Виктория Добрынина

Виктория Добрынина

Все стихи Виктории Добрыниной

* * * 

 

А Бог остался там, в двух сутках

Езды, за польскою границей,

За «пани», за последней шуткой

Водилы, за слезой-зеницей

Служебной псины. Всепородно

Печальны псы и всенародно.

 

А Бог довёз меня до рая,

Свернул к обратной борозде,

И я одна осталась.

Врали,

Что Бог везде.

 

* * * 

 

Безымянная тварь, пёс продажный, приблудный,

Полно врать, бессловесно вперяясь в пространство

Этим жалобным взором собачьим, тоскливым.

По сараю тебе облака с переливом,

И кудрявые горы в раю изумрудном,

Сколь ни жаждешь спасенья,

Твоё голодранство

Родовое отчаянно и безрассудно.

 

Полно врать, мол, Господнею волей безмолвен,

От касанья ладони хозяйской звереешь,

Холку долу склоняешь и в угол вползаешь, –

Ты, хозяин, хорош, только душу не трожь,

Guten Morgen! – считаешь? Ну, пусть guten Morgen,

Слова злого не скажешь, не то что огреешь,

Хорошо, что не знаешь, хорошо, что не знаешь,

Что цена этой твари – поломанный грош.

 

 

* * * 

 

Благодарю за совершенство,

За дармовую благодать,

За Божьей волей турагенство

Небесное,

Меня заслать

Решившее в преддверье рая.

За всё, за всё благодарю.

Живу, как будто бы играю.

Легко игрушки раздарю.

 

Возьмите, вам же так хотелось,

Кто детской страсти не знавал

Приобретенья?

Мягкотелость

Зверюги плюшевой, овал

Полотен железнодорожных.

Кусточков правильность, мостков.

Я раздарю всё это.

Можно?

Верну как будто бы в местком

Путёвку.

Раз в преддверье рая,

В подобье рая, как и в ад,

Поодиночке забирают.

Хочу назад.

 

* * * 

 

Всё простила, только не этот год,

Голубую ель и шары на ней.

Ничего не знающий наперёд,

На чужой планете, вина налей.

 

На чужой настолько, что и врагу

Кинусь в ноги, всё наперёд простив.

Дед Мороз покряхтывает в снегу,

Санта Клаус тянет аперитив.

 

Оттого, что дома рябой с косой

В полночь жрут шампанское с оливье,

Ты роняешь хлеб, рассыпаешь соль,

От моей истерики ошалев.

 

Ты таких бесчинств не видал, поди,

Не видал, поди, в Рождество кощунств.

То-то ель гирляндами бередит,

«Колискавой» польскою попущусь…

 


Поэтическая викторина

* * * 

 

Всё та же промерзшая дурочка,

Всё так же в дожде и слезах,

И наглая та же прищурочка

Киоска, промокшего в прах.

 

Размажь по щекам ожидание,

Минут громозди этажи,

Как в первое в жизни свидание,

По мокрому скверу кружи.

 

Пока к тебе будут опаздывать,

Ты будешь всерьёз умирать,

Ты разом разучишься праздновать,

Научишься в даль упирать

 

Зрачки. В акварели размытые,

В текучий неон фонарей,

В трамваи, как масло, разлитые

По тусклой ноябрьской поре.

 

Всё та же. Стыдобою жаркою

Ненужности рдеешь впотьмах.

И с той же заплаткою жалкою

Любви на изношенных днях.

 

* * * 

 

Гашу очередной окурок,

Старуха, маленький придурок,

Любви оплывший кругляшок.

Ещё равна разумной твари,

Сквозь дойчешпрахе на бульваре,

Тащу, как в затрапезной таре,

Себя в себе, ещё шажок.

Ещё полшага. Скрыться в доме,

И вдруг застыть в дверном проёме,

Забыв, куда держала путь.

Воистину, куда держала?

Прости мне, ридная держава,

Когда-нибудь, когда-нибудь.

