Виталий Амурский

Виталий Амурский

Все стихи Виталия Амурского

Апрельский сон

 

Воздушный приснился шарик

С оборванной ниткой снизу,

Летящий туда, где шарят

Бинокля отцовского линзы.

 

Туда, где ещё пылают

Огни у чужого брега –

Фриш-Нерунга и Пиллау,

Паучьего Кёнигсберга.

 

Туда, где ещё, как будто,

От взрывов земля не осела,

Но белые флаги «капута»

Уже на фасадах серых.

 

24 апреля 2011 года

 

Ахмадулина

 

Луны татарской серп и русская пшеница,

И ветра итальянского набег,

И неба голубая плащаница

С печалью отпечатанной навек.

 

Связалось всё в стихах и жестах ломких,

Сожжён случайных слов ненужный сор,

А двух зрачков мятущихся иголки

Спешат покинуть вышитый узор.

 

Там, за пределом фраз – чернил заложниц, –

Встаёт иная даль, иная высь,

Пока края (для глаз незримых) ножниц

Над тонкой нитью строчек не сошлись.

 

Пока шарманки генуэзской звуки

Нащупывают бренной жизни пульс,

И Лермонтов, сгорающий от скуки,

Ещё не сжал навек горячих уст.

 

Пока во снах благоухают розы

И не взведён Мартынова курок,

И не утюжат воздух бомбовозы

Над сердце прожигающей Курой...

 

Судьба – её, она ль Судьбу качала?

То не узнать – покрыла тайну мгла –

О чём сказала или промолчала,

Сказать не смела или не могла.

 

Земной поклон и – прочь от всех оценок,

Не нам вершить поэту высший суд.

Но, право, как он всё же цепок

Вопрос извечный: в чём таланта суть?

 

 

* * *

 

Бабье лето. Бутылка вина из Тосканы,

Облака вдалеке, вроде неких кулис,

И искрит залотистая влага стаканы

В сотне метров от моря, где плавал Улисс.

 

Где по-прежнему в шуме прибоя ленивом

Чаек крик да извечной тоски бирюза,

Лишь глазам северянина чудятся нивы,

Что поделаешь, если такие глаза.

 

* * *

 

Балтии небосклон,

Медленные облака,

Вам мой низкий поклон

Издали – издалека.

 

Изгороди лесов,

Яблоневые сады,

Чаши звёздных весов,

Диких зверей следы,

Цветные платки полей,

Извилины тихих рек,

Горсть вам речи моей,

Грустного эха смех,

Тёрпкого, как самосад,

Для языка, губ,

Тихого, словно сад,

Приговорённый под сруб. 

 


Поэтическая викторина

Балтийская композиция

 

1.

 

Посёлок, где листьев опавших тлен и гул

Колёс сотрясает мельничную постройку,

Деревья покачиваются, как Глен Гульд

Играющий Баха, в 12 ноль-ноль по стойке

Вытягиваются часовые стрелки, разом

Доказывая, что время не категория, но плоть,

Соединяющая душу и разум,

Труднее сказать – про плод

 

(Не тот, что в ветвях самородком

Под утро ещё золотится,

Но тот, что за куст смородины

Нечаянно закатился).

 

2.

 

Пеедуские тропинки,

Яблони возле дачи,

Как дважды два – без заминки

В детстве, теперь – иначе.

 

Плохо ли, хорошо ли,

Кто ж разберётся в ветоши.

В детстве – глаза ретушёры

Это потом – без ретуши.

 

3.

 

Цвета и вещи, тебя окружавшие дома,

От книг до лампы, иголки с ниткой,

Тумбочки, где флакон валидола

Будильник... – не кончаются за калиткой

Щёлкающей за спиной, как дымок

Не исчезают в пространстве непрочном,

Не спрашивают, не удивляются, как ты мог

Уйти, уехать, оставив их, да и о прочем.

( Уже за это, за сохранённое

И свет спасительный –

Сквозь охру клёнов

Шепчу спасибо им ).

 

4.

 

Непостоянство мира – ты лотерея,

Где в шансе дело, а значит – свыше,

И гибель в пении, коль Лорелея

Тебе послышалась.

 

Воспоминания – луна по ломтикам

В озёрной ряби.

Воспоминания – когда паломником

Душа вне яви,

 

Без визы времени,

Бредёт нелепая

Куда-то к Ревелю,

А там – неведомо.

 

5.

 

Я люблю этот край предсеверный,

Когда солнечный луч не зол,

И когда его тучи – сейнеры

Отправляются за горизонт.

 

Я люблю его за неяркую

Лета зелень и в осень ржавь,

И за что-то ещё, что якорю

Никакому не удержать.

За прожённые солью пристани,

И за ветра сырого стынь...

Я люблю его как непризнанный,

Но оставшийся верным сын. 

 

Блики

 

Владимиру Сычёву

 

Дорога / жизнь. Изгибы и углы,

И угли глаз, мерцающих картинно,

Лишь тени, что под ними пролегли

Отметили бессрочность карантина –

Того, где пребывали мы с тобой

(Мысль эта – перед снимками – случайна).

Пыль прошлых лет. А где ж теперь та боль,

Что обострялась лунными ночами?

Ответит кто? Но нужен ли ответ,

Когда давно остались за плечами

Та девушка с веслом и тот атлет,

Что нас в имперских здравницах встречали.

 

Минувшее, ты – сгусток странных чувств

Не знающего разуму предела:

Вот улица, где я куда-то мчусь,

А вот мечусь в жару, не чуя тела.

А вот какой-то загородный дом,

Где за окном поскрипывают ели,

И Пушкина брокгаузовский том

Раскрыт на встрече Моцарта с Сальери.

Дрожит души вольфрамовая нить,

Не ослепляя – только вполнакала,

И мальчик хочет вечность пригубить

Из ядом оскорблённого бокала.

 

Вещей и лиц расплывчатая смесь,

Условностей смещённые значенья,

Как тяжести, теряющие вес

С вопросом: нет, не – кто я, а зачем я?

Зачем словарь мой прошлое прожгло

С ненужными уже давно вещами,

Охоту не любя, охотничьим рожком

Зачем я так охотно восхищаюсь?

Зачем я появился где-то там,

И тут за мной, подчас невыносимы,

Бредут вдали, как тени, по пятам

Отечества озябшие осины?

 

Борис Рыжий

 

Жил поэт, да ушёл из жизни

Без иллюзий и лишних слёз.

Кто-то к гениям его причислил,

В пессимисты кто-то занёс.

 

Ни речей о нём, ни причитаний

Я не слышал – мне только жаль:

Слишком поздно стихи прочитал его,

Руку жившему не пожал.

 

Как в распаде времён он не выжил –

Это главное, что я смог прочесть,

Под листвою осенней рыжей,

Будто в память его и честь.

 

Бронзовая память

 

Как просто было б жить без красных дат

Под голубыми небесами,

И только в парке бронзовый солдат

Напоминал бы, как мы мир спасали.

Как от фашисткой чистили чумы

Европу, храбро погибая,

Как вздрагивали русые чубы

У пляшущих близ Вислы и Дуная.

 

Тот подвиг, со счетов не снять –

Свят меч был, вынутый из ножен.

Но нынче календарь листая вспять,

Признаемся, что миф изношен

О нас – освободителях, о нас

Таких красивых и таких достойных,

С улыбками и блеском добрых глаз,

Прекрасными и в дружбах, и в застольях.

 

Ведь, жизни ради, разгоняя мрак

На поле ратном,

Не мы ли открывали дверь в ГУЛАГ

Народам-братьям?

Свободы именем, земляк, скажи, не мы ль

С кремлёвским бонзой,

Не ведая грехов, творили быль,

Что стыдно бронзе... 

 

* * *

 

В гороскопах была ль обещана,

Или где-то ещё – та боль,

Что однажды легла как трещина

Между мной, мой край, и тобой.

 

Не загадывал это лично я,

И помалкивали небеса,

Как разрежет нас пограничная,

Смертью дышащая полоса.

 

Как, минуя шлагбаум вскинутый,

Прогорохочет вагон мостом,

Как неведомо мою спину ты

Осенишь незримым крестом.

 

Оглянусь на восточну сторону,

Где бежит волна Буг-реки,

И увидятся чёрны вороны,

Изб темнеющих бугорки.

 

И, как шарик воздушный, бережно

Детской выпущенный рукой,

Полетит с покатого бережка

Моё сердце на тот – другой...

 

 

* * *

 

В переулках Тишинки нынче тает снежок побуревший,

А в Сокольники лыжники едут ещё поутру...

