Все стихи Виктора Кудрявцева

* * *

«Сука слепая!».

Чёрные буковки,

оставленные фломастером,

проворными муравьями

взбегают

со щеки Дианы Гурцкая

на холодный

алебастровый лоб,

пересекая по пути

оправу очков

с круглыми

бездонными провалами стёкол.

У афишной тумбы,

жалкий и растерянный,

словно нахохлившийся воробышек,

застыл

Чарли Чаплин

с ведёрком клея

в одной руке

и букетом фиалок –

в другой.

к списку

* * *

А вечно только зло.

Ну, может быть, разлука.

Опять белым-бело.

На кладбище – ни звука.

На кладбище – покой

(С картины Левитана).

И хлебушек ржаной

Над полыньёй стакана.

к списку

* * *

А почему вы думаете,

что мне не знакомы

чувства

изнасилованной женщины,

если четверть века,

изо дня в день,

из месяца в месяц,

насилуют мою совесть,

и уже не помогает

даже

таблетка постинора?!

к списку

* * *

Аллею за аллеей,

ограду за оградой,

снимок за снимком

листаю,

чтобы скоротать время,

каменный фотоальбом

незнакомого

деревенского погоста.

Скажите: «Сы-ы-ыр!

Снято!»

Догадывался ли

хоть кто-нибудь

из этих улыбающихся,

напряженно застывших,

кокетливо позирующих людей

о том,

что фотографируется

на будущий

надгробный камень?

к списку

* * *

Бесконечность неба.

Неизбежность смерти.

Предательство любви.

С этими мыслями

никогда не будешь

одинок.

к списку

* * *

Бессонной ночью,

лежа в постели,

поймал себя на мысли,

что с некоторых пор

стал чутко,

более того – со страхом

прислушиваться

к незнакомым шагам

на лестнице.

Мало ли кто

может пожаловать в гости.

Ладно,

если Свидетели Иеговы

или очередные погорельцы.

А вдруг – прекрасная панночка

со своею свитой...

А у меня

и мела-то нет

под рукой.

к списку

* * *

Бросишь несколько монеток

в футляр

уличного музыканта,

опустишь

в протянутую старухину ладонь

тёплый,

заранее приготовленный рубль,

и против твоей воли,

нет-нет,

да и шевельнётся в голове

гаденькая мысль о том,

какой ты праведный,

милосердный,

хороший…

И так станет противно,

так стыдно,

что долго ещё идёшь по улице,

поминутно оглядываясь по сторонам –

не видел ли кто

твоего барственного,

а на самом деле

холопского жеста,

не крадется ли следом

тень девчушки

с широко распахнутыми

голодными глазёнками,

которой ты только что

так самодовольно

купил пару пирожных.

Шалишь, брат,

не откупишься!..

к списку

* * *

Варварский обычай –

оставлять себе место

рядом с умершими родными,

а потом

долгие годы,

приходя на кладбище,

тупо пялиться

на жалкий клочок

хранимой для тебя земли.

Чтобы в конце концов

сгореть в небе Иркутска

или сдохнуть

от банального поноса

на грязной

завшивленной циновке

земляной тюрьмы

за тысячи километров

от родительского дома.

к списку

* * *

Ведь это ты, скажи мне, мама,

Приходишь каждый раз к шести?

И всё зовёшь меня упрямо:

«Сыночек, Витенька! Впусти!..»

А мне – не вымолвить ни звука.

(На мокром скошенном лугу

Стою, схватив тебя за руку,

И всё проснуться не могу.)

Ну вот опять: «Сыночек, Витя!..»

А мне и губ не разлепить, –

В удавке пуповинной нити

Решаю: «Быть или не быть?» –

Ни там ни здесь, а где-то между

Судьбы, зажатой в кулаке...

И голос, потеряв надежду,

В рассветном тает далеке.

к списку

* * *

Ветер собирает листья в стаю,

Нанизав на шёлковую нить.

Вы меня не любите, я знаю, –

Разве можно мёртвого любить?

Сиротеют ясени и клёны,

Растеряв по свету дочерей.

Бесконечный, медленный, солёный

Льётся дождь по мордам фонарей.

И скулит, скулит в ночи калитка,

Звякает какая-то херня.

