Виктор
Кривулин

Крыса

Но то, что совестью зовём, –
не крыса ль с красными глазами?
Не крыса ль с красными глазами,
тайком следящая за нами,
как бы присутствует во всём,
что ночи отдано, что стало
воспоминаньем запоздалым,
раскаяньем, калёным сном?

Вот пожирательница снов
приходит крыса, друг подполья...
Приходит крыса, друг подполья,
к подпольну жителю, что болью
духовной мучиться готов.
И пасть усеяна зубами,
пред ним, как небо со звездами –-
так совесть явится на зов.

Два уголька ручных ожгут,
мучительно впиваясь в кожу.
Мучительно впиваясь в кожу
подпольну жителю, похожу
на крысу. Два – Господен суд –
огня. Два глаза в темноте кромешной.
Что боль укуса плоти грешной
или крысиный скрытый труд,

когда писателя в Руси
судьба – пищать под половицей!
Судьба пищать под половицей,
воспеть народец остролицый,
с багровым отблеском. Спаси
нас, праведник! С багровым ликом,
в подполье сидя безъязыком
как бы совсем на небеси!

Клио

Падали ниц и лизали горячую пыль.
Шло побеждённых – мычало дерюжное стадо.
Шли победители крупными каплями града.
Горные выли потоки. Ревела душа водопада.
Ведьма история. Потная шея. Костыль.

Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,
Клио, с клюкой над грохочущим морем колёс,-
шли победители – жирного быта обоз,
шла побеждённая тысяченожка, и рос
горьких ветров одинокий цветок среди поля.

Клио с цветком. Голубая старуха долин.
Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,
Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,
всех отходящих целуя – войска, и народы, и страны
в серные пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.

* * *

С вопроса: а что же свобода?
до воя, до крика: «Я свой!»
не время прошло, но природа

сместила кружок меловой.
Во весь горизонт микроскопа,
страну покрывая с лихвой,

стеклянная капля потопа
под купол высоко взяла
вопрос, нисходящий на шёпот,

прозрачней и площе стекла.
Лицо ледяное приплюсну:
что было? какого числа?

Известное только изустно
по клочьям, по ломким листам
в кружках, сопричастных искусству,

в губах, сопредельных устам, –
известное лишь белизною
название времени – храм –

пространство займёт речевое
и костный сустав укрепит
где известью, где и слюною –

но схватит. Но держит. Но спит
единство тумана и кровли,
шрифта и поверхности плит

надпамятных. Ты обусловлен
подпольем. Ты полночь письма,
при свете вечернем торговли,

при гаснущем свете ума
ты спрашиваешь у страха:
какая грозила тюрьма

подпольному зренью монаха –-
слепца монастырских ворот?
катилась ли под ноги плаха

отпущенному в расход
у липкой стены подвала,
где сточная слава ревёт?

Тогда и спроси у кристалла,
что в горечи был растворён:
где точка твоя воскресала,

в каком перепаде времён?

* * *

кто защитит народ не взывающий к Богу
непрестанно
о защите себя от себя же если ползут из тумана
болота
и кусты высыпают на слишком прямую дорогу
кто же расскажет
в именах и событьях историю этого плоского блюда
с вертикальной берёзой
над железной дорогой над насыпью желтоволосой
в небе красного чуда
снова стянуты к западу сизые длинные тучи
и круглое солнце над ними
здесь на сотни посёлков – одна тишина и плывучий
гул – одно непрерывное Имя
для картофельной почвы сплошная вибрация Боже!
или силы подземной
напрягаются мускулы – и на холмах бездорожья
вырастают вечерние синие стены
даль, открытую сердцу, замыкая в единый
щит невидимый – в незащитимый
диск печали

* * *

верёвка и пила, аэродром и верфь
строительный разгром – но где? в конце или в начале
великой нации?

империя сама себя развалит
сама себе и царь и червь
ей нечего бояться

заизвесткованный скелет Четвёртого Ивана –
он больше остова галеры боевой
на стапеле где облачко меж ребёр

где хлюпанье и хрип трофейного баяна
где обыватель поражённый с головой
ушёл в историю и обмер

её махину созерцая
под небом вечно-голубым

Русский разъезд

О русский разъезд
где камень-сухарь
с хрустом разъест
народ-голодарь

он крошки в карман
а рот на замок
срывает стоп-кран
кондуктор-совок

и локомотив
встаёт на дыбы
притормозив
у съезжей избы

Мир больше не будет большим

больше не будет большим
весь этот белый свет
вот соберёмся решим
что вообще его нет

