Пока есть время
Пока есть время – пой, пиши
бесстрашно и беспрекословно,
следи прилежно и готовно
за путешествием души.
Веков разрушенные соты
ещё хранят волшебный мёд;
ещё хрустален небосвод,
ещё известны наши ноты,
но за словесным частоколом
мир предстаёт случайным сколом
чужих, осадочных пород.
Суть времени обнажена;
достигнув нового предела,
мы на доске кусочком мела
выводим формул письмена.
И снова смысла ищем мы
под вечный ритм зимы и лета,
за спектром пушкинского света,
за гранью гоголевской тьмы.
Откуда?
Откуда мы узнали имена
камней и птиц? Каким секретным взглядом
из разглядели? Кем утверждена
цена всего, что обитает рядом,
но чуждо нам, как облаку – пчела,
как гром – цветку, как времени - пространство?
Откуда мы узнали их дела?
Как мы определили их места,
и в новые вписали паспорта
вещей и слов первичное гражданство?
Давно
Давно уже привыкли
молчать о том, что мы
из пустоты возникли
среди кромешной тьмы;
где нам открыли очи,
и, слово сохраня,
создали дни и ночи
из млечного огня.
Давно уже забыли
первичный свой наказ,
когда из звёздной пыли
слепили наш каркас,
и много лет из вечной
стихии естества
слагались в ритм беспечный
волшебные слова.
В дороге однократной
не встать и не сойти,
не взять билет обратный,
не изменить пути;
что было нам открыто,
что было в нас дано –
ушло и позабыто
надёжно и давно.
Эйфелева башня
Скрепляя землю с небосводом
прочней, чем древние столпы,
она сидит перед народом
для развлечения толпы,
бесцеремонно и бесстрастно.
Игрушкой, выпавшей некстати
из рук небесного дитяти,
в пространство крепко вплетена,
хранит иллюзию она
о том, что время нам подвластно.
Глоток
(Памяти Игоря Северянина)
Недавно ещё трепетала струна,
и старому барду внимала страна,
а нынче от грёзы леса и моря
очнулись под властью иного царя.
Всё выиграл он, что поставил на кон,
и в замке у моря создал свой закон
о том, что земля, и огонь, и вода,
и воздух закрыты теперь навсегда.
Но к воздуху доступ имели пажи,
и юный один для своей госпожи
в фиале прозрачном воздушный объём
похитил и спрятал на сердце своём.
И вертится шар – тот, что был голубым,
и страх несравним со столетьем любым,
ведь воздух с водою навеки ушли,
и больше не стало огня и земли.
Но где то в подвале, светясь и дрожа,
в стеклянном сосуде, в каморке пажа,
ушедших молекул старинные сны
хранятся в развалинах нищей страны.
Быть может, иссякнет кровавый поток,
и древнего воздуха чистый глоток
к потомкам придёт через тысячу лет,
как старого барда прощальный куплет.
Встреча
Ветвятся трещины на ветхом потолке;
пространство с временем, два взрослых близнеца,
между собой на тайном языке,
двойняшкам свойственном, болтают без конца.
Непосвящённому в их странствия, с трудом
возможно мне понять, зачем и как
они вернулись в этот старый дом,
где жили в детстве; где разлуки знак
Галактикою светится в окне.
Как разделили их, неясно мне.
Где вырастали их просторы?
Кто дал пространству глубину и даль,
кто времени привил забвенье и печаль?
С кем в отрочестве разговоры
вели они, утратив двойника?
Как изменялись радость и тоска,
взращённые отдельно, в разных странах?
В чьих это было помыслах и планах?
Кто так решил? Кому достало власти
разъять неразделимое на части?
Век были врозь, а нынче снова
два близнеца сошлись в родном краю.
И я, незримый зритель, узнаю
из самых первых уст, а не из книг,
их жизнь, и тайны бытия земного
записываю в полевой дневник.
Итоги
Будет так: настанут годы,
и привычные черты
узнаваемой природы
рухнут в пропасть пустоты.
И пускай ещё не скоро,
но уйдут на склоне дня
удаль мысли, ткань узора
и безумие огня.
Но итоги наших знаний,
позабыв старинный свет,
будут ждать иных созданий
через бездну темных лет.
Пусть же светят им без света,
согревают без тепла
всплеск мелодии, что спета,
радость жизни, что была.
Баллада о машине времени
Вот странник создал аппарат золотой
С алмазной приборной доскою.