А я давно, давно простила

За всё, что не было и было,

Что быть могло и не могло…

За мутершпрахе за душою,

За упоительный дешевый

Стакан заморского «Мерло».

Так говоришь, что путь держала?

Держала девушка весло.

Тебя несло, тебя трясло,

В стакане ложечка дрожала,

Двоясь в вагонное стекло.

Держали пионеры горны,

А нынче пафосно и гордо

Вещает женщина с косой.

Твоя держава повзрослела,

Сообрази, какое дело

Ей до тебя? И полосой

Неровной горного заката

Сползает облачная вата,

Жизнь, как ампир, витиевата,

Как русский реализм, чревата

Печальной гордою красой…

 

 

* * * 

 

Дистиллированный воздух глотая,

Перебирая шагами брусчатку,

Думаешь: «Будет пора золотая!»

Тексты такие запишешь в тетрадку!

 

Господи, как и цеплялась за строчки,

Так и цепляешься, старая дура,

Давит застёгнутый ворот сорочки.

Глотку, как шарик воздушный, раздуло,

 

Хочется выдохнуть воздух стерильный,

Хочется выплакать, вылить красоты,

Радужкам больно, зрачкам непосильно,

«Господи, – думаешь,– где Ты и кто Ты?»

 

Рыба немая на гальке пекущей,

Солнечной, ты не дождёшься прилива,

Где начинаются райские кущи

Строчка чешуйкой бесцветной прилипла.

 

* * * 

 

Дождь отвесный, беззвучный, легчайший,

Над фонтаном, над каменной чашей

Серой площади городской.

На почтамт, на макдональдс, булыжник, –

Дождик – панк, дождик – рокер, дождь – книжник,

С карамелькою за щекой.

 

Жизнь проиграна, песенка спета,

Это ясно, как альфа и бета,

Warten Sie? Нет, не ждите ответа,

Только плеера трескотня.

Обойдутся и без меня

Арифметика, пятая школа,

Повелительный окрик глагола.

Возчик цыкает на коня.

 

Это ретро Европы-старушки,

Для меня, говорящей по-русски,

Представленье, в общем, фигня.

Как шарманщики, как манекены

Кирасиров. Старинные стены

Их казарм, контражур огня,

 

Без меня обойдутся. Я тоже

Обходилась без них. Боже, Боже,

Что я делаю среди дня

Боже, Боже, какого по счёту

По дороге к тому повороту

Где уж дальше – все без меня?

 

* * * 

 

За кого ты меня принимаешь,

Окружающий мир продувной?

Ты как будто меня примеряешь

То к лицу, то к повадке иной,

То к обочине прижимаешь,

Улюлюкаешь за спиной,

То как будто бы приручаешь,

Дорогой подкупаешь ценой.

 

А зачем я тебе, оголтелый,

Без толкового лёгкого тела,

С отлетающей глупой душой?

Впрочем, в том-то, конечно, и дело,

Что остаток её небольшой

Угомону не знает и тлеет

Угольком. И белеет, белеет

Уголком над заплаткою шов,

 

Шовчик облачный по голубому,

Отдалённому неба клочку,

Никогда не смогу по-другому,

Покрути у виска дурачку.

 

Не заплатка, скорее, закладка

На истёртой странице, в конце,

Той, что так перечитывать сладко,

До слезы на дурацком лице…

 

 

* * *  

 

Забившись в угол казённой койки,

Вперясь в (на русском!) любые тексты,

Должно быть – сладко. А – горько. Горько.

– Укройся пледом!

Подходит тесто

Вечерней, облачной, чистой сдобы

И ангелочек лепной с фасада

Вот-вот сорвётся, метнётся, чтобы

Не прозевать самой первой пробы

Стряпни небесной.

Чего мне надо?

Газоны, свернут речушки струдель,

Покой, идиллия, дух корицы.

Как ангелочку мой русский труден!

Исподтишка теребит страницы,

Губы выпячивает, бормочет,

Книгу отшвыривает, терпенья

Чаша вскипает…

– Испей чаёчек,

Сядь по-соседски.

