами заточенных макушек,

Кисть белое вдохнула в божий храм

И алое – в кирпичный дом управы.

Палитрой местечковых серых драм

Окрасила и облака, и травы,

Обрывки туч лизнула вдалеке,

Подхваченная ветром захолустья

В небритость превратилась на щеке

Взлетевшего с любимой выше грусти.

Туда, где солнца свет – со всех сторон

И где черта осeдлости пропала.

В зелёной блузе, в кофте цвета волн –

Парят легко влюблённые Шагала.

Картиной, песней, яркой вспышкой строк

Талант прорвётся сквозь забор испуга.

…а время плакало, и влагу пил песок.

– Мы улетим – мы долетим, подруга.

 

* * *

 

От рифмы к рифме – мимо рва

В конце строки и ям цезуры,

Бегут цепочками слова –

«Матросовы» на амбразуры

Злой бездуховности моей,

Русскоязычия и лени.

Любил я с молодых бровей

Метафоричностью солений

Заесть бурлящую бурду –

Коктейль из Бродского и Лорки,

Что лил в глаза на зависть рту

До самых тайных недр подкорки.

Частенько снился мне Эзоп

И сандалетом жал на жало:

«Кодируй, дурень, каждый троп,

Животных на земле немало.

Иначе – пифий не копти,

Ты со скалы не будешь сброшен

И не взлетишь в конце пути

По чресла в почве, грязный ошень».

(Вот так с акцентом и сказал.

Hе веришь мне, cпроси у грека).

Я жало жалкое поджал,

Чтоб в гаде видеть человека.

 

Отпускник

 

Колёса резво катились к югу.

В купе соседнем нетрезво пели

Про степь да степь, ямщика и вьюгу.

А проводница несла постели,

Мела и мыла, поила чаем,

На остановках в смешной беретке

С флажком ходила… И он, скучая,

Влюбился cразу, как малолетка.

 

Леса мелькали, сады, платформы.

Мелькали груди как две Ай-Петри,

Которым тесно под cиней формой.

«Она красотка!» – мужик допетрил.

Когда за тридцать – легко и просто,

Когда за сорок – чуть-чуть сложнее.

Пират покинул семейный остров

И не заметил, как стал трофеем.

 

Колёса дружно гребли на север.

Пел «Сулико» гражданин поддатый,

А проводник – вечно в чёрном теле,

Про саклю слушал и мыл плацкарту.

Как древний бог, вёл войну с титаном

И клал на горб, как Сизиф, бутылку.

В купейном ждали из ресторана,

«Мой отпускник!» – говорили пылко.

 

Поля мелькали, дома, заборы,

Мелькали листья в осеннем ветре.

В час увядания помидоров:

«Что я наделал!» – мужик допетрил.

Когда за сорок – легко и просто,

Когда за тридцать – чуть-чуть сложнее.

Жена простила, взяла на остров,

Чтоб не болтался пират на рее.

 

Пески

 

Вплетая в тину ветра хлопья пены

С верблюжьих морд, текут пески пустыни.

Расколются египты, карфагены,

Как соком переполненные дыни,

Упав с прилавка пьяного торговца –

Посмешища восточного базара.

Бугристым лбом в Магриб луна упрётся,

И повернётся колесо сансары,

Вновь насыщая молоком и медом

Бурлящий человеко-муравейник.

«Берите всё, я подожду с расчётом», –

Торговец молвит: «Мне не надо денег,

Зачем они?.. Опять пески пустыни

Текут, не спят в тягучей тине ветра.

Вы, зёрна, нaполняющие дыни,

Посев мне дайте будущего щедрый...»

И вспыхнет взгляд, как лампа Аладина,

Когда пресмуглость стран тысячелице

Тенями ляжет на чувяки джинна:

«Взращённому придёт пора разбиться».

 

Поворот

 

По привычке крест свой земной влача,

Ты, устав, не впишешься в поворот.

И, пока на «Скорой» везут врача,

Сверху вниз уставишься на народ,

Слыша «охи» странные впереди

Вместе с «ахами» за твоей спиной:

«Ох ты, Боже мой! Ах ты, Господи!

На асфальт упал человек больной!»

Расстегнутся пуговки до пупа,

Рот раззявленный не сглотнёт воды.

Только лужица от ключиц до лба

Натекает каплями с бороды,

И таращатся, не моргнув, глаза,

Созерцая чудное из чудес.