Окутан грядущих веков пустотой,
Он мчится столетий рекою.
И волны ему замечают: «Поверь,
Напрасно ты к нам отворил эту дверь:
В пучине, где пенятся кванты,
Не к месту твои бриллианты!»
И всадник нащупал свой атомный бич,
Пришпорил коня золотого:
«Не может быть так, чтобы мне не постичь
Основы устройства простого!
Я викторианский притом джентльмен,
И сложности вашего мира взамен,
Что б вы там себе ни гудели,
Создам из фанеры модели.
Пусть наши теории в целом просты,
Мы множество фактов набрали:
Мы в сердце живого открыли мосты
Двоякоподобной спирали.
Мы знаем, как солнце рождает цветок
В конфликте меж светом и тенью,
И Запад уже побеждает Восток
С его безобразною ленью».
И волны ему отвечают: «Дитя,
Машине хрустальные ручки крутя,
Ты время взмутил и пространство.
Нелепо твоё фабианство.
Слепого столетья посланник немой,
Ты падаешь в шахту колодца,
И огненный след за твоею кормой
За считанный миг разойдётся.
Но так уж и быть: в аппарате твоём
Мы смелость и наглость людей узнаём.
Так вот тебе компас и карта:
Вернёшься в мгновение старта.
И братьям своим отнеси эту весть –
Что мир за пределом поистине есть,
Но он не для вас (не в обиду
Будь сказано вашему виду).»
И странник вернулся, и жил среди нас.
Довольно успешно продал свой рассказ,
Добился в Стокгольме медали,
А больше его не видали.
Иванушка
«Не пей из козьего копытца, –
грозится умная сестрица, –
не то обрушится беда»,
Но далеко до родника.
А на краю солончака
копится долгими годами
в грязи, истоптанной следами,
мутаций мутная вода.
Там жизнь свои бросает споры
в микроскопические поры,
в пустые полости песка,
где меркнет свет, и смерть близка.
Вот путь Алёнкиного братца:
рассыпаться и вновь собраться;
в глубь бытия, не в глупых коз
направлен мой метемпсихоз.
Сквозь тел горящий лепрозорий
пройдя каналами латрин,
я царь червей и инфузорий,
я бог фотонов и нейтрин!
Пусть я потомок обезьяны,
я вижу дали осиянны,
летя по линии луча;
я дружен с силою земною,
и вся природа, как парча,
расстелится передо мною!
Мне виден вызов жизни новой,
веществ просторные ряды,
и жёсткий луч звезды суровой,
и шок отравленной среды.
И я растаю и остыну,
как песнь в ночи, как угль костра –
и ты тогда войди в картину,
и сядь на берегу, сестра.
И снег сойдёт, и в запах прели
легенда новая моя
вольётся ручейком свирели
в метаболизме бытия.
Источник
Нас не останется – однако,
Нас, ископаемых, найдёт
Сквозь миллионолетний лёд
Потомок в пойме Потомака.
Употребив алмазный бур,
Он вытянет тугие керны
Из радиоактивной скверны
Разрозненных культур-мультур.
Как мы сжигаем уголь древний,
Так новый тот космополит
Наш слой событий ежедневный
В печи космической спалит.
Ведь всё, что было до потопа,
Все наши мысли и дела
Для них – источник изотопа,
Чтоб их история цвела.
След
Слепи себе из пластилина
очередного властелина
в зелёной тоге, без лица.
Дай в лапки липкие монету,
как потемневшую планету,
где жить придётся до конца
под властью этого слепца.
Потом сомнни его в комок,
чтоб больше зла творить не мог,
чтоб дать урок другим тиранам;
забрось в коробку под диваном.
Потом прошелестят века,
и археологи в пустыне
найдут монету в середине
окаменевшего комка.
И с осторожностью великой
в музейной зале под стеклом
уложат след эпохи дикой,
игравшей в поддавки со злом.
1906
Ни звука над застывшею державой.
Забытый год. А ведь ещё не точка,
но точка с запятой; дана отсрочка:
одиннадцать свободных лет. Но тщетно:
уже не удержать повозки ржавой.
Взрывается клокочущая Этна.
Вот так и мы, столетие спустя,
не дав себе труда в наследстве вашем
достойно разобраться, резво пляшем
на корке льда над огненною лавой,
как умственно отсталое дитя.