Где-то там я остался давно, от любви одуревший,

Где-то там безнадёжно глаза воспалённые тру.

 

Где-то там моё детство мне веткой сиреневой машет,

И Бернес мне поёт про погибших за Вислой ребят,

И представить нельзя, что однажды в коричневых маршах

Там проснётся чума, «юбер аллес Россия!» хрипя.

 

Я смотрю в этот мрак, и сверлящая, будто комарик,

Меня держит тоска, душу душит такая палящая новь,

И надежд c гулькин нос, что уже позабытый Амальрик,

Предсказатель крушений, а значит и света, появится вновь. 

 

* * *

 

Ветер ходит кругами –

То пришёл, то ушёл.

Что вчера лишь ругали,

Стало вновь хорошо.

 

Тех, кого возносили,

Нынче жаждут казнить,

Ах, привычки России,

Вы всё те ж, чёрт возьми!

 

Оттого-то не просто  

Вспоминать мне о том,

Как когда-то подростку 

Был моим сей дурдом.

 

И любил ведь, ей-богу,

Нынче зная, что зря,

Хотя лучше не трогать

То, что очи не зрят.

 

В этом марте согреться

Никому не дадут,

Словно мост москворецкий,

Он ветрами продут.

 

Там, где кончилось слово

Речь лишь пулей красна.

Холодает и снова

Дышит смертью весна.

 

Виза в прошлое

 

Что почувствовал я, получив сообщение из Одессы

о том, что в 2012 году стал лауреатом литературного

конкурса «Есть город, который я вижу во сне...»?

Сложно ответить однозначно...

 

1.

 

Город, ветром обтёсанный,

С синью далей и бухтами,

С «Теа-джазом» Утёсова,

Вновь проклюнулся будто бы.

 

И послышались мне ещё

Полу-плач, полу-пение

С Молдаванки, умеющей

Пить, как ботать по фене:

...........................................

Шиты мы не лыком,

Мечены кичманом.

«Гоп со смыком»

Каблуки чеканят!

 

Не влюбляйся, урка,

Мама говорила.

Мурка, моя Мурка,

Что ж ты натворила!

...........................................

Так, пространство сжимая,

Входит в память порою

Та легенда живая,

Где не судят героев.

 

Та, былая, лихая,

Где про смерть не судачат

И в малинах: «Лехаим!» –

Просто тост за удачу.

 

Там, средь свиста и лая,

В нетерпении строчек:

Сонька – ручка златая,

Юркий Мишка Япончик...

 

Мир с проворными хлопцами,

С жизнью грешной и праведной,

С бескозырками флотскими

И со шляпами фраеров.

 

2.

 

Соли и смолы,

Сети и лодки,

Звонкие молы,

Солнца обломки.

 

Алый огарок

Тает над бухтой.

Петя и Гаврик.

Парус надутый.

 

Ах, этот ветер! –

В прошлое виза.

Не в документе.

В обложке Детгиза.

 

* * *

 

Византия! опять твоё имя щекочет мне слух,

И в бурлящую Лету, подобно веслу,

Погружается память, где в звоне печальном вериг

Греет варваров пламя трепещущих свитков и книг.

 

Это Рима Второго, возможно, бредовая ложь,

Это в бархатных сумерках тени тщеславных вельмож,

Это злата и яда содружества тайная нить,

Это – грех, что без жертвы нельзя искупить.

 

Но зачем же тогда, как свирели пастушьей мотив,

Об Исминии юном с Исменой оттуда летит,

Феофановы фрески, мерцая, выходят сквозь чернь

И пленят, и медово пьянят так... зачем?!..

 

Времена

 

Копали, что-то сеяли,

Стремясь быть крепче стали,

А стали фарисеями,

И Иродами стали.

 

Размахивали флагами,

Мол, нынче сладко зажили,

В то время, как ГУЛАГами

Нас хоронили заживо.

 

И Марксы, и Плехановы –

Читай, учи – пожалуйста!

Но всех сортов паханами

Мы правились безжалостно.

 

Кровавые, застойные

Года, как деньги пачками,

Дымясь за их застольями,

Народу совесть пачкали.

 

Ах, перестройки выплески,

Ах, казино и храмы!

Сменило время вывески,

Да круче стали хамы.

 

Товаров – год не вывезти,

Плати – витрин не вышибешь.

А ты, бабуся, милости

Проси – авось, и выживешь.

 

* * *

 

Р. Резник

 

Где русский язык обморожен

Казарменным сленгом вояк,   

Я – каждого слова заложник,

Такая уж доля моя.   

 

Надеюсь, что выдержит слог мой,

Пусть ноет в нём всё и болит.

В раздумьях бывал я расколот,

Однако душой не двулик.

 

И слыша вдали свистопляску,

Не ставлю знак равенства меж

Разумною речью славянской 

И речью славянских невежд.

 

Апрель-июнь, 2014

 

Гитара

 

Звук гитары гавайской

Мне по-своему мил,

Но с Макаровым Васькой

Под неё я не пил.

 

Пил под ту, что бренчала

И пронзала тоской

О колымских причалах,

О судьбе воровской.

 

И пусть вором я не был,

И не знал Колымы –

То же самое небо

Нас давило, увы!

 

То же самое, к счастью,

Ибо, совестью чист,

К жизни той я причастен

Был, как к дереву лист.

 

Из глубин непокорных

От весны до весны

Его ветви и корни

Меня к свету несли.

 

И в осенних ненастьях

Я качался и мок,

Картой пиковой масти

Падал около ног.

 

У чужих или ваших,

Впрочем, им до того ль,

Есть ли в листьях опавших

Своя жизнь, своя боль!..

 

О давнишнем себе я

Не вздыхаю – о, нет.

Только малость серее

Без гитары тех лет.

 

 

Глазами Томаса Манна     

Три фрагмента

 

Черновой набросок

 

Моя страна не первый год больна,

Чему словарь ораторов свидетель,

Где в каждой речи слышится: «война»

И то, как нам врага не проглядеть бы...

 

Как быстро всё забылось, Боже мой, –

Галиция, Верден, Версальский финиш!..

Вы спросите: на сердце тяжело ль?

Отвечу – нет. Хотя слегка тошнит лишь.

 

Но в каждом немце музыка жива,

И пессимисту я скажу: – Послушай,

Пусть жизнь под ритмы маршей тяжела, –                                                         

Вернутся звуки, что врачуют души.

             

Ну, а пока развескою гирлянд

На ёлке из Шварцвальда бюргер занят,

Декабрьскими ветрами фатерланд

От Мюнхена до Любека пронзает.

 

У двери Новый год. Тридцать восьмой уже!..

Неясно лишь за запахом еловым,

Что ждёт нас всех на этом рубеже,

Что ждёт меня и близких в этом Новом.

                  

Письмо из Любека

 

от земляка,  узнавшего,  что в текущем 1938 году

писатель (пятью годами ранее уже покинувший

Германию и отказавшийся от предложения властей

вернуться на родину) собирается в США

                                                                     

О чём скорбите, Томас Манн? –

Хотел спросить бы вас,

Когда народ наш сыт и пьян,

И обожает власть.

 

В почёте Лютер, как всегда,

И Вагнер точно – Бог,

А вы – Германия больна

И немец – плох.

 

Смотрите в фильмах Рифеншталь

И в киноновостях,

Как в Рейхе закаляют сталь

И молодёжь растят.   

 

Наш фюрер любит и любим,

Мы с ним не знаем бед,    

А вы – всё это, дескать, дым

И геббельсовский бред.

 

Ах, Томас Манн, сказал бы я, 

Не радоваться грех,

Когда австрийская земля          

Вернулась в отчий Рейх.

 

Судетам согревает дух

Такою же мечтой,

А литератор слеп и глух,   

Мол, всё это – ничто!

 

Ах, Томас Манн, ах, Томас Манн!

Какой вас точит червь,

Зачем вам нынче чемодан,

Америка зачем?  

  

Ах, Томас Манн, ах, Томас Манн,

Ну, право, так нельзя!

Своя страна – не талисман,

Её с собой не взять.    

 

Скитаться по чужим краям,

Забыв привычный быт?

А в Рейхе счастлив Караян,

И Штраус не забыт!

 

Спасут вам книги из огня,

Рассеют смрадный дым,             

Скажите только: рад бы я

Стать Фаустом вторым.

 

Какая мелочь это впрямь, –

Лишь подтвердить пером,

А вы своё, мол, Рейх наш – дрянь,

И превращён в дурдом.

                                   

Вы – удивительный нахал,

Мы ведь – одна семья.

Привет из Любека! Зиг хайль!