Мраморная тихая улитка

Доползёт к утру и до меня.

к списку

Время

Оно явилось ниоткуда:

Не объяснить и не понять,

Такое же Господне чудо,

Как грудь, что выпростала мать

Из пёстрой кофты возле зыбки...

Потом тихонечко пошло,

Ещё совсем несмело, хлипко,

Во двор, а позже – за село.

За годом год, за датой дата

Бежало, с каждым днём быстрей,

Как обречённые солдаты

На рёв голодных батарей.

Порой стояло истуканом,

До боли закусив губу,

Порой, пошарив по карманам,

Роптало глухо на судьбу.

А в этот раз его не стало:

Одеждой белою дразня,

Оно у койки потопталось,

Потом исчезло... Без меня.

к списку

* * *

Гладил кота за ухом,

кормил с ладони синичек,

ласково беседовал с кактусом

на подоконнике.

Вымаливал прощение

за предательство

любимой женщины.

к списку

* * *

Год за годом смотрю бесконечную фильму

В переплёте экрана, изъеденном гнилью,

Хоть пейзажи знакомы, герои известны

И поп-корном давиться, увы, неуместно...

Ведь бывают порой повороты в сюжете:

То потащат куда-то с венком дядю Петю,

То средь ясного дня громыхнёт как из пушки,

Растеряет девчонка свои конопушки,

Улыбаясь светло сквозь жемчужные нити

В пыльный маленький зал, где единственный зритель

Смотрит вниз, не дыша, обернувшийся в кокон...

Я бы «Оскара» дал всем создателям окон.

к списку

* * *

Ещё на эскалаторе,

спускаясь в чрево московской подземки,

слышу

нежное всхлипывание саксофона,

страстную,

отчаянную мольбу трубы.

Знакомая мелодия

из «Крёстного отца»

ширится, крепнет,

заполняет собой

длинные гулкие коридоры метро.

Ещё один поворот,

и можно будет опустить

в чёрный раскрытый футляр

горсть монет,

благодарно кивнуть музыкантам.

…О, чёрт!

Заслушавшись,

едва не влетаю с разбега

в огромный,

на седьмом месяце

живот.

Молоденькая. Светловолосая.

Стоит,

прижавшись спиной к мраморной колонне.

Большущие влажные глаза.

Припухлые губы.

На красивой,

мучительно изогнутой шее,

совсем как у Зои Космодемьянской,

идущей на виселицу, –

самодельный плакат.

Крупные неровные буквы:

«Помогите, ради Христа,

на жизнь».

Бесконечный людской поток

уверенно,

словно океан

крохотное островное государство,

обтекает

и юную мадонну,

и её живот,

и дремлющего в нём ребёнка.

Оркестрик остаётся где-то справа,

похоже,

в другом переходе,

Труба рыдает.

Саксофон вкрадчиво,

только ей одной,

нашёптывает

слова вечной любви.

к списку

* * *

Жалкие остовы

новогодних ёлок

у мусорного бака:

высохшие,

полуголые,

облепленные клочками ваты,

обрывками фольги и серпантина.

Дешёвые

публичные девки!

Красавицы!

к списку

* * *

Женщина

под большим чёрным зонтом.

Она уже пятый раз

медленно

проходит под моими окнами:

видимо, ожидает кого-то.

Дождь, между тем,

всё усиливается.

Тяжёлые,

набухшие вешней влагою тучи

непрерывной чередой

выплывают

из-за козырька крыши.

Однако женщина не уходит,

отрешённо,

не поднимая головы,

продолжает шагать

по мокрому асфальту.

Интересно,

какая она:

молодая?

красивая?

А может,

это просто вздорная,

истеричная бабёнка

выслеживает

неверного супруга?

Со стуком распахиваю форточку,

стараясь привлечь к себе внимание.

Внизу,

подставив под ливень

детское

испуганное личико,

стоит моя любовь,

навсегда унесённая

попутным

чернобыльским ветром.

к списку

* * *

Забываем полить цветы на подоконнике.

И те умирают.

Забываем телефонные номера любимых женщин.

И те стареют,

отражаясь в седине зеркал.

Забываем поздравить с днём рождения матерей.

