Монах
От блеска роскоши языческой
Глухим отгородился мраком.
Восторг души его стоической
Не оценить мирским собакам.
Всё суета: и грязь словесная,
И похоть мелочных желаний.
Он выковал броню железную
От искушений и страданий.
И век весь плоть сластолюбивая
Терпела боль в холщовой рясе,
Томясь, голодная, блудливая,
Хоть об одном распутном часе.
* * *
Две фигуры чёрных у дороги,
где машин сплошная толчея.
Всюду люди ... Но и мы не боги,
ничего не сделаешь, друзья.
Как свой путь прокладывают реки
к морю, приближаемся к концу.
Что известно, брат, о человеке
нам с тобой – ребёнку и слепцу?
Чуял век войны и крови запах,
не считал бессмысленных утрат.
Мы, как встарь, застыли в чёрных шляпах:
не заметно благодати, брат.
* * *
Я растоптан обширностью нашего вида,
средоточием судеб под скопищем крыш.
Распростёрлась и давит меня пирамида –
не сбежишь.
Коллектив, ты ломаешь меня, как былинку,
ты меня отрицаешь, в себе растворя.
И противно мне старую слышать пластинку:
всё не зря.
Я такой же, как все? Ни за что не поверю
даже в час, когда с бомбой войдёт Аладдин.
Погасите огни и захлопните двери –
я один.
* * *
Жизнь, на радости скупая,
чужеземный звукоряд.
Ночью тени, обступая,
мне о прошлом говорят.
Я, случается, жалею,
вспоминая на ходу
ту тенистую аллею
в старом пушкинском саду.
А знакомая развилка
так безумно далека,
что дрожит и бьётся жилка
где-то в области виска.
* * *
Выветриванье душ от возраста и скуки;
куда себя девать – не в шутку, а всерьёз.
И вот однажды в ночь в уборной режут руки,
царапают лицо и давятся от слёз.
То, Родина, твоя косая тень упала
на выжженные сплошь, измызганные дни.
За то, что в энный час бесследно всё пропало,
меня неважно где, хоть спьяну, помяни.
* * *
Пыль над городом – жёлтая маска.
Помутнело в машине стекло.
Сочиняется страшная сказка,
быть в которой – моё ремесло.
Стал я ближе не к небу, а к Мекке,
к иудейской отраве приник.
Человеки кругом, человеки,
да песок – вперемешку и встык.
Он когда- то торчал монолитом,
перерезать пространство хотел.
Всё равно: быть живым, быть убитым,
лишь бы он на зубах не хрустел.
* * *
Логика крысиная ясна –
вырваться из солнечного света,
и скользнуть хвостатою кометой
в мир иной, в другие времена.
Где, конечно, не грозит война,
хлопая стрельбой, как парусиной,
но согласно логике крысиной,
жизнь твоя вполне защищена.
Слыша философствующих крыс,
ощущал я внутреннее сходство:
может быть, душевное уродство
и меня заманивает вниз.
В тишину без края и конца,
в сумерки, глубокие как норы.
Сжать внутри общины, стаи, своры
в сердце многих многие сердца.
* * *
Мой праотец, одетый в шкуры,
в пространстве, заданном судьбой,
путь человеческой культуры
не замкнут мной или тобой.
Её мучительные роды
сменили приступы тоски,
когда безумные народы
дробят планету на куски.
Машин пронзительные крики,
научно-электронный гроб.
Мы оба абсолютно дики,
мой праотец – питекантроп.
* * *
Убывают чувства понемногу,
превращаясь в жалкое рваньё.
Только страхи возвращают к Богу,
по ночам вопя, как вороньё.
Это правда: я устал бояться,
по привычке жизнью дорожить.
Если страхи в сердце не роятся,
смысл теряет ощущенье «жить».
Может лучше в зыбкости рассветной
из вагона в блёстках конфетти
безбагажно, тихо, безбилетно
на последней станции сойти.
* * *
В этом тихом, непрестанном гуле
Сны твои плывут.
Это значит: спишь на карауле –
Как тебя зовут?
Если враг к тебе подкрался ловко
В пыльных сапогах,
Не услышишь, как вздохнёт винтовка
В четырёх шагах.
Ничего не сделать, не исправить,
Смыслу вопреки.
А письмо домой к тебе отправить –
Это пустяки.
* * *
Дождь прекратился,
стало светлей.
В плоть воплотился
мокрых полей.
Жёлтые краны
с лапами вкось,
как истуканы
вместе и врозь.
Чёрный кустарник,
ржавый песок.
Ветер-напарник
наискосок.
Жили, как крысы,
в тысяче стран.
Здесь кипарисы
и мёртвый коран.
* * *
Где так черна смородина
и тополя нежны,
опять мне снится родина
на дне другой страны.
И словно во спасение
является тогда
спокойствие осеннее
холодного пруда.
Дрожит листва, готовая
на мокрый камень лечь.
И чувство бестолковая
не разъедает речь.