Вас помнящий земляк.                                       

                                                    

Пометка рукой получателя

 

Германия, родина, во мраке сих лет

Я лишь огонёк зажёг.

Какой же мне дать земляку ответ,

Когда он с ума сошёл?   

 

Как трудно подчас слова подыскать –

Такого не помню давно. 

Европу, увы, задавила тоска

И сдюжить не всем дано.

                                                   

Живу, тебя на куски не деля,

Что б выбрать лучшую часть.   

Культура немецкая там, где я.

По меньшей мере, сейчас.        

 

* * *

 

Говорили, помнится, гуляй, да не загуливай,

Да про душу помни – что б в ней свет не гас.

Только был тогда я начисто загубленный

Сразу в двух колодцах тёмнокарих глаз.

 

Говорили, помнится, третьим не закуривай

И имён не спрашивай у гадальных карт,

А сегодня сумерки, будто у Сокурова

Из давнишней ленты вырезанный кадр.

 

* * *

 

Год рождения мой: две четвёрки в конце

Перевёрнутым стульям подобны.

День рождения мой в бледнозвёздном Стрельце.

Слабый луч из времён допотопных.

 

Из времён расставаний, бесправий, потерь,

Из времён беспредельных печалей,

Но, полжизни прожив среди жертв и тетерь,

Пожимаю о прошлом плечами.

 

Бедность, что ли, судить – не пойму!

Не порок ведь, коль поровну с другом,

Водку, Сталина, суку святую – войну,

Что нам души вспахала, как плугом?

 

Самого ли себя помыкать, что не мог,

Не желал пресмыкаться пред кем-то?

На последнем российском вокзале дымок,

Вперемешку с затяжкою «Кента»?..

 

О, свинцовая муть над озябшей страной,

В чьи объятья уже мне не падать!

Оглянувшись, немею, и в столб соляной,

Как сестра, превращается память.

 

Двое

Парижская зарисовка

 

– Ну, как дела на родине? – Как в Польше.

– А Польша как? – Как лошадь без седла.

Свободна, то есть, и порядка больше,

Хотя по части водки как всегда.

 

– Оно понятно, «Wyborowa» лечит,

К тому же лёгкость придаёт душе.

– Но мы российской отмечаем встречи,

Неужто ты о ней забыл уже?

 

– Увы, ты прав. Забыл. Но не жалею.

С винцом французским мне милей стареть.

– Ржавеешь, друг, ржавеешь. – Да, ржавею.

Но сам ты тоже не из стали ведь.

 

Как всё меняется. Как время мчится шибко!..

– Мне всё равно. Часы всегда одни.

– Я не о цифрах. А о том, как жить-то,

Когда и летом, как зимою, дни.

 

– Ну, что зима? Мы к ней давно привыкли.

Привычка же – искусственный цветок,

В нём проволочный стебель малость выгни

И будто не увял он средь снегов.

 

– Мудришь, однако. – Все мудрят, дружище.

– О, да, конечно, мудрость не порок.

Особенно в краях, где ветер ищет

Слова, что не пускают за порог.

 

– И к этому привычны мы, однако.

– Согласен, и за то, что мог не ныть

Я дважды уважаю Пастернака,

А Мандельштама трижды, может быть.

 

– Ты всё о тех, кого давно уж нету.

– О ком же мне ещё, как не о них,

Пловцах вселенной, переплывших Лету...

– А мне милее доктор Айболит.

 

– Ты шутишь, а я слишком заболтался.

Тех первых книг и мне забыть нельзя –

Когда б имел, отдал сейчас три царства,

Чтоб с трепетом, как прежде, в руки взять.

 

– Конечно, отдавать уже пора нам

Всё то, что получали в те года.

– Смущают дружбы... – Каждая – подранок.

– Короче: выживали не всегда.

 

(Средь языка другой страны острее

Язык родной не формой слов и фраз,

Но потому, что, как в колчане стрелы,

В нём чувства те, что неизменны в нас.

 

Язык родной порою так внезапен

И так с июльским мощным ливнем схож! –

Когда б не он, и я, возможно б, запил,

Как Лёша Хвост или последний бомж).

 

– Спешишь сейчас? – Быть дома нужно скоро.

– Ну, что ж, валяй. А то б зашли в бистро.

... Вагон метро был фоном разговора,

Чей тон здесь ускользает между строк.

 

А в нём-то, может быть, и было дело –

Он превращал в игру сей диалог.

Метро от смеси голосов гудело,

Я этих двух не знал, однако б мог.

 

* * *

 

Дворами проходными старыми

Мне к прежнему себе вернуться нужно бы,

Где вёснами такими талыми

Глазеют тротуары лужами,

 

Где в свете фонарей рассеянных

Душа ещё раздольно-вольная,

И Симонова, и Есенина

Вышёптывает юность школьная.

 

Где в будущем нахрапе нэпа

Не срезано торговой вывеской

Знакомое нам с детства небо,

И встречу я тебя на «Кировской»...

 

Живой

 

Чужое небо, как шинель,

Висит над головой,

И, как родной, немецкий шмель

Жужжит во всю: живой!

 

Живой... Хотя и слаб и вял,

Ещё малины съешь!..

А сзади не в тебя стрелял

Пацан из СМЕРШ.

 

Но, впрочем, если даже да,

Всё спишут на войну,

Поскольку свастике звезда

Была равна ему.

 

Живой! А это значит, брат,

По-местному sehr gut,

И отвезут тебя в санбат

И костыли дадут.

 

Ещё оставишь за спиной

И смерть, и лагеря,

И на Тишинке у пивной

Тебя запомню я.

 

Записка Юнне М.

 

Нет пророков в отечестве, нет оракулов

Ни в Америке, ни в России.

Признаваясь в любви ко мраку,

Скольких, Юнна, вы поразили. 

 

Поразили своим презрением

К тем, кто жить в темноте не хочет...  

Пожелал бы я вам прозрения,

Да, боюсь, разберёте ль почерк.

 

2015

 

 

* * *

 

Зима сырая и промозглая,

Но вдруг – в единстве и осколками:

Полозья розвальней Морозовой

На памятном снегу Московии.

 

О как знакомо всё и как известно, вроде бы,

От глаз до губ, от шуб до нищей ветоши!

Встречались ли вы так с тенями родины,

И видели ли близко это же?

 

Так близко, что протянешь руку

Или вперёд полшага сделаешь,

Как ветер вмиг хлестнёт упругий –

Порою – душу, а порою тело лишь.

 

* * *

 

Зима – чёрно-белые кадры мосфильмовской ленты,

Скрипящие кресла, хихиканье в заднем ряду.

Пустынный бульвар и, как волны свинцовые Леты,

Озябшие тучи над городом сбились в гряду.

 

Зима – и камфоркою газовой солнце, и комом

Слова на морозном ветру, леденящая даль;

Зима – и любовь, и измены ещё незнакомы,

А те что знакомы – иные – Джек Лондон, Стендаль...

 

Туманно запомнилось что-то, а что-то забылось,

Но в эхе негаснущем слышу родное: «сынок!» –

Оттуда, где нежности малость – великая милость,

Где бодрые марши и пресненской финки клинок. 

 

Зимнее время

 

1.07.2014 Госдума РФ одобрила закон о возвращении

зимнего времени. Проект был внесён на рассмотрение

значительно раньше – 23.04.2014.

Стихотворение сложилось тогда же.

 

Возвращение времени зимнего,

Когда мир приблизился к маю?

Разобраться в проекте не в силах я, –

Как метафору его понимаю.

 

По-другому не в состоянии –

Называйте болваном, чукчею...

Это, видимо, расстояние

Меж Москвой и Парижем чувствуется.

 

Злата Прага

Триптих

 

Староместская площадь

 

Звёздную азбуку Брайля

Шпили соборов

Читают на ощупь

 

Цокают мерно копыта

Лошадок

По серой как пепел брусчатке

 

В темень бредут фонари

Будто ищут

Пропавшие тени

 

У костёла Св. Николая

 

Камня звучащего

Amen! – тягуче и гулко

Факел закат

Колыхание

Августа

 

Над Влтавой с тенью М. Ц.

 

Не лебединый стан,

Но лебеди и тут.

Осенняя листва

У ног и на лету.

 

Средневековый мост

И воздух как вино,

И рыцарь в тот же рост,

И лев у ног его.

 

Сентиментальными тротуарами

 

Брожу по Праге, где глазам усладой

Застыли в камне смутные века.

Мне этот город по душе без злата.

Такой как есть. Как был – издалека...

 

Масариком и Кафкой, и пивными,

Где Швейк учил искусству здраво жить,

Где всё течёт, но, бодрствуя, и ныне

Маринин рыцарь Влтаву сторожит.