И те долго перебирают

наши детские фотографии.

Всю жизнь помним, что дважды два – четыре.

И гордимся собой.

к списку

* * *

Как её только не называют:

Земля,

«голубая планета»,

наш общий дом…

А это

всего-навсего

огромное –

от полюса

до полюса –

кладбище,

чёрствый

несъедобный колобок,

скатанный

из дерьма, крови,

костей и шерсти

многих сотен поколений.

… Я от бабушки ушёл,

я от дедушки ушёл,

а от тебя, колобок,

никуда не уйти!

к списку

* * *

Как, вероятно,

смешна Господу

вся наша мышиная возня,

все наши страсти и страстишки,

великие подвиги

и низкие предательства.

Спросите об этом у птиц,

рыб,

насекомых…

Или их боль

ничтожнее нашей,

их слёзы

слаще человеческих?

Иной раз,

сидя на садовой скамейке,

не со зла,

просто от нечего делать,

хорошенько прицелишься,

да и уронишь плевок

на муравьиную тропу.

То-то суматоха,

то-то трагедия!..

Вот вам

И весь Перл-Харбор

с «Титаником»

в придачу.

к списку

* * *

Когда из зеркала глядит

Какой-то сукин сын помятый,

Когда на третий едет лифт,

А поднимается на пятый,

Когда скулит бездомный пёс,

Чья шерсть нежнее женской ласки,

Когда совсем простой вопрос

Не понимаешь без подсказки,

Когда застиранный платок

С утра марают пятна крови,

Когда читаешь между строк

Поклонницы вчерашней: «Sorry»,

Когда уходят все друзья,

Которых, впрочем, два, не больше,

Когда разбросана семья

От Ахерона и до Польши,

Когда встаёт на шаткий стул

Сосед, завравшийся супруге,

Когда потусторонний гул

Звучит хоралом из фрамуги,

Когда седой, как лунь, старик

Лежит в цветах 8 мая,

Когда срывается на крик

В соборе нищенка немая,

Когда нездешний холодок

Всё чаще прячется за ворот,

Когда снарядами Восток,

Как в морге юный труп, распорот,

Когда сигналят поезда,

Что никогда не возвратятся,

Когда в ночи стоит звезда,

Которой некуда сорваться…

к списку

* * *

Когда целуют ливни

Холодных стёкол дым,

Плывёт мотив Беллини

По улицам седым.

По обветшалым стенам,

Наличников резьбе,

По утомлённым венам,

По горестной судьбе.

Шумят воды потоки

Сквозь пальцы Божьих рук

И отмеряют сроки

И радостей, и мук.

И гасят свет в квартире,

Сумятицу – в сердцах.

Лишь пенье Музы в мире,

Что августом пропах.

Цыганкой черноокой

Берёт в желанный плен,

С души смывает копоть,

Как с окон пыльный тлен.

И пусть разлуки ветер

Нам изменить горазд,

Есть музыка на свете,

Она нас не предаст.

к списку

* * *

Кресты.

Реже – звёздочки.

Очередная ограда

с жирной

бесцеремонной крапивой,

лебедой по пояс,

сквозь которую

едва виднеется

убогий кладбищенский слоган:

«По..им,

люб.м,

с..рб.м».

к списку

* * *

Кто ею только разродился,

этой обидной,

ублюдочной аббревиатурой

ВОВ,

которой пестрят

не только многие

присутственные места

и официальные бумаги,

но даже

обелиски павших.

Надо полагать, тот,

кто сам никогда

на фронте не был

и даже пороха не нюхал.

Уж на что бюрократами

называли царских чиновников,

а и те

не додумались

именовать

героев «Варяга» и Порт-Артура

участниками РЯВ,

экономя на чернилах

и бронзовой краске.

к списку

* * *

Лавочка

на южной стороне тихого

деревенского погоста,

на которой мы сидели

четверть века назад,

рассыпалась в прах,

смешалась с травой,

сухими ветками,

жёлтым кладбищенским песком…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы и не поняли,

как забрели под эти берёзы,

утонувшие

по самые щиколотки

в пёстрой листвяной карусели.

Было тепло и солнечно.

В сентябрьском воздухе

сладко пахло

дымом костров,

свежеиспечённой картошкой,

соломой с окрестных полей.

