* * *
То ли будет молебен, а то ли погром…
Евгений Витковский
Оглянусь на прощанье, грустя о былом,
что уже не былое, а сказки и враки,
сквозь истории флёр подмигнёт костолом,
и башка моя корм для бродячей собаки.
Ветры жизни качали на качелях Руси,
напевая под нос об Илье и Добрыне,
а осталось – не бойся, не верь, не проси,
ничего не прошло, всё живёт и поныне.
Всё живёт и поныне, хоть смейся, хоть плачь.
Хочешь плачь, хочешь пой, хочешь пей – всё едино,
и на ногте топор проверяет палач,
и готова принять тебя плахи станина.
Занимается утро луча серебром,
слёзы бога на травы ложатся росою,
и с молебном дуэт выпевает погром,
и им такт отбивает старуха косою.
* * *
Бродит по дому всю ночь домовой,
двери на волю нащупать отчаясь.
Над неповинной висит головой
меч-кладенец, на сединке качаясь.
В сизом тумане всплывает рассвет,
кочет проспал и проснуться не хочет.
Стонет бока отлежавший скелет
в старом шкафу и проклятья бормочет.
Кофе вскипает под гомон ворон.
Падают маслом в паркет бутерброды.
Счастье мешками сулит лохотрон.
Город обносят колючкой свободы.
В августе рыба колотится в лёд.
Каин и Авель навылет в картишки.
Всё уже было и снова пройдёт,
и повторится, как сказано в книжке.
Новая жизнь шевелится в золе.
Зреет весна под мотив листопада.
Дом над обрывом. Свеча на столе.
Слово негромкое. Рай среди ада.
* * *
Как знать, с чего начать? Танцуй от печки.
А печка где? Играйте, скрипачи!
Средь бела дня в окне мерцанье свечки.
В глухой ночи мерцание свечи.
В своей стране ты тоже иностранец.
Ведёт мотив последняя струна.
Старуха-смерть зовёт на белый танец.
Горит и не сгорает купина.
В сосуде жизни нет ни дна, ни крышки –
что ввысь, что вглубь, что вдоль, что поперёк,
и репу смысла не извлечь без мышки,
а кошке это как-то невдомёк.
Как ни крути, хоть так скажи, хоть эдак,
хоть в лоб, хоть по лбу, хоть об пол башкой,
а истину узнаешь напоследок,
когда в иную жизнь – подать рукой.
И все твои слова всего словечки,
и ты молчишь, сомненья теребя,
и начинаешь танец свой от печки,
от сна про непонятного себя.
* * *
Оставьте мне слезу.
Вениамин Блаженный
Посреди осенней хмари пробуждение весны.
Свет заигрывает с тенью, холодит висок рассвет.
Растворяются бесследно недоснившиеся сны,
на луча дорожке тает невесомый ночи след.
Время в нитку завивается и шуршит веретено.
Колокольный звон качается, уплывая в небеса.
Птица Синяя подранком бьётся в потное окно.
Белкой бьётся спица лишняя в тесном круге колеса.
Что останется на сите наступающего дня?
Что гадалка напророчит, что приметы посулят?
Свет надежды, тьма прорухи, мыслей странных толкотня?
Сколько к ночи насчитаешь оперившихся цыплят?
Будет то, что натворишь ты, будет то, что суждено,
что бы ни было, но будет только то, что быть должно,
даже если и иначе – ты не знаешь ни аза,
лишь бы только не погасла путеводная слеза.
* * *
Свечение тьмы над заброшенным лесом,
грибницы гниения – свечи гробниц.
Мерцают неслышно в тумане белесом
священные тени былых небылиц.
От века до века, от боли до боли,
от счастья до счастья, от А и до Я.
Кристаллами соли в слепом недосоле
крупицы растерянного бытия.
Цветение дури в разгаре отстрела,
раздолье подвыпившему ангелку.
И как грампластинку кукушку заело –
талдычит всё то же пустое ку-ку.
Уже насулила, как Мафусаилу.
Мне столько не надо. И хватит ей врать.
Но крутит пластинку бессильная сила –
ни в сказке сказать, ни пером описать.
Так делай, что должно, пусть будет, как будет.
В бессонницу пусть не оставит сова.
А сколько осталось – пусть время рассудит,
и пусть на губах не остынут слова
разлуки и встречи, любви и печали,
начала – пускай до конца лишь за миг.
Кемарит Харон в холодке на причале,
и ходики крутит в руках часовщик.
* * *
Было поздно ещё,
хоть и рано уже…
Галина Гампер
В лабиринтах слуха тает то, что раньше было криком,
то, что было тишиною, обретает плотность речи.
Всё смешалось в этом мире. Время Янусом двуликим
разбегается в тревоге самому себе навстречу.
След копыта на дороге манит тухлою водою.
На замшелом камне буквы не хотят слагаться в слово.
Втихаря от предсказаний шепчется звезда с звездою
и старик, забросив невод, золотого ждёт улова.
В море паруса журавлик, в небе золотая рыбка.
Прошлое глядится робко в будущего день вчерашний.
На душе былого цыпки. Солона от слёз улыбка.
Разноцветье ярких флагов над осыпавшейся башней.
От заката до рассвета, от рассвета до заката
бьётся в черепа клетушке одиноко мысль шальная –
то ли письмецо в бутылке не находит адресата,
то ли крячит полуправда, словно утка подсадная.
То ли нимб над головою, то ли вируса корона,
то ли было, то ли будет, то ли жил ты, то ли не жил,
ходит стрелкою по кругу неустанно время оно,
когда кочеты кричали и рассвет надеждой брезжил,
ходит стрелкою по кругу, бродит, голову мороча,
уговаривая, плача, дурочку ломая мудро.