 

И вечерами во влюблённых парах,

Стоящих над спешащею водой,

Мерещется неумерший Ян Палах,

Как и они, такой же молодой.

 

Август, 2012

 

Из Хийумааского блокнота

 

Мари и Томасу Вельметам

 

Ни мирской молвы,

Ни колючих ссор,

Лишь морской волны

Да лесов простор.

 

Валуны.

Облака.

Да луны

Бока. 

 

* * *

 

Соавторам по словарю, составленному

к 20-й годовщине распада СССР

 

Из той страны, где «счастливы народы»,

Мы выпали, как карты из колоды.

Ну, а за нами следом и она

Колодою рассыпалась сама,

Но за грядой есенинских берёз

Луна всё та же, так же лает пёс,

А недоросля матушка уму

Пытается учить как в старину,

И звёзды там слагаются в панно,

Как точки на костяшках домино,

И по дворам с развешенным бельём

Разносит эхо клич : старьёберём!..

 

Картинка из детства

 

Слева сидор слегка потёртый,

А сапог из кирзы – правей,

Рядом с выцветшей гимнастёркой,

На такой же почти траве.

 

Летний жар как от банной печки

И, стирая капли со лба,

Безмятежно плещется в речке

Про костыль забывший солдат.

 

 

* * *

 

Когда декабрь сжимает ртуть

И ночь тиха, как мышь,

Над тем, что кануло, взгрустнуть

Душе не запретишь.

 

Пусть снег похрустывает, пусть

Зима долга ещё,

Светла была бы твоя грусть,

А темнота не в счёт.

 

* * *

 

Край земли, где граница империи

Ощетинивалась на норд.

Нынче солнце цветными перьями

Тут расцвечивает небосвод.

 

Ветки сосен слегка колышутся,

Утопает в песке нога,

Отчего же мне будто слышится

И про «бдительность», и про «врага».

 

Блиндажи, траншеи заброшенные,

Блок бетонный травой зарос…

Появись, землячок, из прошлого,

На один хоть ответь вопрос.

 

Тихий мальчик с глазами цепкими,

Не во сне, а средь бела дня,

За какие, господи, ценности

Ты прицеливался в меня? 

 

* * *

 

В. Сычёву

 

Кто в тишину стремится, как на дно,

Тебя ж влечёт круговорот событий...

Два словаря: чучмекский и блатной,

В отечество собравшись, не забыл ли?

 

Там нынче трудно обойтись без них,

А я и потому туда не еду,

Что выстраданный мой родной язык

Стал непонятен бывшему соседу.

 

* * *

 

Листая Шаламова, будто эпохи-шалавы

Коснулся, и в рельсу удары бездушно-пустые

Явившись, как бубны небесных шаманов,

В морозе колымском над сопками скорбно застыли.

Хрустящим ледком обожгла онемевшие пальцы бумага,

А мутное солнце сподобилось штампу Лубянки,

И мерно, под шаг часового, гул ада Гулага

Донёсся по-Дантовски нашим «Прощаньем славянки».

 

Листва

 

В десятый раз, или, быть может, в сотый
Октябрь мне наговаривает стих:

У каждой осени свой аромат особый,

Своя листва – не путай красок их!

 

Я ничего не путаю, но, право,

Прикусываю кончик языка,

Когда небес бездонное сопрано

Её паденью вторит свысока.

 

Она в палитры превращает скверы,

Тенями пробегает между строк,

И, очищая глаз от разной скверны,

Природы возвещает торжество.

 

В ней отблеск паутинок ветром сдутых,

Стволов и веток обнажённых ржавь –

В ней годы сжались до недель и суток,

Как можно в книгах жизнь и чувства сжать.

 

На грани света тихого и жеста

Ваятеля неведомой красы,

Лети, листва, светись моё блаженство,

Не взглядывай украдкой на часы. 

 

* * *

 

 

Русским и украинским друзьям,

неравнодушным к тому, что происходит

на юге и юго-востоке Украины

 

Может, где-то меня недопоняли

Или плохо я выразил мысль:

Крым с Донбассом уже не топонимы,

А понятия, где есть смысл.

 

Крым с Донбассом – плохое соседство,

Скажем, как бензина с огнём.

Всё пытаюсь убрать их из сердца,

А они по-прежнему в нём.

 

Только режут его осколками

Сообщения: «город сдан...»

Что ж ты сделала там, Московия,

Натворила ты что же там?

 

* * *

 

Море Чёрное, море Мраморное –

Те же волны, и пахнет липами,

И, как русские флаги в трауре,

Облака над Галлиполи.

 

Светотени родной истории,

Сквозь которые невыносимо

Пароходов гудящих стоны

Из Одессы и Новороссийска.

 

Там, где беды прошли, протопали

Меж двух Азий – Большой и Малой,

Над Стамбулом – Константинополем

День осыпался розой алой.

 

 

На смерть Анджея Вайды

 

Не из мрамора, не из металла.

И бесстрашие знал, и страх.

Лишь душа у него летала,

Будто ангел о двух крылах.

 

Над Катынью, где листвой залежалой

В рвах расстрельных шуршат ежи,

И над Краковым, и над Варшавой,

И над той Москвой, где я жил.

 

Где порою польская вольница

Вдруг врывалась на киноэкран...

Как всё помнится, как всё помнится,

Как всё помнится мне. А вам?

 

Октябрь, 2016

 

На смерть Н. Горбаневской

 

...забыть, что мир кончается Казанью

и грачьим криком в забранном окне.

Н. Горбаневская,

          из книги «Перелетая снежную границу»

 

Она была последней из поколения поэтов-

«шестидесятников», для которых

не существовало интервала между

гражданской совестью и стихами...

                                               Услышанные слова

 

Пусть в душе ощущение снега,

Декабря, что придвинулся ближе –

Не бывает поэтов последних

Ни в Москве, ни в Париже.

 

О, когда-нибудь на брусчатке

Красной площади или Конкорд

Ветер строки её напечатает

В голубином формате Word.

 

А мои сейчас – как свинцовые,

С линотипа минувших лет,

И струится сквозь них лицо её

В лёгком дыме от сигарет.

 

                               Конец ноября, 2013

 

* * *

 

Не брошу камень в ту страну, что корчилась

От голода, от страха и от войн, –

Там бабушек моих молитивы «Отче наш»,

Как листья, шелестели надо мной.

 

Их заглушали музыка по радио

И те, кто об успехах верещал,                   

Но в праздники военными парадами

И стар и млад гордились сообща.

 

И я гордился этой силой общею,

Как сын полка, что на бойцов похож,

Но словно в темноте живя, на ощупь,

Учился отличать от правды ложь.    

 

Антисемитов и другие подлые

Душонки тех, с кем прочно дружен был,

Когда вдруг обнажались – тоже помню я,

Хотя об этом лучше бы забыл.  

 

Там всё подчас затягивало тучами,

Наваливалась серая тоска,

Но панацеею являлись строки Тютчева  

Про той страны «особенную стать».

 

Она ж была загадочно-великая,

В гербе меж злаков утаив быльё,

Единая и вместе с тем двуликая, –

И я не в силах был понять её.

 

* * *

 

Не ведавший страха,

Под пулей обмяк

И лёг у Рейхстага

Мой старший земляк.

 

В крови гимнастёрка

И губы в пыли,

Но свастика стёрта

Им с этой земли.

 

Над мрамором белым

Он в бронзе сейчас,

Чтоб свет той Победы

Во мне не угас.

 

О, нет, не угаснет она,

Как и жизнь!..

Угасла страна,

Что разбила фашизм.

 

* * *

 

Не думал, что и я однажды свыкнусь

С мозаикой чужой, и будут мне

Вдруг вспоминаться абажур и фикус

В каком-то краснопресненском окне.

 

Не как мещанства тусклого приметы,

От статуэток до бумажных роз,

А стойкой жизни прочные предметы

Вселенной той, где я когда-то рос.

 

Она была бедна и потому-то

Ценила всё, что слажено всерьёз,

Но украшенья, вроде перламутра,

Творили там лишь иней и мороз.

 

Грущу и улыбаюсь, вспоминая

Без связи, но в единстве: старый двор,

Трамваев звон, старьёвщики, пивная,

Трофейные «Тарзан», «Багдадский вор»...

 

* * *

      

Не о безумной Северной Корее

И не о том, как Сирия горит, –         

О чём-нибудь совсем другом, скорее,

Хотел бы я сейчас поговорить.