Тонкие липкие паутины

цеплялись за стерню,

путались в волосах,

щекотали наши лица.

Было нисколько не страшно

обнимать твои крепкие

загорелые плечи

среди крестов

и расколотых,

обвитых мощными корнями,

плит.

Страшнее было другое:

твои мягкие,

обычно такие тёплые

губы

в этот раз

оставались холодными,

как жестяной,

звякающий рядом с нами

венок.

Не говоря ни слова,

ты откинулась к стволу берёзы

и медленными

негнущимися пальцами

расстегнула кофточку…

Три недели спустя

лил дождь,

и какой-то счастливый дуралей

уносил тебя на руках

по тяжёлой,

раскисшей от влаги улице

к веренице свадебных машин.

к списку

* * *

Маленькая

зелёная лягушка

плакала

среди высокой колючей стерни,

словно потерявшийся в толчее вокзала

ребёнок.

В глубокой

округлой ранке на её голове,

оставленной острым жалом косы,

кишели проворные

белые черви.

Похоже, лягушка понимала,

что помощи ей ждать больше неоткуда,

поэтому

даже не пыталась упрыгать,

а может,

просто выбилась из сил

на этом шершавом

бесконечном лугу.

Преодолевая страх и отвращение,

я попытался

кончиком сорванного стебля тимофеевки

выковырять мерзких,

прогрызающих её череп

тварей.

Как отчаянно она заверещала,

как ей было больно, –

испуганному

холодному комочку!

Я не смог,

не смог ей помочь.

Сдерживая приступы тошноты,

трусливо убежал на другой конец деревни…

Господи!

Почему ты не убил тогда

нас обоих?!

к списку

* * *

Мало того,

что в собственной стране

и поём,

и говорим,

и пишем

на скверном

чужеземном языке,

так теперь ещё

и восхищаться стали

не по-русски –

вау! –

любой

несусветной глупостью.

А русский мужик

построит,

бывало,

голыми руками

собор белокаменный

или другое какое

диво дивное,

почешет удивлённо

лохматую головушку:

«Лепота-а-а!»,

да и сиганёт

с колокольни

на самодельных крыльях.

к списку

* * *

Все умерли: Татьяна и Наташа...

Г. Шенгели

Мне было 30 лет, когда впервые

прочёл стихи курчавого поэта,

которого, шутя, не раз дразнили

то Пушкиным, то правнуком арапа.

...Страна ещё спала в глухой берлоге –

от Кунашира до могилы Канта –

не слыша свиста полуночных татей,

гордясь во сне величием былым.

А между тем тяжёлый смутный ропот

уж поднимался коброю с окраин,

из капюшона холодом зловещим

грозил Империи раздвоенный язык.

...Три года бегства: всех и отовсюду,

три года крови, лжи, надежд и боли,

такой кромешной, что вода, замёрзнув,

из крана харкала багровою слюной,

пока под улюлюканье делили

поспешно освежёванное тело,

и клавиши распитого «Рояля»

мозг выносили песенкой блатной.

А дальше... никакого, впрочем, дальше.

Могилами отмеченные годы

меняли равнодушно только цифры

календарей с грудастой Си Си Кетч,

или Самантой Фокс, уже не помню...

А помню душный гроб мальчишки Коли,

откуда-то из Кушки привезённый

(запаянный, свинцом налитый, гроб),

и мать его с безумными глазами,

в которых стыло небо Палестины,

и соль Голгофы, пемзою шершавой

мерцавшую на гипсовом лице...

Несчастный мальчик! Всё твоё наследство:

земля сырая, цинковое небо,

две ели голубые в изголовье

(их для потехи срежут в Новый год).

...Но почему же становилось меньше

меня и ускользающего мира:

в огромную ревущую воронку

из ветхого мешка слепой Судьбы

шары летели, белые панамки,

сладкоголосый Руссос на кассетах,

и яблони родительского сада,

и вермут, и Саган, и брюки-клёш,

и письма, те, что так и не отправил,

смешные, как глаза смешной девчонки,

сгоревшей с мужем в запертой «ГАЗели»,

набитой сумками таких же «челноков»,

и робкие рассветы, с каждым годом

похожие всё чаще на закаты,

и те, немногие (обиженные мною),

кого по-настоящему любил...