А на «Скорой» – слабые тормоза,

А с тобою girl безо всякой dress –

Как с шеста, роскошной трясёт косой,

Соблазняет ямками ягодиц

И зовёт возвыситься над толпой:

«Полетим в тоннель, мой прекрасный принц,

Не старуха cмерть и не леди-вамп –

Я твоя избранница на балу»...

...Опоздавший пьяница-эскулап

Вдруг безбожно в сердце вонзит иглу,

На коляску бросит, вскричав: «Разряд!»

Медсестра с водителем там и тут

Заснуют, подключатся, оживят

И в больничку бедного повлекут,

Загрузив довеском привычный крест,

Что влачить придётся за годом год

До тех пор, пока из постылых мест

Не сбежишь... И встретится поворот.

 

Постколыбельная по Экзюпери

 

За окошком волки воют, на экране бьётся Троя,

Счастье жмурится в коротеньких штанишках.

Подрастают баoбабы планетарного масштаба,

Эпилируют побеги на лодыжках.

 

Чайник кратером вулкана, медным эхом Пакистана

Улюлюкнул: «Приступаю к изверженью».

И, едва проснувшись, Роза шевельнулась безголосо

Грациозной, с четырьмя шипами тенью

 

Ночь, с горчинкой шоколадку, поделю и брошу в кадку:

– Не скучай, на старом кресле-самолёте

Я сломаюсь над пустыней, память ядом в жилах стынет,

Хохоча, на небе звёзды хороводят.

 

Счастье взрослого – ребёнок, счастье детское — спросонок

Выпив ласки, задавать всерьёз вопросы:

Про планеты и барашка, про любовь и барабашку,

Почему не заплетает мама косы...

 

Поперхнувшись белым светом, кашлял мир, ветра октетом

Дружно выли, вторя тявканью лисицы.

Троя стала пепелищем, по руинам волки рыщут,

И глаза их – луны, смотрят мёртвым в лица.

 

Правда и Ложь

 

Правда имеет собачьи клыки –

Вцепится крепко, сожмёт, не отпустит.

Ложь по-кошачьи коснётся руки:

«Мама нашла тебя, Саня, в капусте.

Аистов ждали во всех деревнях,

К нам в огород залетел самый смелый.

Бросил конвертик – теперь у меня

Чёрненький мальчик средь мальчиков белых.

Долго искала сыночка в ботве,

В луковых грядках, в картошке, в моркови…»

Тявкала Правда на радость молве:

– Надькин курчавый нерусский по крови.

«Школу закончишь – покинешь село,

В город подашься, поближе к наукам», –

Сладко мурлыкала Ложь. Ей назло

Правда в трубе завывала, как вьюга:

– Будут гонять тебя дети гурьбой,

Негром в глаза называть черножопым.

С ранних ногтей позабудешь покой,

Вечно дрожа, как бы кто не нахлопал.

Слёзы глотая, напишешь стихи,

Ректор столичный похвалит за это:

«Лучший на курсе! Как строчки легки!»

Но поцелуешься с битой скинхеда.

«Маму бы с бабой Ариной позвать...» –

Скажешь одними глазами с подушки.

Белой простынкой накроют кровать.

Век двадцать первый. Неправда. Не Пушкин.

 

 

Про фею

 

Сплёл ткач известный – паучок –

Для феи прочный гамачок.

На веточках сирени

Она качалась средь цветов

И толковала тайны снов

Животным и растеньям.

 

Приснился зайцу осьминог,

А ёлке – праздничный пирог,

Ежу – стеклянный шарик.

«Скажу вам точно: сны – к грозе.

Зонты с собой берите все», –

Звенела, как комарик.

 

«Зачем, скажите, ёлке зонт?

Вросла корнями в грунт, и тот

Гулять её не пустит», –

Так думал леший – добрый дед,

Пока чинил велосипед,

Чтоб ехать за капустой.

 

Он фею умную спросил:

«Мне ночью снился крокодил.

Он шёл по тротуару

В зелёном стильном пиджаке,

В очках и рыжем парике,

Букет нёс и гитару.

 

К чему, ответь-ка, этот сон,

Неужто буду я влюблён,

Как лет тому уж триста?»

Та, покраснев, сказала: «Да».

Тут с неба полилась вода

Легко и серебристо.

 

В избушке лешего тепло,

Пьют с феей чай, дождю назло,

Рассказывают сказки.

Зачем красотке гамаки?