 

Допустим, о парижском листопаде,

О смоге, что над городом навис,

О старике, что просит Христа ради

У приоткрытой двери в Сен-Сюльпис.

 

О том, как сердцем слившись с гулким храмом,

Там можно без труда забыть про то,

Что есть Москва с её курбан-байрамом,

А на Донбассе зона АТО...

                                             

Но проходя по улицам знакомым,

Где вроде бы привычно всё глазам,

Я чувствую, как прочно с веком скован, –

С тем самым, что, увы, непрочен сам.

 

* * *

 

Не чеховская, просто – чайка,

Да море, как поле льна,

Душистого лета чарка

Светла, холодна, хмельна.

 

Вечернего солнца зарево

Пробилось сквозь мглу едва.

Последний паром на Сааремаа

Ещё часа через два.

 

Август, 2005 

 

 

Неделимое. Коллаж

 

1.

 

Бухгалтер в нарукавниках по локоть.

Проценты, цифры накладных и смет.

На потолке пятно – от лампы копоть.

Фон для портрета, да Рембрандта нет.

 

В печи чуть тёплой тёмные поленья

Облизывает пламя неспеша,

А за окном озябшая, с коленей

России восстающая душа.

 

Там нет угля и не хватает хлеба,

И рай Ташкента снится пацанам.

Там мягкость, как расхлябанность, нелепа

И твёрд, как штык, Интернационал.

 

Там беды от войны и недорода,

По вечерам опасен хулиган,

Но Мейерхольд ещё не враг народа,

И спрятан Маяковского наган.

 

Ещё зовясь рабочей и крестьянской,

Она себя растит не для услад,

А время покрывает тонкой ряской

Пруды в садах разграбленных усадьб.

 

В ней много и доверчиво, и юно,

И, словно, в маршах вся её судьба,

Но к Соловкам с рабами в гулких трюмах

Уже идут с Большой земли суда.

 

2.

 

О фрагменты истории

В выцветающей сепии,

Не походы крестовые –

Наши взлёты и цепи.

 

Наши, наших родителей,

Наших близких и дальних

Лет глухих и разительных,

Как квартир коммунальных.

 

Страшны всякие бойни,

Но не те ли страшнее,

Где самих нас невольно

Разделили траншеи.

 

Картой выпало нам это

Из колоды наследий –

Раздвоение намертво

До минуты последней.

 

Где снежком запорошена

Даль тоски неживая,

Разрываюсь от прошлого,

Дележа не желая.

 

Да и как его сделать,

Если врезали боги

В мою душу и тело

Неделимые боли. 

 

Неспетая песня русского парижанина Алёши Димитриевича

 

Как хороши, как свежи были б розы

Моей страной мне брошенные в гроб!..

А. Димитриевич, Эмигрантское танго́

 

Не вино любил я, а водяру

И водярой угощал коня,

Только не поеду больше к «Яру»,

Пусть поют цыгане без меня!

 

Эх, гитара, струн печаль,

Цыганская невеста!

Лунный свет нас обвенчал

Под шатром небесным.

 

Выбрал я иную путь-дорогу,

Где цветы, как звёзды, высоки

И в лугах за Летою, ей-богу,

Трезвые пасутся рысаки.

 

Обернутся там былые грёзы

Златом листьев самых лучших проб,

А когда-то снившиеся розы

Не бросай, страна моя, мне в гроб.

 

Нестихотворные времена

 

1

 

Во времена нестихотворные,

Советам здравым вопреки,

Поэты уходили в дворники,  

В истопники.

 

Порою становились грузчиками,

Разнорабочими простыми,

Однако я не помню грустными

Их и страниц рождённых ими.

 

Отказываясь от известных ценностей

И цэдээловских застолий,

Они не думали о цензорах,

Но жили честно и достойно. 

 

Извечно власти неугодные,

Чью тягу к воле не отнять,

Куда же уходить сегодня вам,

Опять?

 

2

 

Во времена нестихотворные,

Когда ничтожный выбор дан,

Один поэт идёт в затворники,

Другой уходит на Майдан.

 

Нет у меня ответа верного,

Чей благороднее порыв –

Не осуждаю выбор первого

И выбор, сделанный вторым.

 

Тут, милый друг, не примиренчество,

Не к конформизму некий сбой,

А только мысль, что уберечь себя

Обозначает – быть собой.

 

* * *

 

Нет, не все слова о прожитом милы мне    

В мемуарах, что туда ведут,

И не обольщаюсь я былыми

Временами, где в почёте кнут.

 

Оттого порою горек в мыслях,

Слыша наглый новорусский стёб

Сыновей и внуков сталинистов

Род которых, бодрствуя, растёт.

 

* * *

 

Ни в шумный Рим, ни к модным пляжам каннским

Влечёт меня давно, мой друг, – о, нет!

Но к тем холмам верблюжьим астраханским,

Где хлебниковских лун мерцает свет.

 

Где в соляных амбарах поднебесья

Тяжёлых истин слитки залегли:

Не бойся, не проси и не надейся,

И не ищи у вечности углы.

 

Но, вопреки всем логикам вселенной,

Чем объяснить мне тёмной страсти власть,

Что у Гомера краденой Еленой,

А у Колумба Индией звалась... 

 

* * *

 

Ну, вот, ещё одна осень...

Жаровен уличных дым,

Неторопливы осы

Над грудами сочных дынь.

 

Арбузов и винограда

Очередной прилив.

Из бывшего Царьграда

Привет, приятель, прими.

 

Щита на его воротах

Не отыскать следа,

Но чайки тут и вороны

Такие же, как всегда.

 

А Золотого Рога

Играющая волна –

Аллаха ль, иного Бога, –

В своей красоте равна.

 

Быть может, я простофиля,

Но в спор не желаю лезть:

Прекрасна Айя София

Такая какая есть!

 

Дивлюсь делам и реликвиям

При звёздах и в свете дня.

Не ладят подчас религии –

В культуре мы все родня.

 

Взглянув на месяц, что плошкой

Горит в синеве как спирт,

Я в воду монетку брошу –

Под светом этим пусть спит.

 

* * *

 

О, киевские конские каштаны,

О, скалы Крыма в отсветах легенд...

Я – из страны, убившей Мандельштама,

Близ вас не виноват ни перед кем.

 

Увы, сто раз чужой бандитам будь я,

Мне никуда не деться от судьбы,

Ведь жар позора не измерить ртутью

И никаким снежком не остудить.

 

Так было в годы разные, так будет

Возможно (прорицать не одарён ),

Однако даже самых мрачных будней

Я не сменю на праздник с блатарём.

 

И земляком считать меня едва ли

Имеет смысл тому, в ком зло не спит.

Я – из страны, где многих убивали,

Но не смогли убить при этом стыд.

 

Конечно, в ней всегда хватало быдла

И тех, кто лжёт, о том не дуя в ус,

Пусть меньше их, кому сегодня стыдно, –

Я к ним своей причастностью горжусь.

 

 

Оратор

 

Прищур колючих глаз,

Ухмылка тонких губ.

Он лжёт, дурача нас,

И те, кто возле – лгут.

 

«Соседи? Покорим!..» –

Изношенный римейк,

Что слышал Третий Рим,

И слышал Третий Рейх,

 

Где мальчик за стеной

Бил в барабан чуть свет,

В то время – в жестяной,

Каких сегодня нет.

 

Но снова – смена вех,

Лихих речей накал...

И лишь очкарик Брехт,

Куда-то запропал.

 

Памяти Германа Плисецкого

 

1. Трубная площадь

 

Восточными словами, как урюком,

Подслащивал поэт свой пресный быт,

А проходя по Трубной, слышал – в люках

Река Неглинка, спрятавшись, бурлит.

 

И сквозь чугун в оставленные щели,

Казалось, шепчет тёмная вода

О дне, когда прощавшихся с Кащеем,

Здесь поджидала страшная беда.

 

Над городом печаль в гудках басила,

Летя от стен Кремля на Колыму...

Но девочкою лет шести Россия

Надолго в память врезалась ему.

 

Слепая и губительная сила,

Что двигалась от Сретенских ворот,

Её водоворотом уносила, –

Водоворотом, звавшимся – народ.

 

В Колонном зале, в пальцах комкав шапки

И не стесняясь набегавших слёз,

У пьедестала с гробом шагом шатким

Свою беду и боль поток тот нёс.

 

Слиянием мистерии и яви

В прикрытых крепом люстрах свет не гас,

Но даже если розы там не вяли,

То стража их меняла каждый час.

 

А с Трубной кровь уже смывали чью-то,

Следы беды сметали поскорей,

И мартовские ветры дули люто

Меж траурных столичных фонарей.