Все умерли: Наташа, Вера, Таня...

Как мне теперь просить у них прощенья,

как прошептать солёными губами,

«что жить они мне больше не дают»?..

к списку

* * *

Моя тайная,

запертая в полутёмной спальне

икона –

подмигивающая,

пышногрудая блондинка

с обёртки немецких вафель,

подаренных

вернувшимся из армии

дядей Петей.

Стоило поднять

тяжёлую крышку сундука,

с наклеенными

на внутренней стороне

фантиками,

как она

кокетливо улыбалась,

манила к себе

полными

вишнёвыми губами,

тёплой

глубокой ложбинкой

в вырезе платья.

От сундука пахло

сладкой,

щекочущей ноздри

гнилью

усталого дерева,

свежим,

до голубизны промёрзшим

бельём,

тихо увядающей

маминой молодостью.

Хотя запах нафталина

от её старомодных,

почти ненадёванных нарядов

был ещё

не так безжалостен,

и ещё не появился

на самом дне сундука

небольшой,

начинённый страхом

узелок.

к списку

* * *

Надеялись – всё впереди,

Затем искали на погосте

Местечко, чтоб нагрянуть в гости.

Вдох-выдох – и конец пути...

Я бестолково жил, как все,

Года транжирил, как минуты,

Российским бытом стебанутый,

Шустрил как белка в колесе...

В ночи кричали поезда,

А над шестою частью суши

Всё безнадежнее, всё глуше

Мерцала поздняя звезда...

Манящей бездны на краю

Помедлимте ещё немного:

Пусть в Ад приводят все дороги,

Но с пересадкою в Раю.

к списку

* * *

«Настенька, тростинка, недотрога...»

Панцирных кроватей длинный ряд.

К дому бесконечную дорогу

Заметает жёлтый листопад.

Глухи доктора, крепки затворы.

Боль, – не пожелаешь и врагу:

Серые прожорливые воры

До утра копаются в мозгу.

В жёлтом доме жёлтые обои.

За спиной – крест накрест – рукава.

Тёмные глазницы вспухли гноем:

«Сколько можно корчить дурака?

Экая несносная персона! –

Бязевый сосед впадает в раж, –

Фёдору Михалычу резона

Не было писать такую блажь», –

Дядя Ваня хищно скалит зубы,

Дядя Ваня здесь который год...

Князю Мышкину намёки эти грубы.

Ночь настанет, – он его убьёт.

к списку

* * *

Ночь.

Полупустой вагон дизель-поезда.

Пассажиры,

кто как может,

коротают долгий путь.

Вертлявый золотушный ребёнок

на соседней скамье

непрестанно заводит в музыкальной игрушке

одну и ту же

навязчивую мелодию.

Уже спустя четверть часа

хочется удавить и композитора,

и эту шлюху Элизию,

и, конечно же,

маленького сопливого выродка,

хвастливо сующего

под нос дремлющих попутчиков

свое копеечное сокровище.

Однако

на прозрачном слабоумном личике

написан такой восторг,

такая гордость

за прикорнувшую в углу вагона

пьяную мать

и её жалкий подарок,

что даже самые чёрствые из пассажиров

теплеют сердцем.

Бухой,

изрядно помятый прапорщик

наклоняется к мальчугану:

– А «Полонез» Огинского

можешь?..

к списку

Памяти Тани

Она придёт глухою ночью,

А может быть, при свете дня, –

Тревогой, новостью сорочьей,

Фантомной болью, многоточьем,

Золой потухшего огня...

Она придёт просёлком белым,

Или тревожа листьев медь,

Дрожа чужим холодным телом,

Как в первый раз, таким несмелым...

Чтобы в глаза мне посмотреть.

То ли попросить о чём хотела,

То ли попрощаться навсегда...

Бабочка на руку мне присела –

Хрупкая, прозрачная слюда.

...Лугом путь до кладбища короче

(А пройти мечталось длинный путь).

Крохотный доверчивый комочек

Я не смел нечаянно спугнуть.

...Лепетали за оградой листья,

Собирались тучи вдалеке.

Как она пыталась объясниться

На своём нездешнем языке!