что он переполнен готов
да и в окнах одна духота
хорошо хоть разных цветов
цитируемая в никуда

из ниоткуда. Свист
над микрофоном. Речь
Всяк человек артист

соком ему истечь
клюквенным не сказав
в сущности ничего

жалко да не его
он-то совсем не прав
слева ему и лечь

к тёмной славе спиной –
косточкой теменной
чувствуя: не убечь

Музыка в Павловске

мне вороги домашние сказали
что враг иноязыкий у ворот
что музыка на Павловском вокзале
напалмом сожжена и больше не встаёт

а ты поди вставай из глины незалежной
обуй сознание в чужие сапоги
и в тело облекись прикрытое одеждой
узнав которую враги

панический огонь пустой огонь прицельный
пускай ведут пускай и ты полёг
зато от жизни будущей смертельной

так защищен как музыка поёт
забытая на Павловском вокзале

Детское Село

забудется и Детское Село
и цепи спецпереселенцев
и как над парком гарно и серо
когда ведут понурых пленных немцев
перед житомирскими брянскими кого
сгрузили ссыпали под насыпь с эшелонов
как безымянное незлое вещество
для удобренья раненых газонов
не довезли до станции – вокзал
разрушен говорят и где ещё поселят
начальник не сказал
а холодно-то как! и холодно глазам
край света ведь не наш нерусский север
родного – только Детское село

и то забудется

Итоги

кому итоги а кому и так
непроходимый страшный суд
как бы не выключен видак
хотя экран разбит
динамик вырван с мясом вон
но свет и звук живут
а лента шелестит
для зрителя иных времён
или иных планид

По Брайлю

неужели я только болезнь
помутнение зренья
и читаю по язвам по резям
как по брайлю: толстой. «воскресенье»

или пятница? том необъятный
там легко на картонных страницах
исцеляются – можно вернуться обратно
даже заново как бы родиться

имитация смыслов огромных
или танец в найт-клубе кислотном
а наутро – очищенный саша миронов
обличённый в садизме холодном

ригористкой-женою он тоже
есть по-своему та же катюша
и по книжной его по гусиной по нежной наверное коже
повесть катится рвущая душу

под руками другого слепца
то ли сына то ли отца

Мусор

русский флаг ещё вчера казался красным
а сегодня сине-красно-бел
но приварок цвета не указ нам
те же мы кого когда-то на расстрел
уводили на рассвете конвоиры
кто расстёгивая кобуру
по ночам врывается в квартиры
и кровавым следом по ковру
тянется из той литературы
что с лотков у станции метро
начисто исчезла как задули
ветры новые – не ими ли смело
красный мусор мусор белый мусор синий

До Пушкина

нету ещё слова штурм
шум сраженья гвалт ордынский
схватка Репы и Редиски
победитель Скопин-Шуйский
под Изборском
на коне как маршал Жуков
пушки пушки против луков
пушкин будущий в уме
луч во тьме
зря он пишет англичанин:
Русь во тьме

жили утром хоть и хмурым
спать ложились на заре
пятками к литературам
теменем к печной золе

Пчела

топорное теперь
бетонное вчера
и лазерное послезавтра
и нету ничего как только ты за дверь
в окно влетит имперская пчела
она хозяйка здесь хотя и полосата

она кружит по комнате пустой
над блюдцем обведённым золотинкой
с вишнёвой пенкой
ей нету ничего лишь отсвет золотой
лишь граммофон вертинского за стенкой
жужжанье тонкое то леннона то стинга

засахаренный мёд
хиты былых времён
где нас никто не ждёт как мы их ждали
где нету ничего и сами не поймём:
да есть ли что-то что и глаз неймёт
глаз не фасеточный а солнечный с дождями

Прометей раскованный

на своём на языке собачьем
то ли радуемся то ли плачем
кто нас толерантных разберёт
разнесёт по датам по задачам
и по мэйлу пустит прикрепив аттачем
во всемирный оборот

зимний путь какой-то путин паутина
мухи высохшее тельце пародийно
в сущности она и есть орёл
на курящуюся печень Прометея
спущенный с небес – и от кровей пьянея
в горних видах откровение обрёл

оттащите птицу от живого человека!
пусть он полусъеденный пусть лает как собака
нету у него иного языка!

летом сани а зимой телега
но всегда – ущельем да по дну оврага
с немцем шубертом заместо ямщика

путь кремнистый путь во мрак из мрака
в далеко издалека