Бессонница
Опять бессонница. Вторая за неделю.
Лежу на раскладушке жёсткой, на неудобства время разменяв.
И не хочу вставать под свет настольной лампы,
чтоб записать воспоминанья детства.
А там мне – восемь или девять лет,
и ничего не надо: ни дома, ни семьи, ни денег.
Я, деревенский мальчик, иду по лесу.
Дорога ровная и холодит мои босые ноги.
На ней пока ещё ни склянок битых,
ни металлических консервных банок,
ни просеки для нового шоссе.
Простое утро месяца июня, и я один.
Вокруг же лес и птицы, поющие великолепью песни.
И свет ещё не солнца – утра,
в своей простой природной дымке.
Я удочку несу, как золочёный вымпел:
сегодня я рыбак, в Лопашино иду.
Всего два километра и – родное:
деревня, пруд, деревья над водой,
команда неразлучная друзей...
Теперь и выпить их не соберёшь,
так хороши у жизни сети...
Вечная Венера
Е. Ш.
1.
Твои волосы светлее, чем лён, твоё тело белее слоновой кости,
движения упруги и резки, как тело испуганного горностая,
ты – сама природа.
Когда я вижу тебя, снег чувств падает с вершин моей души,
и я произношу твоё имя, рождённое в ущельях моего сердца,
раскатистое, как эхо.
2.
Появляешься ты всегда неожиданно, светлая и тонкая, как шелковинка.
Я предлагаю – удобное место, яблоки... сидим и болтаем.
Дети, сущие дети: весь мир мимо нас.
Смотрю на твои руки, лицо, светлые в лёгкую золотинку волосы
и набалтываю столько, что ты от меня уже никуда не уходишь,
да и куда идти: мы и так во вселенной...
3.
Сегодня опять идёт снег. Он падает, крупными хлопьями осыпая мир.
От огромности его белой подвижной красоты – возвышенно и тревожно.
А в мире, где для тебя всё так тонко, пусто и чисто,
даже своим присутствием не хочется нарушать
первозданность белого времени.
Но ты, точно чёрная невольница, по доброте своей снова со мной.
Мы гуляем, пьём чай или кофе, разговариваем...
Твои слова нежнее, чем руки любящей женщины.
Кто бы ещё в этом мире мне – отступнику и пришлецу,
дал столько сил и веры в то, что ещё следует жить?
Осип Мандельштам
Только стоит вам неодобрительно упомянуть его имя,
как придут в движение пружины всей мировой культуры:
в огромных ботинках с подошвами из воловьей кожи
на вас крупно зашагает Дант;
весьма паршиво прищурившись, взглянет Поль Верлен,
а Рембо – Артюр Рембо, возможно, просто плюнет;
от бумаг приподнимет голову Уильям Шекспир
и одобрительно скажет Данте Алигьери: «Мочи его!»;
Мольер с Франсуа Вийоном не очень деликатно
обчистят ваши карманы,
а Анри Бергсон, Анри Бергсон погрозит вам пальцем,
чрезвычайно похожим на копьё Архилоха...
Лишь Леконт де Лиль и его соратники по литературе
заулыбаются вам во весь рот, да и тех притянут к ответу
все эти сплетения и пружины мировой цивилизации.
Государственные дети
Привезли и оставили: меня – тётка,
других – отец или мать.
В потерявшей вид домашней одежде
мы сильно напоминали ту живность,
которую можно видеть стаями на свалках,
чердаках, в подъездах домов;
жмущимися к еде, теплу, свету.
Остригли, вымыли, переодели
во всё государственное, поделили парами,
научили ходить строем, говорить взрослым «Вы»;
отвели под жильё простое светлое помещение,
разрешили выбрать кровать, постельное бельё;
за каждым закрепили тумбочку, вешалку.
Раз в десять дней водили в баню,
раз в месяц стригли.
Заботясь о детском здоровье,
содержали «изолятор» с фельдшером;
чтобы не было скучно –
клуб, спортзал, библиотека.
Учили рисовать, лепить из пластилина,
вырезать пилкой... играть;
водили в школу, заставляли делать уроки;
вменили в обязанность работать:
на кухне, в подсобном хозяйстве, саду.
Устраивали прогулки, поездки; игры:
в футбол, «войну», настольный теннис;
организовывали соревнования
по стрельбе, лыжам, шахматам...
Выйдя оттуда, стали: рабочими, техниками,
поселенцами пьяных общежитий,
съёмщиками чужих углов.
Старый солдат
Сухой, с лицом в крупных морщинах,
он лежал на жёсткой кровати и умирал.
И хотя солдату, а он был старым солдатом,
касаться смерти было не впервой, –
он умирал не так, как умирают на войне,
а медленно и одиноко.
За ним ухаживала дочь, уже немолодая женщина;
иногда заходили друзья... такие же старики.
От страха и тоски тянуло кричать, и он кричал,
потом успокаивался и лежал обессиленный,
схаркивая кровью в таз.