 

2. На полях книги «От Омара Хайяма до Экклезиаста»

 

Не глазами, но сердцем

Строк касаюсь печальных –

Тех, что Герман Плисецкий

Не сумел напечатать.

 

Ах, стихи из архива

Среди записей личных –

Будто ветер охрипший

В подворотнях столичных

 

Лет простуженных, серых

От печалей и пыли,

Где по-своему все мы

Гнётом мечены были.

 

Сколько душ там сломалось,

Что казались – из стали!

Но остались слова ведь,

Пусть в тени, но остались.

 

Пионерия

 

Моё детство – пятидесятые.

Годы серые – не фонтан.

За спиной далеко висят они,

Как созвездия, что вон там.

 

Зажигались зори и гасли,

Пелись песни о целине,

Только вот пионерский галстук

Не повязывали на мне.

 

Не достойным его считали меня –

Был лентяй и наук не грыз,

Но манила меня читальня,

Книги с милою меткой: Детгиз.

 

А дружил я отнюдь не с паиньками,

Но с ребятами – будь здоров!..           

Не эмблемами мы были спаяны –

Общей улицей и двором.

 

Это было в то время казусом –

Пионерию миновал!

Нынче прошлое с его хаосом

Разбросала Леты волна.     

 

Лишь во мне ничего не разбросано,

Хочешь верь, а хочешь не верь –

Не любил я тогда Морозова.

Не люблю его и теперь.

 

Письмо Ивану Царевичу

 

После просмотра видеозаписи Андрея Макаревича,

поющего «К нам в Холуёво приезжает Путин»

 

Приветствую тебя, Иван Царевич,

Как поживаешь сам и как твой волк?

Тут пел про Холуёво Макаревич, –

Подумалось, Высоцкий так же мог...

 

Возможно, нынче мир в руках у беса,

Не знаю, знаю только – всё течёт,

А если жизнь – не более, чем пьеса,

Кто сочинитель? Пишет за чей счёт?

 

За нефть и газ, за русский лес деньжата

В какую набиваются мошну?

Куда, мой дорогой, ползёт держава,

Забыв о том, что сеют, то и жнут...

 

Не ново, что коррупция – проказа,

Старьё не величают новизной,

А около орлиных гнёзд Кавказа

Лишь снег прекрасен вечной белизной.

 

Но ниже, где до осени он редок,

Вблизи аулов скалы как броня,

Не только от листвы летящей с веток

Красна местами жёсткая земля.

 

Ах нет, Иван Царевич, большей грусти,

Чем та, когда бессмыслены слова,

И где-то там мальчишек, словно грузди,

Трясут машин военных кузова.

 

Так поплавки волной трясёт без клёва,

Так смех трясёт людей при слове «власть»,

И даже, полагаю, в Холуёво,

Где жизнь, как утверждают, удалась.

 

 

Площадь Бебеля

 

Тут – ставился равенства знак

Между книгой и пеплом.

 

Там – на востоке – убивали писателей

За то, что они были талантливы.

 

Читая книги, мы победили варваров,

Не заметив, как превратились в них сами.

 

Как же это случилось? –

Некого мне спросить, кроме своего сердца.

 

* * *

 

Пляж пустынный, дождиком штопанный.

Облаков дымящихся рать.

Ветерок, бормочущий шепотом

Что-то. Сразу не разобрать. 

 

По поводу открытия памятника Ивану Четвёртому в Орле

 

Тоска по опричнине. Грозный,

Малюте Скуратову честь...

О дух этот, схожий с гриппозным,

Амбиций гремучая смесь.

 

Язык был мне верной опорой,

И в стужи грел словно очаг,

Но что ж говорить на котором

Приличнее нынче молчать.

 

14 октября 2016 года

 

 

Поклон Р. Конквесту

(15.07.1917 – 3.08.2015)

 

В годы зябкие, нерукопожатные,

Когда ложь заливала Рашу,

От Большого террора до Скорбной жатвы

Обнажали вы правду нашу.

 

Обжигали и веяли смертью страницы,

Где стонал, будто ветер, народный ропот...

Не пришлось при жизни вам поклониться, –

Нынче (мысленно) в пояс, Роберт.

 

* * *

 

Поле северное – виртуальное,

Ржи июльской червонное золото,

У дороги столбы вертухаями

Растянулись до горизонта.

 

Виртуального ветра пение

С давних лет знакомые нивы,

Ну, а дальше – Кижей репейники,

Тучи ватные, неторопливые.

 

Окунусь в простор заэкранный,

Покачнусь на ветру нездешнем,

И – Сибелиуса заиграет

Виртуальный скрипач-кузнечик.

 

* * *

 

Помню время несытое

И одежду немодную, –

Мне за это не стыдно,

Мне за это не больно. 

 

Но гордиться не стал бы

Тем, что было знакомо,

Где народ, словно стадо,

Знал лишь зону загона.

 

К счастью, там на обочинах

Духа не было рабского

И в бараках рабочих,

Как в холстах, что у Рабина.                                                    

 

Я из русского детства,   

Где морозы под тридцать.

Мне вовек не согреться

Даже около Ниццы.         

 

Попутчик

 

Вагон покачивало мерно,

А за окном мелькали мимо

То свет берёз, то темень елей,

То с небом связанные нивы.

 

Я, по-дорожному соседствуя  

С каким-то незнакомым спутником,

Внимал тому, о чём он, сетуя,

Мне о себе рассказ распутывал:

 

«Вы, знаете, я – горожанин

И по привычкам, и по предкам,

Но всё-таки всё чаще жаль мне,

Что лес и поле вижу редко.

 

Когда же к ним, бывает, выберусь,

То радость беспредельна, вроде бы.

Наверное, в душе не вывелось

Заложенное в ней – природное.

 

А вместе с тем, вдруг бормотание

Ручья лесного, вспышка ягоды –

Мне как упрёк: мол, промотали вы,

Дружок, себя не там, где надо бы...».   

 

Рассеяно соседа слушая,

Посматривал я на него и в сторону,

Кивая головой, ведь в сущности

Тут не было чего-то спорного.

 

Как рельсы, мысли параллельные

Держали вежливо дистанцию.

Мы мчались в общем направлении,

Но разные нас ждали станции.

 

Похороны в Выбутах

 

25.08.2014 под Псковом, в деревне Выбуты,

в «закрытом режиме» состоялись похороны десантников

76-й Черниговской дивизии ВДВ

Леонида Кичаткина и Александра Осипова.

Согласно сообщениям, они погибли в Украине.

На следующий день с могил были убраны таблички

с их именами и датами рождения и смерти.

 

Псков без шума простился с десантниками,

Жизнь оставившими в Украине...

О, не первый уже десяток их

Полутайно похоронили.

 

Нынче вот – в деревушке Выбуты.

Ну, а близким доставит почта

Извещения: воины выбыли

В увольнительные бессрочные.

 

Деревенское клабище в Выбутах

Схоже с тихой лесной поляной.

Здесь имён на камне не выбьют –

Будут вечно спать безымянными.

 

В глухомани земли российской –

От Рязанщины до Тюмени,

Где вчера трава колосилась, –

Комья свежей земли темнеют.

 

И десантников и не десантников

Русь солдат, как воров, хоронит.

Жизнь течёт, ну, а что в осадке?

Только горечь да хор вороний.

 

* * *

 

Прапамяти оскомина.

Луны холодной олово.

Опричники Московии,

У сёдел пёсьи головы.

 

Летят века, как коршуны,

Года мерцают саблями.

Незваны и непрошены

Иные мчатся всадники.

 

Забуду ли о площади,

Чья слава страхом меряна,

И дом тот, где из прошлого

Бессменно смотрит Берия.

 

* * *

 

Просиявший град – Третий Рим,

Как же стал ты, брат, третий мир?

 

Хлебосолом был, был надёжный друг –

По одёжкам душу меришь вдруг!

 

В мишуре пустой, как тебя узнать? –

Изменила тебя толстосумов знать.

 

Пред врагом бывал твёрд и смел,

А от своих отстоять себя не сумел...

 

Ты прости мне, брат, если в чём не прав,

Да прожгло вдруг слезой рукав.

 

 

* * *

 

Пусть память, как собака, душу лижет

И сожжены к минувшему мосты,

Мне ближе до России из Парижа,

Чем многим из сегодняшней Москвы.

 

Не по кремлёвским золотым курантам

Часы свои сверяю я давно,

Но землю, где свирепствовал Скуратов,

Забыть навек судьбою не дано.

 

Она не изменилась за столетья –

От ржи неотделима лебеда,

Однако и такой любя, стареть я

Не буду рядом с нею никогда.

