* * *
Лето, детская площадка, шум и смех, летает мячик.
А один малыш забавный сам играет в стороне.
Он песок перебирает: камушки, травинки, щепки –
строит башни, строит стены из песка и на песке.
Кареглазый, большеротый, слиплись локоны от пота.
Он не слышит криков рядом, и скакалка ни к чему.
Из травинок и из щепок мастерит он колыбельку,
ставит птичью колыбельку для невидимых птенцов.
Одуванчиковы стебли, туи мягкие иголки –
всё сгодится для работы, если рядом есть вода.
Лист изогнутый зелёный он пускает плыть по луже,
и плывёт по луже листик, и качается, живой.
Мальчик смотрит неотрывно – блики солнца сквозь деревья.
Мир прозрачен и податлив, мальчик светел и открыт.
Почему-то сжалось сердце.
Почему тревожно мне?
Август
Заброшенный парк, и заброшенный пруд, и закат,
и серая цапля застыла недвижно, и август
уже рассыпает щедроты свои наугад.
И дерево клонит ветвями зелёную арку
над жёлтой сурепкой, где птицы играют в замри.
Становится тихо над берегом и перелеском.
Пройдём под ветвями: здесь венчаны если не мы,
то воздух с водою, а может быть, время и место.
Какие лучи нам светила небесные льют,
что там в гороскопе, не ведаем, да и не надо.
Вот белыми крыльями чайка сигналит: люблю,
сигналит, не зная ни адреса, ни адресата...
И дальняя близость вливается в ближнюю даль,
и от звездопадов становится сладко и больно.
Закрыть телефон и оставить за скобкой пруда
вселенские войны и наши семейные войны.
И можно себя не корить, что живёшь невпопад,
что будешь терять, и ещё, и ещё, в одночасье.
Смотреть, как меняет оттенки неяркий закат,
безудержно нежен и непоправимо прекрасен.
Переходный возраст
Я сбежала из дома тогда, примостилась ночевать на вокзале.
Там были толпы людей и какие-то тюки на цементном полу.
Подошёл мент, то ли дежурный, разбиралась я в этом плохо,
в общем, кто-то в фуражке. Спросил: «Какого поезда ждёте?»
Я что-то мямлила.
«Девушка, вы сбежали из дома? Так бы и сказали.
Пойдёмте, я покажу вам, где можно найти кусок скамейки, вон в том углу».
Потом добавил, почему-то со вздохом:
«Завтра меня здесь не будет, вас могут погнать.
А во вторник буду, найду вам скамейку, если придёте».
Много разного пронеслось с тех пор перед глазами:
города и страны, квитанции и паспорта,
кухни и спальни, набитые шишки и свёрнутые горы.
По-моему, никто и не догадался никогда,
что это я просто сбегаю из дома.
Где-то маячит нестоличный вокзал и гудит, подъезжая, скорый.
Переходный мой возраст продолжается.
Переходит всё – например, каштановый цвет волос.
Покидает меня и идёт к настоящим каштанам.
Ну и что, ничего страшного не стряслось.
Теперь им, каштанам, поблёскивать шоколадно.
И ещё совершенно понятно:
на пути какой-то небесный дежурный полковник
то ли лейтенант, разбираюсь я в этом по-прежнему плохо.
В общем, кто-то в фуражке, кто пока в пути, подойдёт и скажет:
приходите во вторник.
Приходи, переходи к нам, неумёха.
Мы найдём тебе тут местечко, с деревянной скамейкой,
с цементным некрашеным полом.
Дождь перед Рождеством
в эту ночь меня опять баюкал дождь
и дневная предрождественская дрожь –
беготня, дела, покупки в суете –
всё текло и растворялось в том дожде
по воде лупили струи, по волнам
это воды отошли у Мириам
и волхвы несли дары на радость всем
шли дорогой в Иудейский Вифлеем
звёзды гасли и всходили сквозь туман
содрогался от нашествий Ханаан
гром гремел, как иерихонская труба,
я проснулась, рядом не было тебя
Два сонета
1.