Вдвоём на печке… Грибники

Пойдут в лес без опаски. 

 

 

Птица счастья

 

Выкрашен был какаду белоснежный

Маленькой Таней в сиреневый цвет.

Гордый ходил, вид имел безмятежный.

В зеркало смотрит – а там его нет.

 

В синих подтёках престранная птица 

Грустно таращит большие глаза.

 – Может, не я это? Может, мне снится?

Стыдно себя воробьям показать.

 

Таня довольна – дверь тянет за ручку

Маму свою пропускает вперёд:

«В домике жил попка бледный и скучный,

Ну а теперь птица счастья живёт!»

 

Радуга

 

Утонула радуга в пруду.
Чуть затуманенная дымкой,
Она всплывает поутру
Таинственною невидимкой.

Проснувшись, ветер-верхогляд

Подхватит радугу в объятья

И перекинет в старый сад,

Где яблонь вычурные платья
Росой в рассветный час горят.
Она на завязь устремится,
Чтоб, в многоцветье затаясь,
Вдруг в многовкусье превратиться.
Созреет в срок чудесный плод,
Наполнен светом таинств сильных.
Под тонкой кожицей живёт
Разгадка яблок молодильных!

 

Ракообразное

 

Шёл солнечный дождь, пробиваясь по капле

Сквозь тучи планктона.

Клешнями толкали отшельники сакли

В час рачьего гона.

Усами касались друг друга брезгливо,

Сквозь зубы судача:

«Опять двадцать пять – не туда сунул рыло,

Икра где же рачья?»

Над ними кружились большие креветки

С повадками грифов,

Хитин обдирая об острые ветки

Коралловых рифов,

Лавируя чётко меж россыпей мидий,

Барахтаясь в тине,

Стрекал избегая на красочных нитях

Коварных актиний,

Икру поглощали, сдирая с багряных

Стеблей филофоры,

Что съесть не сумели – калечили рьяно,

И трупиков горы –

Рачков нерождённых – на дне возвышались.

А в саклях рыдали:

– Накрой же креветок волос чёрной шалью,

Богиня-мать Кали!..

...Аз есмь старый краб – созерцатель, философ,

Известный учёный,

Трактат написавший о метаморфозах

В воде кипячёной,

К рассудку взываю: «Нажрались от пуза –

Не клюйте напрасно!

Мы выходцы все из Морского Союза,

Все ракообразны».

 

Руслан

 

Из Уфы – в Оренбург, мимо загнанных в степь деревень.

Дует в щёлку сентябрь, запотевшее сушит стекло.

Пассажир я сегодня, водителя робкая тень,

Жму на «газ» по привычке. Для раннего утра светло.

 

Мы полночи в дороге, и камнем лежит разговор

На душе у меня, тайн чужих лучше вовсе не знать…

… Проезжая Шиханы – цепочку загадочных гор,

Над болотом судьбы замостили некрепкую гать.

 

Там трясина такая – ни вырваться, ни проскользнуть:

Рос в неполной семье, рядом с матерью был одинок.

Фары били дуплетом, неоном расстрелянный путь

Падал нам под колёса, признался Руслан: «Я игрок.

 

С малолетства бушует в крови нездоровый азарт,

Взять удачу за бороду, кажется, очень легко,

И в тюрьме кантоваться пришлось из-за меченых карт,

Раз каталу избил – козырило, но в масть не легло.

 

Стал копейку свою зарабатывать честным трудом,

На машину скопил да и в частный подался извоз,

Мы с Людмилой, женой, переехали в собственный дом,

Только счастье опять полетело кошаре под хвост.

 

Игровой автомат – вот напасть, личный мой Черномор,

Не могу обойти ненасытную щель стороной,

Всё швыряю туда…» За цепочкой шихановских гор

Злой сентябрьский туман вдруг деревья покрыл сединой.

 

У судьбы на закорках трясину невзгод не пройти,

И жену не вернуть, и долгов не отдать ни рубля.

Надо жизнь изменить… На расстрелянном светом пути

Горизонт заалел – тормози, оторвись от руля,

 

На обочину выйди и грудью широкой вдохни

Воздух чистой степи, побеждающий дым городов.

Только ты и Господь, вы сегодня на трассе одни,

Я не в счёт, избавленья проси у Него от оков.

 

С Черномором расстанься, спасись в этой дивной глуши,

И Людмилу вернёшь, и родите вы сына и дочь!..