 

Оттуда подло выжат и отчислен,

Сберёг я, как бесценный капитал,

Родной язык, а горький дым отчизны

Слоняется за мною по пятам.

 

Он мне не в тягость, даже если горек,

Как тёмный хлеб солдатского пайка,

Как колосок, что пальцы нежно колет,

Когда его касаешься слегка.

 

* * *

 

Пушкинские небо, осень, листья

Для души, для мыслей, для очей.

Пробую остаться оптимистом,

Сам не зная нужно ль и зачем.

 

Воздух синеватый густ и жидок,

Как порой в горах вблизи вершин.        

Сколько ж жил, и сколько же ошибок

Я в похожей сини совершил.

 

Раздвоенный портрет

 

Идут белые снеги...

И я тоже уйду.

Е. Евтушенко 

 

Поэта похоронили в Переделкино

рядом с Пастернаком,

как он сам пожелал перед смертью…                                                                                                             

                                                                                                

Был он бунтарь или фигляр,

Был скромен или сноб?..

Важнее всё же – «Бабий Яр»,

Что вызывал озноб!

 

Судить сегодня мы вольны,   

Хромал ли его слог,

Но как о свадьбах в дни войны

Взять высоко он смог!

 

Был честен он, писавший про

Живучий сталинизм...

Но есть душа, и есть нутро,

Как, скажем, верх и низ.

 

Тот верх храня, о многом он

Имел слова, что жгут, –

Властям же делая поклон,     

Знал то, что они ждут.             

 

И вот: «борьба за мир», Фидель,

И Братской ГЭС огни...                     

Ну, а о Бродском, что в беде.

И о других – ни ни...

 

Но ни тогда, и не потом

Не мог понять я, впрямь,

Где был поэт, а где фантом, – 

Где между ними грань?

 

Ещё не время для бесед,

Что значил он для нас?     

Он Пастернаку стал сосед,

Но разве ж там Парнас?

          

Апрель, 2017

 

* * *

 

Россия – с тем, что было в ней правдиво,

С тем светом, что она в себе несла,

В мой тихий стих как гость не приходила –

 

Она всегда в нём яблоней росла.

 

* * *

 

Россия. Распутица. Скука.

Под утро на лужицах лед.

Печали подспудная сука

Собою меня достаёт.

 

Не зябкостью, не ностальгией,

Туманом внутри и вовне,

Но тем, что в минуты такие

Там горше кому-то, чем мне.

 

Сладкая белизна Йера

 

1.

Жорж Иванофф... Георгий – хуже?

Да, нет, конечно. Но – не тут.

А в Петербурге стынут лужи.

И шубы уже зиму ждут.

Как в белом колпаке кондитер,

Декабрь припудрит Летний сад

 

Жорж Иванофф, не уходите,

Поедем в Царское... назад!

Перелистаем лихолетья,

Переплывём, перелетим

Через снегов великолепье,

Через тоску альпийских льдин.

 

2.

..............................................................

..............................................................

Отечество, Любовь, Надежда, Вера –

Как много чувств в душе припасено

И в белых облаках на небе Йера:

Сугробы. Тройка. Царское село.

 

* * *

 

Памяти жертв террористических актов

31-го октября – 13 ноября 2015

 

Слепящее солнце Синая,

Парижского мрака печать –

Я, голову молча склоняя,

О бедах могу лишь молчать.

 

Они идентичны по сути,

Раз жизнь превратилась в золу,

Но твёрдо уверен, что судьи

Виновных ещё назовут.

 

 

* * *

 

Советник лучший – сердце или разум,

О том я спорить, право, не берусь,

Особенно, когда подчас о разном

Толкуем мы, коснувшись слова Русь.

 

Я б оптимистом быть хотел, конечно,

Но в сторону её взгляну едва,

Мне чудится, там ныне тьма кромешна,

Как век назад или, быть может, два.

 

Медвежий угол, декабрист опальный,

Илья, годами спящий на печи,

И звон колоколов, и звон кандальный,

Которых я не в силах различить.

 

Там правда всё, и всё в той правде ложно,

Там грязь в дожди, а в холод снег глубок,

А то, что невозможное возможно, –

Так то поэт сказал. Увы, не Бог.

 

Признательный и Тютчеву, и Блоку

За высоту их светлых дум и вер,

Я родину, скорее, как берлогу

Нутром определяю, словно зверь.

 

Соль земли

 

Я убит подо Ржевом...

А. Твардовский

 

У нас сегодня пели соловьи...

М. Дудин

 

О, кресты и зарубки

На солдатских путях,

Васильки, незабудки...

Тишь, лишь пчёлы гудят.

 

И в траве подо Ржевом,

В тёплой утренней мгле,

И под камнем замшелым

В магаданской земле,

 

И на волжских откосах,

Где быть счастье могло,

Сколько, Боже, курносых

И других полегло.

 

Кто от пули немецкой,

Кто от той, что своя, –

Если в строе замешкал,

С веком шаг не спаял...

 

Сколько, впрямь, искорёжил

Лет лихих маховик

С Малых Бронных Серёжек

И Витьков с Моховых...

 

О, российские зори,

Где пьяны соловьи,

И малиновы звоны

Сердцу шлют Соловки.

 

По горелому веку

Мне не нужен архив –

Не забуду калеку,

Что друзей схоронил.

 

Одного у Берлина,

А другого в Мордве,

Свою жизнь вместе с ними

Он помножил на две.

 

Не для бронзы холодной

Он в атаку ходил –

Чтобы долей холопьей

Нас ариец не сгнил.

 

Не герой для парада –

(Ни двора, ни кола)

У него своя правда

И победа была.

 

Делом с номером личным

Их по-сучьи свели

И лубянский опричник,

И овчарки свои.

 

О, российские зори,

Праздник алых тонов –

Сквозь беззвучные зовы

Горем сгорбленных вдов.

 

Не желаю казаться

Будто люб мне весь свет –

Презираю мерзавца

Русский он или нет.

 

С обожжённой душою

Поклоняюсь земле,

Где любовью большою

Всё едино во мне.

 

И порою ругая,

Знаю твёрдо о ней –

Никакая другая

Мне не станет родней.

 

Не за краски рассветов,

Где царит соловей –

Потому, что на свете

Нет её солоней.

 

* * *

 

Игорю Михалевичу-Каплану

 

Старею понемногу. Вспоминаю

Друзей и близких; те места, где жил,

Внимаю псов отрывочному лаю,

Моторам проезжающих машин.

 

Учил Экклезиаст: ничто не вечно,

Но прошлого тепло пока со мной,

Как будто к белой бабушкиной печке

Я прислоняюсь детскою спиной.

 

Струится снег за окнами двойными,

Где взрослый мир под светом фонарей

В шинелях или ватниках – с войны ли,

Или уже из наших лагерей.

 

Там жизнь давным-давно совсем другая,

Что и должно быть, честно говоря,

Но не хваля её и не ругая,

Я знаю только – это не моя.

 

* * *

 

Тихо поющее деревце

Дремлющая земля

Сердце моё не делится

На двое: ты и я

 

Трогает ветер травы

Там где я жил до тла

Горестней нет отравы

Той что ты мне дала

 

Умершее ворочая

Даже без боли пусть

Чувствовать как воочию

Бьётся прошлого пульс

 

Бьётся под мостовыми

Памяти жгучей пласт

Там где любви остынуть

Снег никакой не даст 

 

Три фрагмента из цикла «Мандельштам»

 

*

 

Прохлада московского мая,

Сгущённого серою мглой,

Заката полоска кривая

Сменяется звёздной иглой.

 

Вещички уже приготовив

К приходу незванных гостей,

Привычно, как в гибельный омут,

Ныряет столица в постель.

 

А месяц в сирени вселенной

Похож на кривой ятаган,

И тени Тезея с Еленой

Скользят по эгейским волнам.

 

Путями, ведущими к Риму,

К Голгофе, к Синайским холмам

Под утро пройдут пилигриммы

По серым, как пыль, облакам.

 

Того ж, кто уйдёт по дороге,

Где шествовал некогда Дант, –

Наметит в лубянском чертоге

Чекисткий угрюмый педант.

 

О, вёрст каменистых наука!..

Пока же будь счастлив, пиит,

Что есть ещё хлеба краюха

И чайник на кухне кипит.

 

Пусть строки толпятся без страха,

Да славится труд этот твой

И письменный стол сей, что с плахой

Увенчан одной высотой.

 

*

 

Гекзаметры и ямбы –

Свидетели потерь,

Воронежские ямы

Примеривает тень.