Я привыкаю жить среди химер:
читать многостраничные трактаты
о том, что белый снег совсем не бел,
что зренье улучшает катаракта,
а тот, кого случайно не убьют,
обязан доказать, что не верблюд.
Вийон бы улыбнулся: се ля ви,
да, жажда над ручьём, а дальше крышка,
тебе пора бы повзрослеть, малышка,
не обольщаться и не верить слишком
тому, о чём щебечут соловьи.
Не получается взрослеть, увы.
Я подписала договор когда-то
с беспечным детством, с глупостью любви.
2.
Ну что ж, прочти ещё две сотни книг
и выучи пятнадцать языков,
гордись, что все премудрости постиг,
но ты в ловушке у обычных слов –
у тех, что почему-то пали камнем,
хоть поднимались из живых цветов,
у тех, что прозвучали вдруг как крик,
хоть были сотканы из облаков.
Как всё-таки бессилен наш язык,
когда он держит нас в таком капкане!
И отступает речь, и вся надежда
на эти веки, сомкнутые нежно,
на то, чтобы расслышать сердца стук,
на молчаливые объятья рук.
* * *
только бы видеть, только бы видеть этот маленький лучик
только бы удержать, удержать этот странный, как бы даже постыдный трепет
только бы знать, только бы знать, что этот сумрак колючий
не навсегда, это просто добавка в глину, из которой лепит
горшечник. лепит наши тела и души
лепит и бросает то в лету, то в жаркое лето
только бы слышать, а если не получается, то хотя бы слушать
что? – да что угодно, ну хоть эти слова, сказанные хуже или лучше
только бы видеть, только бы видеть этот маленький лучик
* * *
между небом и морем, между морем и небом
отпуская быль, приглашая небыль
на сквозном ветру между всеми мирами
прикоснись – я здесь, прикоснись – и нами
стали волны и ветер и – верь-не-верь
мы с тобою – двуспинный зверь
это просто сон, но и жизнь нам снится
это стонет женщина, или это птица
обращает во тьму свой гортанный крик
и наивен птичий язык
тишина рисует нам узоры по нотам
это звуки паденья, это звуки полёта
это просто сон, это волны спорят
между морем и небом, между небом и морем
* * *
Наверное, так было решено
не высшей силой, не тобой, не мною:
ты не виновен в том, что пил вино
и упивался собственной виною.
Бесслёзные ослепшие глаза,
морщина, лоб прорезавшая косо, –
нельзя смотреть на солнышко, нельзя,
гласит вселенский уголовный кодекс.
От первых взглядов до шестой струны
мы шли с тобой пошагово, построчно,
рисунки сына и рисунки дочки
летели с нами из одной страны
в страну другую. Снег белел в одной,
в другой шумел за окнами прибой.
Мы оставляем за собой не прах,
не что-то там для рая или ада.
Уходим, растворяясь, и не надо
искать нас ни в гробах, ни в облаках.
Мы – пущенные невидимкой стрелы.
Прильнуть бы только к лунному лучу,
пока не загасили нам свечу.
Что будет дальше, то не наше дело.
Манон Леско и кавалер де Гриё
Сиквел-беседа
говорит Манон
шепчет, шелестит волной через океан
трепещет бликами на воде
дорогой Рене, говорит она
как ты знаешь, я теперь здесь и нигде
надо мной город, предположительно Нью-Орлеан
надо мной звуки
саксофон рыдает, вторит ему гроза
знаешь ли ты, что такое джаз, Рене?
это когда всё можно, и нет больше никаких нельзя
отвечает Рене
да, дорогая, звуки, понимаю, музыка
вчера я был в опере
голоса хороши, недурны и костюмы, но сюжет – плагиат
тот же Париж, те же кареты и карты
это о тебе, дорогая
ты травиатейшая из всех травиат
говорит Манон
никогда не могла понять
зачем итальянцу французская драма
зачем партитура, ложи, антракты
поющие кавалеры и дамы
сопрано, тенор, бас, снова сопрано
тебе это нравится? как ты там? как ты?
говорит Рене
а своего итальянца помнишь?