Поднималась по одежде выше,

Крылышками бойко хлопоча.

(Девочка, прости, что не расслышал

Слов твоих под лезвием луча.)

Тыкалась то в губы, то в ресницы

Из последних мятлушкиных сил.

(Пусть ещё хоть чуточку продлится

День девятый, – Бога я просил.)

Только Он под небом оробелым

Поднял ветер, травы вороша,

И она снялась и полетела –

Танина озябшая душа.

Смеркается... Бездомный Новый год

Уже маячит зябко за погостом.

Горбатый крест цветущею коростой

Напоминает: всё, увы, течёт...

Сгребает ветер фантики конфет,

Пожухлые гвоздики, хризантемы...

А снега нет... Пустые дали немы,

Как год назад, как много сотен лет.

У холмика – то там, то тут – следы:

Тоскливые, забытые, собачьи.

А я-то думал, кто там тихо плачет,

К ограде притулившись, у ветлы?

И вот бежит и руки лижет мне

(Они ещё хранят хозяйкин запах),

Кладёт на грудь доверчивые лапы:

Не уходи, не оставляй нас, не...

Шуршанье шин. Последний поворот.

И пёс бежит, не отставая, следом.

И землю укрывает белым пледом

Счастливый для кого-то Новый год.

31. XII. 2019, д. Баботки

к списку

* * *

Первый крик

родившегося ребёнка.

Первое прикосновение

к супружеской плоти.

Первая горсть земли

о крышку гроба.

Первые зелёные травинки

на могильном холмике.

Как ты щедр,

Господи!

к списку

* * *

Первый раз

поцеловал руку матери.

В гробу.

Перед тем,

как застучали проворные молотки.

Да и то от страха,

что придётся целовать высохший

восковой лоб.

Всю обратную дорогу

трусливо вытирал платком губы,

отвернув к окну серое

бескровное лицо.

Вечером,

едва дождавшись ухода родственников,

бросился в ванную,

долго чистил зубы,

то и дело сплёвывая

в клокочущую воронку

остатки своего страха,

брезгливости,

стыда…

Мать смотрела

на склонённую под ней

лысеющую голову сына,

жалкие, обмякшие плечи

и была счастлива:

третий,

самый трудный для её мальчика день

закончился.

к списку

* * *

Пишу, наверно, для немногих:

Старушек нескольких убогих,

Изголодавшейся вдовы,

Переходящей с «ты» на «вы»,

Монашки, девочки-подростка,

Астматика прозрачней воска,

Убийцы с мягкою рукой...

Да синевы над головой,

Да поля русского, нагого,

Да долгожданного улова

Звезды в студёной полынье.

(Она ведь помнит обо мне?..)

к списку

* * *

Прежде, чем она оказалась на свалке,

тёмная, испачканная,

с грубо содранным окладом, –

ей довелось услышать

не одну кроткую молитву;

пережить разор и смуту,

когда

под рёв обезумевшей толпы

падали в заплёванный снег

онемевшие колокола;

хорониться от сапога оккупанта

в сырой,

пропахшей горем землянке,

врачуя живых,

давая надежду мёртвым.

Потом были

годы и годы рабского труда,

безрадостное вдовство,

болезни…

И крест.

Грубый деревянный крест

на давно полюбившемся погосте.

Новые хозяева старухиной избы

начали ставить на чёрную доску

вёдра с водой,

резать на ней бураки для скота,

а потом и вовсе

сгребли в одну кучу с мусором

и отвезли на свалку.

Там она и лежала,

пока нищий оборванец

не провёл случайно по слою копоти

заскорузлой ладонью,

и на него не взглянул

Божественный Лик –

мудрый

и всепрощающий.

к списку

* * *

Раньше

по телеграфным столбам

можно было выйти к людям,

теперь –

к мёртвым деревням.

к списку

* * *

Свечой грошовой догорает Русь,

Куда не взглянешь, – всюду пепелище.

По пустырям огонь голодный рыщет,

Стращая смердов: «Скоро я вернусь,

Вернусь войной, разором, мятежом,

Весенним палом, Костромой гулящей

И беспощадным красным петухом,

Что только притворился мирно спящим...»

к списку

* * *