Продолжим чтенье.

 

 * * * 

 

Иссиня-изумрудна бронза

Фонтана, Мартин Лютер тоже,

И распускает листья клён за

Его спиной. Всё так похоже

На литографии, офорты

Старинные, на все детали

Подробные, на звуки «форте»,

Я большего ждала едва ли.

 

Зрачок царапают красоты,

Всё – подлинник, переизбыток,

До рези, до стенанья:

– Кто ты?

Где? Для чего?

Речушки свиток,

Развёртываясь меж мостами,

Сшивает город серым шёлком.

А мы почти прозрачны стали,

Уже почти не «кто», а «что» там.

 

Как воздух, бессловесны. Словно

Дождь неожиданный, ненужный.

И сложно с нами немцам, сложно!

–Mein Gott! Verschtehen? Раше? Пушкин?

– Nein? Украина? Ja, Шевченко!

О, мы для них – детальки, признак.

Так даже лучше, если честно.

Спасибо, хоть не коммунизма…

 

* * * 

 

Как впадают в кому, так в этот сон,

В эти башенки, балки, створки,

В переплёт глициний, в эфир, озон,

Шторки, прибранные задворки,

Погружаясь, щуришься, ослеплён.

А над розовыми кустами

Так клубится дурман! Все мысли – вон,

Гнать не надо, плавятся сами.

 

Я дожить хотела как лист, трава,

Ты хотел как валун у волны.

Может, это последние слова?

Искупление чьей вины?

 

* * * 

 

Как лента Мёбиуса, мелководная Гера

Продевается сквозь мосты,

Прорезается сквозь кварталы.

Карта Эрфурта –

Радиальное наслоение

Веков и причуд.

Золотая женщина в золотой одежде,

Ниспадающей складками, как водопад,

Днём не разберёшь, – живая она или статуя, –

Вечером превращается

В обыкновенного тинейджера,

Курит на парапете моста,

И только миндалевидные её глаза

С остановившимся взглядом

И неумытое золотое лицо

Продолжают составлять загадку.

 

В прозрачной Гере

Над крупными донными камнями

Снуют утки.

Оставлю без комментариев

Дивную готику архитектуры, –

Она не нуждается в комментариях.

 

Бесшумно, будто на воздушных подушках,

Скользят трамваи,

Прозрачные, как вода Геры.

Печально сознавать,

Что я вряд ли

Смогу полюбить всю эту красоту.

Никогда не любила слишком красивое.

 

* * * 

 

Меня по крупицам лепили

Все те, что меня не любили,

Я им благодарна сполна.

Кому – бирюзовые штили,

Кому – штормовая волна.

 

Меня как прибрежную гальку

Смывало, швыряло, несло,

Но каждому встречному гаду

Спасибо, что мне не везло.

Так хамством меня обкатало,

Что, в общем-то, довело

Почти что до идеала.

 

Но тем, что меня полюбили

И держат ещё на плаву,

Пошли же им, Господи, штили.

Иначе зачем я живу?

 

* * * 

 

…Нет, весь я не умру…

 

Нет, не хочу идти гулять,

Вечерний ритуал справлять,

Уж точно не сегодня:

Такой раздрай, ну, раж не раж,

Но, точно, не впишусь в пейзаж,

Навязчивый, как сводня.

 

А с кем, а с чем меня сводить?

Последнего банкрота?

Ну, разве, строчкою ссудить

Могу ещё кого-то.

 

Зачем? Она, как я сама, –

Невзрачна и корява,

Что ж, тем как я схожу с ума?

Сомнительна халява.

 

А впрочем, тут как посмотреть, –

Признанье как-никак.

И всей мне, знать, не помереть,

К тому ж, в каких руках!..

 

* * *

 

Отечественный графоман

Монументальней за границей.

Река по камушкам слоится,

И, как хозяйку доберман

На поводке,

Влекут проулки.

Вся жизнь посвящена прогулке.