Анатомия растений
Ещё никто не брал в поэмы
Всей анатомии анналы,
Сосуды нежные флоэмы,
Ксилемы мёртвые каналы.
Тома и атласы листая,
Мы убеждаемся, что снова
Листа и корня жизнь простая
Предупреждает наше слово.
И гифы тонкой микоризы,
Как мифологии живой,
Таят волшебные сюрпризы
Вблизи системы корневой.
И их наследственные коды
В сплетеньи клеток и клетчаток
На философию природы
Накладывают отпечаток.
Эволюция растений
Наш век уйдёт в подвалы сна,
Придёт пора растений новых –
Голосемянных и цветковых,
Что хитро прячут семена.
А мы под времени плащом
Иные партии разучим –
Кто в пойме вырастет хвощом,
Кто станет каменем горючим.
Так нам дано на краткий миг
Согреть грядущего больного,
Пока он в тайны не проник
Существования иного.
Сочится времени струя,
Как строчки довоенной прозы,
Плывут чернила бытия
Среди волокон целлюлозы.
Волна
Как знает точка, где она
на плоскости нанесена?
Послушны мысли геометра
и строчкам древнего труда,
тростник качается от ветра,
рябит остывшая вода.
Вообрази: из ничего
создать иное естество,
совсем другие имена,
и не из атомов и клеток,
а из музейных этикеток:
день, год, провинция, страна,
и кто собрал, в тени кленовой
каких исчезнувших угодий,
свой алфавит для жизни новой
приспособляя, как Мефодий.
А главное – из пустоты,
ошеломляющей и страшной,
поднять ушедшие черты
своей пометкой карандашной.
Такотступает боль тупая
и, прав не переуступая,
игрою быстрой и простой
моя волна на берег скальный,
далёкий и провинциальный,
ложится с нужной частотой.
Две песни к спектаклю «Ревизор»
1. Песня Городничего
Из Петербурга с нарочным приходит нам письмо,
покрыв нас несмываемым позором –
пятно невыводимое, горящее клеймо,
проставленное адским ревизором.
Откуда взялся Хлестаков? Пуст, как прореха у портков,
как тополевый пух, белёс и легковесен,
провинциальных простаков освободил он от оков,
он фантастических напел нам чудных песен.
Откуда взялся Хлестаков? Влетел, взвихрил, и был таков –
как можно втюриться в такого охламона?
Но простофильству нет конца – есть простота на мудреца,
хотя бы и на самого на Соломона.
Что за чертою огненной? Какой нам текст учить?
В какой карман нам лезть за новым словом?
Сумеем ли мы вовремя чертёнка отличить,
что обернётся новым Хлестаковым?
Из Петербурга, может быть, не то ещё придёт –
и что взбредёт там в ум какого драматурга?
Шутя пройдет столетие, и новый век грядёт,
как настоящий ревизор из Петербурга.
Carpe diem, carpe diem –
день лови, пока светло.
Новый век наступит Вием –
все дороги замело.
Жив покуда, празднуй, ибо
нам жестокий жребий дан.
Как называлась эта рыба?
Ла-бар-дан.
На Европу рот разину –
ни стыда, ни смысла нет.
Голова летит в корзину
у Мари-Антуанетт.
Либо гильотина, либо
эмигрантский чемодан.
Как называлась эта рыба?
Ла-бар-дан.
Пусть печальна песня эта,
но затеплится восход,
и под звуки менуэта
ночь лоскутная сползёт.
За внимание спасибо,
закрываем балаган.
Как называлась эта рыба?
Ла-бар-дан.
Tакое кино
Нас не звали и нам не сказали,
и итогов не подведено;
свет зажгли преждевременно в зале,
где крутилось немое кино.
И поистине невероятно,
как могли мы на этом пути
неизбежно и немногократно
зародиться и произойти.
В отложениях окаменелых
воздух, пламя, земля и вода
отражения лет чёрно-белых,
исказя, схоронят навсегда.
Но и после всеобщего краха
на эмульсии всех кинолент
обнаружится нашего праха
пятый, вымышленный элемент.
Отблеск
Полевой палеонтолог,
отыщи на склонах лет
оттиск, отзвук, отблеск, сколок,
список, снимок, слепок, след.
След и отблеск прежних дней,
сил земных и сил небесных,
след событий неизвестных
под поверхностью камней.
След растений и животных,
лет бездонных, лет бессчётных,
лабиринтов дней и мест
драгоценный палимпсест.