Просыпаешься и видишь – дело двигается к ночи,
засыпаешь – в снах пожаром полыхает с треском утро.
* * *
Cтоит только приглядеться –
босиком стоит в пыли
мальчик маленький из детства
на закраешке Земли.
К горизонту солнце никнет,
погружается в сурьму.
То ли он тебя окликнет,
то ли ты махнёшь ему.
То ли он в тебя глядится,
то ли ты в нём отражён.
Распростёрла крылья птица
улетающих времён.
Вам и боязно, и сладко
под мгновений пересвист.
Словно книжная закладка,
багровеет клёна лист.
Небеса неугасимы
в ожиданье темноты.
И уже неразличимы
ты и он – кто он, кто ты?
Меч натягивает волос.
На платочке узелок.
Тишина. И мамин голос
шёпотом: «Ты где, сынок?».
20.03.2020
* * *
Александру Избицеру
На перекрёстках сбрендившего мира
играют музы музыку разлук,
и в паузе задумчивая Лира
к воспоминаньям подбирает звук.
Солдатских шуток сало, вой сирены,
прохожих безразличные глаза,
синеющие тонких пальцев вены,
весёлая девчонка-егоза,
в футляре скрипки редкие монетки,
в коляске задремавший инвалид,
обрывки шарика на съёжившейся ветке,
столетий поистёршийся гранит,
и воробьи снуют над коркой хлеба
у богом позабытого ларька.
А музыка плывёт дыханьем в небо –
в ней плач и смех, надежда и тоска,
в ней жизнь и смерть в одной дрожащей ноте,
в ней учит дудочка любви колокола,
свободна в ней душа в объятьях плоти,
и плоть легка, и тьма светлым-светла.
* * *
Чтобы выйти в прямую безумную речь.
Михаил Айзенберг
В кулисах времени запуталась душа,
вдыхая запах клея декораций,
и занавес, на сквозняке шурша,
не хочет, хоть убейся, открываться.
Начала и концы морским узлом,
петлёю мёртвой схваченное горло,
вихляет тень голёшеньким бедром,
в зобу дыханье у кукушки спёрло.
Театр пуст. До первого звонка
едва не вечность, если прозвенит он.
И что возьмёшь с актёра-босяка,
когда он рак с клешнёй и конь с копытом?
По залу сонно бродит Бегемот,
забытая перчатка дремлет в кресле.
Что на афише – «Гамлет», «Идиот»?
В наушниках забытых Элвис Пресли.
Душа в смятенье – быть или не быть? –
оплакивает детскую слезинку,
«Плыву, – бормочет, – но куда мне плыть?»
и плечи кутает в небесную овчинку.
И чтобы ни ответил Демокрит,
пролога не было, а время к эпилогу.
Душа о боге богу говорит,
безумному себя вверяя слогу.
* * *
Шершавых досок под ногами скрип
и лампы керосиновой мерцанье,
и за окном дождя протяжный всхлип,
часов в ответ глухое восклицанье,
на профиль Пушкина похож далёкий дуб,
соль серебрится на ломте черняшки,
на ниточке болтающийся зуб,
и оголец, родившийся в рубашке.
Нить времени не отмотать назад,
и ляжет в прах родившийся из праха.
Сквозь тишины прозрачный звукоряд
похрустывает чистая рубаха,
надежда подаёт стакан воды,
любви дыханье согревает губы,
и вера охраняет от беды,
и дуют ветры в голубые трубы,
и окликает кто-то, стар и сед,
из памяти сквозь семь слоёв патины,
а это ты – свой собственный портрет,
растерянно глядящий из витрины.
* * *
Разводы дыма в сером поднебесье,
бумажные полоски на стекле,
усатого подонка игры бесьи,
ошмотья тел в замызганной земле,
попискивают петли старой двери,
потрескивает свечка на столе.
И вспоминаешь, сам себе не веря,
о бедном неприкаянном тепле
в домишке над зияющим обрывом,
где был, войне и миру вопреки,
наивным, глупым, мудрым и счастливым,
не ведающим горя и тоски.
Меняются законы и драконы,
штандарты, лозунги, иконы, лексиконы,
пестрит в глазах и кругом голова,
уже всего два шага до ухода,
а ты всё тот же шалопай и шкода,
и стелется под ноги трын-трава.
* * *
Всё ходит по кругу. На круги на своя
вернётся всё, а рано или поздно –
кто знает? В хаосе земного бытия
гадать об этом как-то несерьёзно.
На выветренном камне письмена,
клочок коры берёзовой, папирус –
что рассказать стремятся времена,
и что в них весть, а что смертельный вирус?
Жар или холод душу гладит горячо?
Бог или чёрт зовёт к свободы игу?
И кто заглядывает мне через плечо,
когда взахлёб читаю жизни книгу?
* * *
А если жить самозабвенно,
то полегчает.
Лариса Миллер
Таков уж нынче век, такое нынче время,
и мы себе живём, почёсывая темя,
в пространстве бытия, что болью обжито,
где бог и чёрт сулят, не зная сами что.
Так было и до нас и так пребудет вечно,
а мы себе живём отчаянно-беспечно
и строим жизни дом у смерти на краю,
чтобы хоть день пожить в скупом земном раю.
Лица небесная касается прохладца,
к подвою боли радости привой,
и дар себя забыть, чтобы собой остаться,
не позабыв себя, и стать самим собой.
© Виктор Каган, 2020.
© 45-я параллель, 2020.