Мы остаток пути в Оренбург проводили в тиши,

Битым козырем пала в поля за шиханами ночь.

 

Сердечки

 

Послушай, как ветер шумит в растревоженной роще.

Поникла трава – не то, чтобы спит, но не ропщет.

Ему, прохиндею, примчаться б опять к ней на ложе,

Примять посильнее… А может, обнять и взъерошить.

 

Варила Маруся картошку в нетопленой печке.

Тоскливо дурёхе, рисует на стенке сердечки.

Усато одно, а другое – тшедушно, белёсо:

– Эх, друг мой Ванюша, приеду я в город без спроса.

 

Пешочком пройдусь до райцентра в блестящих галошах

Пятнадцать км, там усядусь на поезд хороший,

Где нет билетёра и мягко постелено сено.

Полсуток позора – и вот я, Венера из пены.

 

Ванюша, твой адрес запомнился мне слово в слово,

Послушай: «Москва, остановка метро – «Дурулёво», –

Кусая губу, прижимается ласково к печке

Ерошить траву, пожирая глазами сердечки…

 

– Ветвями густыми от ветра не спрячешься, роща, –

Марусе обидно, желудок от голода сморщен.

Рисует упорно сердечкам ручонку в ручонке.

Она на четвёртом, исполнилось сорок девчонке.

 

«Не в каждый сосуд наливается разум до края», –

Вздыхает бабуся, холодную печь разжигая,

Сгребает золу… И теплеет Марусино сердце –

С иконы в углу смотрят ласково мама с младенцем.

 

Синдбад

 

Глаза вцепились в потолок.

Прожилками мясного студня

Пьют злобу трещин – чёрный сок

Рутинных заполошных будней.

Лень обездвижила корабль –

Кровать бессонницы Cиндбада,

И не поднимет с пола таль

Тяжёлый якорь. Нет возврата

К безумству молодых морей.

Под парусами-простынями,

Как в морге – штиль. Теперь Борей

С другими пьянствует друзьями.

Ему бы распахнуть окно,

И дверь открыть: «Входи без стука».

Но страшно на родное дно

Впустить раскаркавшихся рухов,

Циклопов-дворников, шаги

Чужих скелетов в форме власти...

А в полушариях пески,

Пересыпаясь пеплом страсти,

Воспоминаньями текут,

Итожа, приближая к смерти:

«Синдбад был мореход и плут,

Но сел на мель и свыкся с этим».

 

 

Синицы

 

Ровная наледь покрыла деревья,

Крепнет мороз – минус двадцать уже.

Смотрят синицы на банки с вареньем –

Выставил на пол я их в гараже.

 

Хочется вишен отведать пернатым,

Да не пробить слабым клювом стекло.

Вспомнилось, семечек горсть я припрятал

В старом, забытом в машине пальто.

 

Семечки дружно лущили синицы –

Две мандаринки на белом снегу.

Дома устрою столовую птицам,

Сала кусочек не зря берегу. 

 

Снеговик

 

В луже плескались – солнечный блик,

Два уголька и ведёрко с морковкой.

«Вот и растаял наш снеговик, –

Грустно сказала Серёже сестрёнка. –

Больше нам с ним не придётся играть,

Рядом стоять, красотой любоваться».

Солнышко светит. Весна. Благодать.

Только девчонка не хочет смеяться.

Бровки насупив, в сторонке стоит,

Смотрит на лужу – готова заплакать.

«Он к нам вернётся, – ей брат говорит, –

Ты посмотри, испаряется слякоть,

Тучкой становится вновь снеговой –

Лето и осень по небу блуждает.

К нам возвратится холодной зимой,

Став снегопадом, мы слепим, я знаю,

Точно такого же снеговика –

Два уголька и ведёрко с морковкой».

От новостей улыбнулась сестрёнка

И прошептала над лужей: «Пока».

 

Сторож

 

Огни прощаются рампы,

Мигая печально-белым.

Им занавес отвечает

Тяжёлой складкой-рукой,

Касаясь в поклоне сцены.

Горят вполнакала лампы,

И пыльное кресло вздыхает

В партере под тощей спиной

Молоденького поэта.

Он сторожем служит в театре,

Засовы кладёт на двери,

А после – один в тиши

Сплетает в любовной мантре

Стихи, что страстью согреты,

О юной, прекрасной пери –

Актрисе его души.