как ты могла, потаскуха, дрянь
ты вся состоишь из пороков
я готов был убить тебя
слышишь? убить
любимая, мне снится запах твоей кожи
снится твой локон, он щекочет мне щёку
говорит Манон
помолись, молодой бакалавр, помолись за моих сестёр
из весёлых кварталов выходят они, смеясь и шутя
помолись за нож лекаря, чтобы был остёр
и точен,
когда падает между их ног неродившееся дитя
отвечает Рене
наслаждение – грех, и плата за него горька
это знает любой богослов, знает и мирянин
где ты, Манон? где твоя рука,
где нежные губы
я знаю, красота твоя не увянет
не ищи меня, – говорит Манон, –
ищи ладони и губы
и слова, чтобы прошептать в темноте
проливайся золотым дождём в безымянное лоно
нет больше Манон, но
есть волна океана, и блики на воде
да, – говорит Рене, –
вижу морские волны, медленный их танец
иду к тебе, растворяюсь в волне
отвечает Рене
* * *
мне приснился нынче волшебный сон
мы как будто дети мы знаем всё
и смеёмся и видим сверху всех
потому что катаемся на колесе
обозрения и сладкий страх
когда вниз качаясь летим и ах
когда вверх летим и рука в руке
и река извивается вдалеке
и чуть слышно там пароход гудит
и не надо не надо меня будить
* * *
я провожаю тебя от синих домов до зелёной стены
ты провожаешь меня от зелёной стены обратно, до синих домов
ночь, тротуары пусты, только гулко звучат шаги
светофоры переключаются на зелёный при звуке наших шагов
каким-то образом они знают
что это идём мы
ветер дует в разные стороны, это роза ветров
изобретает новые лепестки
потом непонятно, кто кого провожает –
идём к живой изгороди, где запах жасмина
а цветы прячутся, вроде и нет цветов
но они есть, как и это море, – невидимо в темноте
огромно, неукротимо
* * *
так в больнице и сказали: вы же знаете, что возраст
а израильский июль и август – это просто пытка
пожилых-то ох как губит этот раскалённый воздух
у неё в квартире сразу, быстро, сделали уборку
фотографии, дипломы, книги, письма и открытки
всё, что на полу лежало, выбросили на помойку
как июль и август, как же, я же только что, я только
я ещё ей отвечаю на какие-то вотсапы
про дебаты левых-правых, и уже нашла ошибки
вы не родственница? – нет, но фотографии конечно
может всё же, может как-то, может что-нибудь осталось
мне же это всё нужнее, чем космической помойке
я им отыщу местечко у себя на книжных полках
я их сохраню на всю мою оставшуюся вечность
пожелтевшие открытки, растворившиеся лица
лево-правые дебаты, лево-правый берег стикса
я ей тоже посылала всяко-разные красоты
фотографии природы с моего заокеанья
а последняя картинка ждёт и ждёт своей отправки
радуга стоит-сияет, драгоценна, дерзновенна
так и раскидала руки – над атлантикой, наверно
* * *
Может быть сёстры, а может быть, мама и дочь.
Возраст на этих картинах не очень понятен, не так уж и важен.
Много важнее прекрасные лица, и руки, и платьев старинный покрой,
схваченный миг разговора. Как хочется старшей
предостеречь от опасности младшую, крикнуть – постой!
Благоразумней, дитя, не ступай в этот гибельный омут,
поосторожней, пожалуйста, будь... Но куда там! –
младшая даже не слышит. Кому-то другому
что-то она говорит беспричинною нежностью взгляда,
светит улыбкой кому-то, которого нет.
Нет на картине, а может быть, нет и в помине.
Не было, нет и не надо, но сердце рисует любовь
и разжигает костёр на дрейфующей льдине.
Слышать не хочет резонных и правильных слов.
Может быть, даже и это не так уж и важно:
разве всегда говорящий рассчитывает на ответ...
Может быть сёстры, а может быть, мама и дочь.