В один из мартовских дней
ему захотелось перебрать свой плотничий ящик.
Инструмент был как всегда чист
последней плотницкой чистотой
и, казалось, тёпел.
Вытаскивал и раскладывал поверх одеяла,
точно устраивал инструментальную выставку
падающему по комнате солнечному свету,
затем складывал всё на место –
аккуратно, неспешно.
Когда домой вернулась дочь, старик был мёртв.
Ящик с аккуратно уложенным инструментом
По-прежнему стоял около кровати.
Не хватало лишь киянки. Она лежала отдельно,
чуть посверкивая деревянным телом
в наступающих сумерках.
Сено слов
Сено – сушёная трава. Траву – косят, сушат. Сгребают, ворочают
в покосные месяцы лета. Собирают в стожки, копны, стога; укрывают,
носят, грузят, перевозят; укладывают на сеновал, под навес, к дому.
Убирают с помощью машин, упаковывают, свозят на склады, в ангары.
Стою и смотрю на работу косарей, а думаю о другом, о том, что поэзия –
всё же штучный продукт эпохи: её не может быть особенно много.
Вопрос в том, как уложить – сено слов, паузы звуков, тело смыслов.
Поэзия – не стихи и стихами никогда не была: она – что-то иное.
Она всегда только притворяется и приукрашивает себя стихами.
Господь как-то – из чата – спросил меня, когда я начну снова писать –
свободно, как писал когда-то свое стихотворение «Удачный день».
Что было ему ответить в то время – мне, потерявшему силу жизни?
Я мысленно сказал: «Пока нет сил сейчас на это у меня, Господи».
Закончил писать и подумал, а какая же связь между всем этим? «Днём»,
поэзией, сенокосом? Видимо, всё дело в том, что самая важная поэзия
приходит в мир в свои, только ей известные, особо сенокосные годы,
которые выпадают не каждую эпоху. И что такое поэзия? Не иначе как –
собранная и высушенная трава мыслей и чувств, сдобренная голосом
поэта.
Сигаретки – дым
А кременёчки-то, кременёчки на зажигалке – хрень,
а сигаретки-то, сигаретки – дым,
когда стану старым, как смерть,
когда стану вусмерть больным,
буду ходить на пруд и тосковать по тем,
кого не любил при свете лун,
кого не любил при свете солнц,
кого не узнал совсем;
а ты, жена моя, – карга, вислые груди, больная нога,
с утра будешь талдычить, как говорить:
– Зачем опять ты идёшь на пруд?
Там тебя девки залюбят,
там тебя девки доразберут...
Родине
На земле я делал, что хотел.
На пустых лошадках проскакал,
на чужих трамваях прозвенел.
Мимо дома, мимо яблочного сада,
мимо жизни маршалом парада.
Разве, Родина, ты этому не рада?
Удачный день
Открыли дверь и выпустили на улицу.
Не дав привыкнуть к дневному свету, повалили.
Удерживая вдвоём за сильные ноги,
наспех нащупали и прокололи тесаком сердце.
Пока бился в предсмертных конвульсиях,
друг другу подмигивали и смеялись.
Потом работали ножом, паяльной лампой,
угощали друг друга ушами, хвостом,
шли домой, жарили печёнку с кровью.
Под грюк ширпотребовских чашек и ложек
делили его тело среди родственников,
отдыхали, радуясь удачному дню.
Повилика жизни
По великой линии мира проросла она,
обвивая эпоху, удерживая тело времени.
Её корни на другом конце планеты.
Её вершину раскачивает мальчик –
Покати-горошек,
оброненный под пол красной избы
с красных подолов рубах старика и старухи.
Внезапно выросший и заставивший их
в три дня прорубить потолок и крышу,
повалить стены.
И теперь увещевающий: «Не бойтесь.
Будете жить как люди».
В столице
Откуда-то оттуда, где гибнут на войне и мрут от голода люди, –
сюда, в столицу, везут – фрукты, нефть, деньги.
Впускают, по надобности, людей на жительство.
Здесь же – всегда спокойно, лишь изредка раздаются
взрывы и выстрелы террористов, поднимаются к небу
столбы огня и дыма пожаров.
Но и до этого мало кому есть дело. Люди отдыхают, служат, торгуют.
Между делом слушают сводки с войны, новости из провинции.
Из-за домов-стен, домов-лабиринтов этого большого города
далеко не видно.
Фонарь зажёгся, и в окно...
Фонарь зажёгся, и в окно –
проник луч света в полном блеске,
пройдя сквозь ставень, занавески,
в обоях высветлил пятно.
Но заслонила тень его.
И сразу застучали в раму.
И понял я: готова драма,
пойду открою: кто – кого.
Но тень куда-то увлекло,
шаги звенели, как стекло.
Сиял луч света в полном блеске,
тёк мирно в ставень, занавески...
И я подумал: вот оно –
движенье жизни необъятной,
на первый взгляд простой, понятной,
где в сети всё оплетено.
© Виктор Павлов, 2020.
© 45-я параллель, 2020.