Смешной в мешковатой форме

Оставит афишку с текстом

В гримёрке глубокой ночью

И станет взахлёб мечтать,

Как пери, легка и чудесна,

Прочтёт – задрожит в истоме,

Полюбит его заочно,

Захочет к груди прижать.

Падут волшебные замки

Обычным дождливым утром.

Актриса – чужа и гламурна,

Стирая бурную ночь,

Измажет афишу пудрой

И, скомкав любовь – как бумагу,

Швырнёт, не читая, в урну,

А сторож отправится прочь…

Живут на земле поэты,

Oни на детей похожи.

Чуть тронь их – в сердцах заплачут,

Наотмашь ударь – смолчат.

Частенько чужие раны

Своей ощущают кожей.

Им мало любви поплоше,

Oни неземной хотят!

 

Стрекоза

 

Задёрнуты шторы. Закрыты глаза.

Предчувствие нави.

Над камнем замшелым кружит стрекоза.

Прогнать ли, оставить

Её в смутном сне? Он, похоже, и сам

Недолго продлится.

Послушные вызову, как по часам,

Являются лица

Из утренней дымки, размытой лучом,

Так зримо, бесспорно,

Как будто бы дверь отворили ключом

В мир жизни повторно

Родные до плача, до спазма души.

На пике страданья

Я прошлым, как током, внезапно прошит.

Гляжу в очертанья

Сквозь сжатые веки – закрыты глаза

Ладонями нави.

Зелёной искрой мельтешит стрекоза –

Преследует, давит

Почти невесомой своей четверной

Пульсацией крыльев.

Я руки тяну, прикоснуться б одной…

Рыдаю в бессилье.

Прижаться губами, хотя бы сказать,

Что мной не сказалось.

Я сердцем тянусь… Вот отец мой, вот мать.

Не тронула старость,

И смерть не мазнула ещё белизной

Любимые лица.

Над камнем замшелым кружит стрекозой,

Мерещится, снится,

Висок сединой запорошила вмиг

Не зимняя замять –

Приходит, в обличье закутав свой лик,

Сыновняя память.

 

Стрелок

 

Лучом рассветным – лазерной иглой

День хочет сладить с прикроватной мглой,

Где над бычками высится будильник –

Хранитель быта и губитель сна.

Спит женщина – вчера ещё вкусна,

Сегодня – как лежащий холодильник,

Вдруг сбросивший картонки одеял.

Наследный ей не узок пьедестал –

Венец творенья отрасли пружинной.

В прицел нащупав пыльный циферблат,

К плечу приставив облачный приклад,

Пульнёт в окошко метко день-вражина:

Взорвётся мир – и запад, и восток,

А календарь уронит свой листок

На брошенные с вечера колготки.

Трель затроит, лучей блестящий лак

Измажет меблированный бардак,

И заиграет градус в рюмке водки:

«Не пьянства ради, а здоровья для», –

Зевая, скучно выдавишь: «Ох, мля»,

Стремительно шагая к туалету.

Неплотно дверь прикроешь без крючка,

Чтоб оживить нескромного сверчка,

На крышке жёлтым оставляя мету.

В желудке с водкой ладит бутерброд.

«Я позвоню», – домой спеша в обход,

Подмигиваешь дню – теперь коллеге –

Ты, закурить стрельнувший у метро,

Впускаешь дым в уставшее нутро

И выпускаешь, кольца множа в неге.

Такая карма – все теперь стрелки.

С рассветами в чужие потолки

Любой из нас хоть раз стрелял глазами,

Не ведая, что главный из стрелков

Давно прицел припас для дураков,

Да и патроны, чтобы сладить с нами.

 

Сын

 

Летает пыль по закуточкам,

Свисает паутины клок.

Довольна мать – она с сыночком:

Побелит завтра потолок,

И наведёт порядок в доме.

Приехал сын… Он рядом, тут.

Кукушка скрипнет в полудрёме:

«Часы не скоро заведут».

– Как долго я ждала, Олежка,

К стеклу прильнув горячим лбом.

Вокзал-то рядом, что за спешка,

Билеты выкупишь потом.

Ещё успеешь в путь обратный,

Сынок, подольше погости.

Рукавчик кацавейки ватной

Зачем-то скомкала в горсти.

И слёзы вымерзли в морозы,

Остатки выплеснув тепла.

В потёках скатерть из вискозы –

Поесть соседка принесла.

– Не болен ли, сынок любимый,

Как внук, невестушка моя?

Вернул бы Бог частичку силы,

К тебе б слетала за моря.