 

На родине суровый быт

И климат, и читатель тоже,

Он искушён, он в корень зрит,

Он откровений ищет, дрожи

 

Какой-то тонкой, чёрт возьми,

Нюансов, изысков, подвохов,

Он не тупеет от возни

Житейской, не приемлет вздохов,

 

Живёт на выдохе, снуёт

По строчкам взглядом неподкупным.

А заграница, та даёт

Не гениальным стать, так крупным,

Храня уютную печаль

Безделия в родной шарашке,

И заводской многотиражки

Неистребимую печать.

 

 

* * * 

 

Покупаешь «Кьянти» или «Мерло»,

Смотришь сквозь оплывающие стекло-

Пакеты на дворовой пейзаж.

Трель выпевает птица, такой пассаж,

Представляешь, всё это nur off Deutch.

Солнце палит, но и не факт, что дождь,

Если это можно назвать дождём,

Не затуманит двор. Ничего не ждём.

Разве что чуда. Господи, и просить

Стыдно, собственно, отчего не жить?

Хочешь, откроем «Кьянти», хочешь – «Мерло».

Что там, за райским двориком? Всё прошло.

 

* * *

 

Птичка немецкая, фогель непуганый,

Вот мой товарищ, избитый, обруганный,

Чисто поющий, как ты.

Да голова его, умная, пьющая

Вдрызги и дребезги жизнью расплющена,

Это тебе благодати отпущено

И розовые кусты.

 

Он же на грани, за гранью, гранёные

Сдвинет стаканы с дружком.

Выпьет,

Помянет цветы похоронные

Лучшим из лучших стишком.

Спой на немецком, беспечно, безудержно,

Брызнет глициний салют.

Трелью меня на рассвете разбудишь, но

Знай, и в России поют.

 

* * * 

 

Путешествовать? Бродить?

Шею вывернуть, глазея,

На обломки Колизея?

Только душу бередить.

 

Площадь? Улочка? Собор?

Розы? Прозелень фонтана?

Да, бродила неустанно

В юности, лелея вздор.

 

Сквер? Архитектура? Быт?

Замок? Кранах? Псы? Охота?

Гобелен? Потомок гота?

Вижу, вижу, пьян и сыт.

 

Понимаешь, ни души –

Что в Париже, что в глуши,

Уж конечно, не в Париже.

Разве что Лотрек, Дега,

Ренуар, пикник, бега,

Плечико красотки рыжей…

А роднее – ни фига.

 

* * * 

 

Сентиментальность немецкая,

Склонность, любовь к безделушкам.

Видно, недодана детская

Мера сбеганья к подружкам,

 

Жизнь дворовая, вольготная,

Классики, дочки-матери.

Плюс ещё – мрачная готика.

Минус – на дряхлом катере

 

Рыболовлею передночною

Взросло болеть с пацанвою…

 

Так что цветочки да рюшечки –

Те ещё, в общем, игрушечки.

 

* * * 

 

Сначала оделась в джинсу и вельвет,

Как будто бы не было проклятых лет

Отчаянья, анабиоза,

И с месяц глазела на тени и свет,

Причудливой лепки старинный багет

И на театральные позы

Глицинии и туберозы.

 

Всё было похоже на пьеску, на фарс,

На мюзикл, на оперетку.

Соседка в кафе, повернувшись анфас,

Положит очки на газетку.

 

И ползаголовка в полглаза схвачу,

На русском, а может, на мове.

Отступится Бог и задует свечу

На этом родном полуслове.

 

* * * 

 

Так полюбила засыпать,

Так радуюсь потёмкам.

Упасть в казённую кровать

И чувствовать обломком

Себя.

Всей жизни прошлой, той,

В прозрении и страхе,

С её проклятой простотой,

В разодранной рубахе,–

Рванул в отчаянье с груди,

И пуговкою в угол

Душа забилась.

Посиди

На посошок, на убыль.

Здесь сладко спится. Сон, как дом

Родной. (Морфей, подкорка…)

Бог даст – мы пуговку найдём.