* * *
когда-нибудь мы непременно вернёмся сюда
сперва нас, конечно, покрутит космический ветер
забудется всё, что мы знали когда-то на свете
отгрохают войны вдали, отшумят города
за альфа-центаврой мы спрячемся тихо с тобой
уйдём, бестелесные, звёздною синей тропой
вчера или завтра, когда-нибудь или однажды
уйдём утолять нашу неутолимую жажду
узнаем, что можно сводить бесконечность к нулю
очистим от пыли и ржавчины слово «люблю»
и, свет добывая из тьмы, улыбаясь спросонок
найдём колыбельку, где спит нерождённый ребёнок
тогда мы вернёмся – частицей, флюидом, лучом
доказано ведь: путешествия нам нипочём
тогда всё начнётся с чистейшего в мире листа
и кто-то напишет что слышит, и кто-то откроет
что дух бестелесный носился над чёрной водою
земля же – земля же безвидна была и пуста
Крохотки
1. Апрель
Белый и розовый, северный робкий апрель,
много дождей, и вбирают холодную влагу
чёрные ветви деревьев и белые их лепестки.
Крупные капли – счастливые слёзы цветов.
2. Кофе
И кофе на кухне, и музыка в плеере старом.
Ты пьёшь с молоком, ну а я – по привычке – с лимоном.
Мы смотрим закат, и любимую музыку ставим.
Мы смотрим влюблённо и слушаем тоже влюблённо.
Когда-то мы жили – я это доподлинно знаю –
под пение ангелов, хлопанье ангельских крыльев.
За профнепригодность уволены были из рая.
Ну, мы и ушли. Только кофе с собой прихватили.
3. Но никуда
...но никуда от счастья нам не деться,
серебряный поток не прекратится.
Гадаешь на восходе и закате –
то кажется: родился ты в сорочке,
то кажется: обижен ты судьбой.
Судьба – она прикинется индейкой
или другой какою-нибудь птицей.
Роняет перья, как меняет платья.
И помни, что судьба не ставит точку,
а ставит только точку с запятой.
Аэропорты
о чём это я? да конечно, о реперных точках путей
аэропорты, вокзалы и тому подобное
маршруты цельные и маршруты дробные
места вот эти, билеты вон те, а иногда и вовсе не те
вокзал – это хранилище встреч и разлук, несгораемый ящик
как было сказано ещё в прошлом веке
вокзал – собиратель. аэропорт, по-моему, настоящий
распылитель: меняет все где и когда, и ставит собственные вехи
мы живём, как известно, в пространствах и временах
хронотоп, по науке, это спайка пространства и времени
вот хронос повелел, и поэтому мы – топ-топ, мы слуги его верные
топ-топ, от регистрации к парению в облаках
по дороге множество проверок, как и положено в чистилище
потом ждём посадки – абсолютно, стерильно чисты –
и прежде чем нырнуть в одну из самолётных пещер
мысленно повторяем слова. некоторые говорят «я». некоторые говорят «ты».
слова звучат совсем по-другому, когда находишься не здесь и не там
иногда они просто падают, как дождевые капли
те ли слова были сказаны? так ли услышаны? так ли?
вот и турбины ревут, пора лететь к облакам
впереди воздушные потоки, а вовсе не слёзные реки
«пристегните ремни», а в горле становится горячо
однако сделаем: это помогает не выпрыгнуть невзначай миокарду
впрочем, что я несу, мы же просто готовимся к старту
пристегните ремни, повторяет стюардесса, и ещё:
уберите всё личное в отведённые для этого специальные отсеки
* * *
Календари, хронометры, часы
привычно делят время на сегменты,
и мы, как нерадивые студенты,
как пассажиры в городском такси
считаем: вот ещё... ну вот ещё...
И больно бьёт по сердцу этот счёт.
Но ты и я, мы различить сумели
за горизонтом, тающим вдали,
чарующий напев иной земли,
иные ритмы, шёпоты и трели.
И ве́чера смолкающие звуки,
и тишина, звенящая окрест,
и время без эйнштейновой науки
меняет назначенье и подтекст.
И новую шкалу для новых школ
диктует нам божественный глагол:
любовь-учитель, счастье-ученик,
и вечностью наполнен каждый миг.
© Вита Штивельман, 2025.
© 45-я параллель, 2025.