Но ничего, теперь мы вместе,

Жаль только папы с нами нет…

… Кукушка дёрнулась на месте,

Когда сорвали шпингалет,

Вошли в квартиру тёти Лены –

Она лежала на полу

Совсем одна… Синели вены…

Лишь пыль комочками в углу,

И паутины клок небрежный

Свисал уныло с потолка.

– Каким ты маленький был нежным.

Как рвался к нам издалека…

 

Чужие мысли (по Г. Г. Маркесу)

 

На зыбкой почве памяти моей бушует сельва – пламя древомыслей потомка неизвестных мне людей, чьи обезьяны – злобные, как гризли, гоняют попугаев прочь с ветвей, клекочащих о птичьей глупой жизни, коверкая испанские слова акцентом старожилов-гуахиро. Вновь сыграна звенящая глава… Из броненосца сделанная лира молчит – колышет кроны ветерок… «Ищи Макондо…» – шёпот между строк, дыхание тропического зверя: «Бери копье, мачете, Cтолп Империй, – иди, ты многорук и многоног, cто лет рубить дорогу к океану, теряя годы в чащах цвета лжи, чтоб в дуло посмотреть, как игуана, бесстрастно – без надежды и души».

На зыбкой почве памяти моей бушует сельва – жгут чужие мысли, сажает лес писатель

Габриэль, сплетаются побеги, еле вызрев, пускают корни яростно и зло – до боли мозговой, до глаукомы… A кажется, что бабочки крыло касается сознанья невесомо.

 

 

Шаман

 

На его немытой шее – банка «Пепси», амулет.

Бьётся юность в тощем теле, cам же выглядит как дед.

Волос сед, тесёмкой схвачен, вместо бубна – барабан.

Пыль столбом – в шинели скачет городской дурак Шаман.

 

Час рассветный – для камланья; у фонтана босиком,

Словно жертва на закланье – в дробном танце круговом,

Плачет, морщится, смеётся под затейливый мотив.

Вдруг к прохожему метнётся, бормоча речитатив:

 

«Мир – тайга, вы все не люди – волки, рыси и песцы.

Крови мало? Так добудьте, жрите слабых, подлецы.

Люди – звери, души – тундры: мох, лишайник, мерзлота.

Сколько дерзких, тонких, мудрых провалилось в бездну рта?»..

 

Кто-то в страхе отшатнётся, тыча пальцем в телефон.

Кто-то громко рассмеётся, кто-то врежет сапогом...

Тёмно-синий с красным кантом, взяв Шамана за бока,

Мелочь стащит, после, франтом, пропоёт: «Весь мир – тайга».

 

На работу люди-тундры, шаг ускорив, проскользнут.

Равнодушной, снежной пудрой чумы сердца заметут...

Как медведь в углу таёжном, cпит Шаман, обняв сосну.

Мaша-школьница, возможно, завтрак свой отдаст ему.

 

Ящерка

 

Поскользнёшься на мокром, споткнёшься о сушь,

С края жизни слетая.

Между градом и степью – лишь скорбная глушь.

День родительский мая

Вслед за туфлями бросил вдогон башмаки,

По асфальту – покрышки.

Выше пояса нынче взросли сорняки,

Граблей ждут и мотыжки.

Изумрудная спинка да белый живот

И янтарные глазки –

Тихо ящерка возле могилок живёт,

Как хранитель из сказки.

Не боится меня – подбегает к ногам

И стоит, не уходит.

Делит горькое горе со мной пополам,

Не мешает работе.

Заскорузлые стебли в колючих шипах

Под ударами гнутся.

Всё едино – и слёзы, и пот – на губах,

И мозоли на руцех.

Кладенцом я взмахну: «Раззудись-ка, плечо,

На Горыныча шеи!»

Засвистел, вдохновляя на подвиг, сверчок

В куширях у аллеи.

Две свечи восковые сгорели давно

В недалёкой часовне.

Распакую припасы, открою вино,

Хлеба дам ей, как ровне:

– Кушай, ящерка, милый мой сторож могил,

Помяни маму с папой.

Сорняков – змей-горынычей – я победил

Не мечом, так лопатой…

Поскользнёшься на мокром, споткнёшься о сушь,

С края жизни слетая.

Между градом и степью – лишь скорбная глушь

И печаль вековая.

Старикам я отвесил поклон поясной,

Обошёл животинку.

Солнце гладило жарко, прощаясь с весной,

Изумрудную спинку.