Во сне. Под койкой.

 

* * *  

 

Такое чувство, что мы в плену,

В раю свобода – от сих досюда,

Мой взгляд выражает злое «Ну?!

Дождался чуда?»

 

Как будто я не цеплялась за

Тебя, надежду, мираж спасенья,

И лучше мне отвести глаза,

Так смуту сеют.

 

Тебе здесь сладко, в пыланьи роз,

В тени платанов, легко и сладко,

Нет, я не забыла, как ужас рос,

Разброс упадка.

И как он ширился, с головы,

В разрез цветению лип, акаций,

До самых душ, до «Иду на вы!»

«Свидомых» наци.

 

Ты здесь, за бороду Бога взяв,

Вы оба, Господи, виртуальны,

На фоне ярко-зелёных трав,

Чисты, кристальны.

 

И только я, как дома в окно,

В просвет межоблачный или в память

Впираюсь взглядом: ну где там дно?

Далёко падать?

 

 

* * * 

 

Цена заплачена смешная,

Полжизни, в общем, полцены.

Простили все, кому должна я,

Во покидание страны.

 

Так провожают в путь последний,

Того, кто безнадежён был.

И разошлись. И дождик летний

Зной пригасил и пыль прибил.

 

Ещё по случаю помянут,

Придёшься к слову, так сказать.

И на клочок судьбы помятый

Таможня шлёпает печать.

 

Как в путь последний. Без полушки.

Советуют не брать ни кружки,

Ни книжки даже, ни подушки,

Из разорённого гнезда…

Недаром снятся мне подружки

Исчезнувшие навсегда.

 

* * * 

 

Шаушпиллер у Красных Ворот

(У кафешки под аркой)

Итальянскую песню поёт,

У фонтана роится народ,

Перед дождиком парко.

 

Без проблем шаушпиллер споёт

На испанском, французском.

Заливается экскурсовод

Соловьём. Нестерпимо влечёт

Тень в проулочке узком.

 

Вспомни пару заученных слов

Из немецких уроков,

Закажи мне основу основ,

Предвкушенье рождественских снов

Школяров и пророков,

 

Целой нации, – Апфельпирог,

Чтоб корицы и чуда

Привкус вёл из ненужных дорог.

Переступим родимый порог, –

Я Европу забуду…

 

* * * 

 

Я живу? Или мне это снится?

Трёх детёнышей сладкие лица

Превращаются в голоса.

Это чёрная полоса?

Или Бог, как всегда, помогает?

Да налогом таким облагает, –

Просто дыбом встают волоса…

 

Это жизнь подошла к завершенью,

И, прощание жутко продлив,

Тянет-тянет щемящее жженье

За грудиной, как волны в пролив.

 

Здесь, у самого крайнего края,

Что за кромкой – настолько не знаю,

Что впервые боюсь вопрошать.

Что позволено?

Чёрные кнопки

Теребить телефонные.

Тропки

То ли в «есть», то ли в «было» смешать.

И заветной цифирью шуршать…

 

* * * 

 

Я не то что готова статистом, готова

Быть кулисою пыльной в театре Господнем,

И глядеть из угла, и не вымолвить слова,

Лишь бы только успеть наглядеться сегодня

 

Опереток Его трёхгрошовых, банальных,

До оскомы знакомых, стократ перепетых,

Неумелых хористочек в платьицах бальных,

Тяжелеющих тружениц кордебалета.

 

Пусть все будет до сладости провинциально,

Но сегодня, поскольку сюжеты Господни

Развиваются, мало сказать, гениально,

Но зато обрываются, будто бы сходни

 

Пароходные, прямо над глубью, над бездной,

Так что, «завтра» не факт, что настанет наутро,

А настанет – так, может, придётся болезной

Примадонне грести на лодчоночке утлой,

 

Выдираться на скалы и с голоду пухнуть,

Не толкай меня, Господи, на авансцену.

Сил осталось на столько, чтоб только не рухнуть,

Не испортить спектакль, удержаться за стену.