 

То вóроны над ними,

То дождик моросит...

Навеки твоё имя

Одной из них носить.

 

*

 

Оставь чернила ручке и перу,

Без слов давно известно Мельпомене,

Что горек мёд и на чужом пиру,

И на чужом, как вздорный сон, похмелье.

 

Печаль (всегда) – минувшему оброк

В пространствах, где значенье утеряли

Сплетения взахлёб рождённых строк

Тебе ли от друзей, им – от тебя ли.

 

Какая муть бывает на душе –

Тому свидетель лермонтовский Демон

И – листьев опадающих клише,

Чтобы печатать тягу лезвий к венам.

 

У бывшей Стены позора, или Некрасов

 

Стена. Её ощущаешь, не видя её...

Виктор Некрасов

 

Брандербургские ворота,

Шик парадного фронтона

Ну, а я вполоборота –

К блокам тем, что из бетона.

 

К тем, что дали вам в «награду»

За непроданную совесть,

За окопы Сталинграда

Заодно (за повесть, то есть).

 

За порядочность, конечно,

Прямоту в душе и слове

И, возможно, делом грешным,

Просто так, по чьей-то злобе.

 

Годы, годы!.. Щебет птичий,

Как на кладбище смиренном.

Ни Стены, ни пограничья,

Только тени убиенных.

 

* * *

 

Услышу Фатьянова – родина выплывет пьяная,

Нагрянет сирень и любовью одарит сполна.

Услышу – и сердце далёкая, рьяная,

Качнёт и накроет собою седая волна.

 

Закрутит в пучину, затянет, как в дьявольский танец,

Ни слова не молвит, лишь палец приложит ко рту,

А трубы заводов на Пресне напомнят «Титаник»,

Что, гибель не ведая, грузится мирно в порту.

 

Услышу Фатьянова – душу отмоет от горечи,

И время назад неспеша поползёт, потечёт –

Туда, где друзья и почти позабытые родичи

В делах и заботах, как будто живые ещё. 

 

 

* * *

 

Уходят пилигримами года,

Скрываясь в звёздных далях и руинах,

Но нет путей, чтобы вели туда,

Где от отцовских рук тепло струилось.

 

От правой – женской, от другой – мужской,

Как на холсте великого голландца,

Когда любовь прожжёная тоской  

Прощать умела многое авансом.

 

Пусть верит блудный сын: Нева всё та ж

И Летний сад хорош не только летом,

И златом рам мерцает Эрмитаж,

Шурша сукном по праздничным паркетам.

 

Однако и к востоку, и на юг

От тех, Петром заложенных, устоев,     

В лесу безмерном птицы не поют,

Да поле сжатой памяти – пустое.

 

* * *

 

Февраль. В душе распутица.

Тут Garten, там Bahnhof ...

Единственная спутница –

Тетрадка для стихов.

 

Сквозь лет далёких жижицу,

То медленно, то вмиг –

Грамматика ожившая

Из серых школьных книг.

 

Берлинская мозаика,

Где Гофман и Ремарк,

Витрин вечерних зарево

И парков полумрак.

 

Берлинская мозаика,

В большом и пустяках,

Удобней для прозаика,

А я о ней в стихах.

 

Ну, а когда рифмуется,

Наверное, есть толк –

Ногами мерить улицы,

Смотреть и слушать Volk.

 

Цветы на Чекпойнт Чарли

 

Розы на холоде чахнут –

Кто-то о ком-то помнит...

Полдень на Чекпойнт Чарли –

Будто шлагбаум поднят.

 

Рваная кинолента –

Проволока в спирали.

Прошлое по фрагментам,

Словно себя, собираю.

 

* * *

 

С. Алексиевич

 

Цинковые мальчики,

Времена свинцовые,

Государство – мачеха,

Узнаю лицо твоё.

 

На камнях афганских,

В кишлаках чеченских  

Сколько ж жизней гасло

За тебя, без чести...

 

С трауром Чернобыля

Чёрного Полесья

Золоту ли Нобеля

Уравняться в весе?..               

 

Октябрь, 2015

 

Цитадель

 

О, да! Берлин – прекрасный город –

Минувшего канва живая,

Но что-то тут мне першит горло

И сердце будто бы сжимает.

 

Неужто, впрямь, под этой синью

Небес, на площадях нарядных,

Сливался Вагнер с речью псиной

И толпы напивались ядом?

 

И где-то тут же с папироской,

На карте с тёмным грифом Wehrmacht

Стрелу нарисовав nach Moskau,

Потягивал ариец вермут...

 

Подтягивались портупеи

Под марши и под «Лили Марлен»,

И был уже туман над Шпрее

Предвестник лазаретной марли.

 

В предместьях расцветали яблони,

История писалась начисто,

А я, ещё на свет не явленный,

Как русский Untermensch в ней значился.

 

* * *

 

Что ни день, то тревога,

Что ни месяц – беда,

То к обрыву дорога,

То чёрт знает куда.

 

В вихре стольких насилий

В ныне путанный год

Горько ль мне за Россию,

Власть её и народ? 

 

По-другому б спросили,

Я сказал бы в ответ:         

Власть и люди в России –

Не синонимы, нет.       

 

А «единство» меж ними –

Чепуха для толпы.

Только в сказках смешные

И купцы, и попы.

 

Жизнь – реальность иная,

И подчас не они ль,

Лучших в ней распиная,

Пели: «Боже... храни!..»?

 

Впрочем, рядом ужиться

С хором этим могла

И правдивость мужичья,

И души его мгла.

 

Осуждаю кого-то,       

Исключая себя?

Русский я, но холопом

Не был в жизни ни дня.

 

Русский – в чём-то раздвоен, 

В чём-то не без «авось»,      

Тот, подчас, в ком раздолье  

С несвободой слилось.           

 

Уважаю ль Россию?

Тут иное, скорей.

Я  – из трав, что скосили,

Отрубив от корней.

 

Только в памяти часто –

Поле то, та земля,                 

Где я рос и качался,

Птиц и небо любя. 

 

Никогда не гадаю

Про толпу и про власть.

Верю – жизнь негодяю

Всё, что должно, воздаст. 

 

Верю в волю и разум,

Верю в совесть и честь,

В то, что всё-таки Разин

В ком-то там ещё есть!

 

Может быть, ошибаюсь.

Значит, это не в счёт.

Вера – струйка живая,

Всё живое – течёт.

 

Уважение, горечь –

Чувств кружащийся рой...

Сам с собой не поспоришь,

Но я спорю порой.

 

2014

 

* * *

 

Евгению Рейну

 

Я был на могиле великой Ахматовой,

Где сосны и ели качались лохматые,

Где, будто бы волны печально-сонливо,

Свинцовые тучи катились с залива,

Вечерней росою трава набухала.

Чужих и своих сторонясь богдыханов,

Сжимаясь как слово живое в морфему,

Земля отходила в объятья Морфея.

Давно это было, но помнится чётко

Со старого снимка знакомая чёлка

И профиль, отмеченный царственной статью,

И «Реквием», бывший ещё в самиздате.

 

 

* * *

 

Я не поеду этим летом в Крым,

Чтоб посетить волошинские стены

И подарить глазам аквамарин

Шипящей черноморской пены.

 

Сии края мне чудятся пятном,

Которое, наверное, запомню,

Как бабочку с расплющенным крылом,

Пришпиленную к синему картону.

 

Кому-то, может быть, наоборот

Она сверкнёт, как в световом потоке, –

Так, не стремясь влеченья побороть,

И мёртвых их обожествлял Набоков.

 

* * *

 

Я родом из Третьего Рима

Его предзакатной поры,

Где запах сирени и «Примы»

Пронзал проходные дворы.

 

Где сохло бельё на верёвках

И звонко шумела с утра

На липах и чахлых берёзках

Столичная птичья братва.

 

Там водкой лечили печали,

В войну став добрей или злей,

Недавние однополчане

И те, кто подрос чуть поздней.

 

О, это особое братство,

Скреплённое духом тех лет –

Без фальши, лукавства и барства,

Без дружб как разменных монет.

 

Конечно, не так уж я точен, –

Хватало двуликих и там.

Известно – подчас позолочен

Внутри проржавевший металл.

 

Мир сей всё же прочно был слажен

И если остался в душе –

Различий в нём мела и сажи

Найти нелегко мне уже.

 

Но надо ль искать, вспоминая

Эпохи той веретено,

Ведь рядом реальность иная,

Реально и я ведь иной.

 

Лишь в сердце живёт безотчётно,

Блестит серебром на висках

Всё то, что ушло, и о чём я

Пытаюсь слова подыскать.