Виктор Фет

Виктор Фет

Четвёртое измерение № 32 (164) от 11 ноября 2010 года

Луч памяти

 

Жизнь

 

Дитя закона и удачи

из докембрийской глубины,

сложилась так, а не иначе,

жизнь, чьи движения взрывны,

 

чьи наблюдения бесценны,

чьи силы вечно к силам льнут,

чья песнь рождается из пены

минувших мыслей и минут,

 

чей голос слышен за версту,

чей вход открыт в краю зелёном

едва теплящимся фотонам,

преодолевшим пустоту.

 

 26-27 июля 2010

Лондон

 

Этюд в багровых тонах

 

Так думал Хлебников в бреду:

не может жить ни нерв, ни мускул

без красных кровяных корпускул,

несущих воздух и еду.

 

В уэллсовские времена,

как красный цвет планеты Марса,

пронижет мир лучами Маркса

низкочастотная волна.

 

Рассвету адскому подобно,

окрашивалась пустота.

И Волга, и Ока, и Кама

падут под лезвием Оккама.

Малевич рисовал подробно

квадрата чёрные врата.

 

Баллада

 

Из новых времён, из старинных земель,
Где слиплись в комок бытия карамель
И смысла безглазая маска,
Прискачет прекрасная сказка.

 

Там главный герой с медициной знаком,
Там сахарным звёзды сияют песком,
А снег – новогоднею ватой,
Над каждой трубою застыл трубочист,
И выглядит мир словно титульный лист
С виньеткою замысловатой.

 

Там слышен тамтам по дикарским лесам,
Полковнику снятся медали,
И алым дивятся своим парусам,
Где издавна их ожидали,
Там тучи ползут по альпийским снегам,
И все корабли пристают к берегам.

 

Там стражнику на ухо шепчет пароль
Из раннего Блока картонный король,
И кислого вкус витамина
Мешается с дымом камина,
И входят герои в свой пряничный дом,
Где жить полагается честным трудом.

 

Там жались игрушки к витринным огням,
И счёт не велся неутраченным дням,
Там вздрогнули Гензель и Гретель
От скрипа несмазанных петель,
И я поднимал, словно меч-кладенец,
На палочке свой петушок-леденец.

 

Театр

 
Когда, очерчен кругом света,
актёр, по прихоти поэта,
сжигает слов и сердца дань
на дымном жертвеннике храма –
его комедия и драма
сплетают потайную ткань,
и от столетия к столетью
прокинув золотую нить,
стремятся душу уловить
своей невидимою сетью.
И между сценою и залом
течёт живая пустота,
как воздух горного хребта
над долгожданным перевалом.

 

Луч памяти

 

Вот еле видимая птица
в небесной высоте своей
над нашей башннею кружится
и над просторами морей.

 

Здесь мысли досками забиты,
слова волшебные забыты,
я перестал летать во сне,
и звуки на моей струне
мне нравятся, но не вполне.

 

Когда же некий избавитель
затеет всех событий нить
переписать и сохранить,
изобретя такой носитель,
кристалл, таинственный металл,
чтоб звуков и речей сигнал
луч нашей памяти догнал
и растворяться перестал –

 

тогда известны станут мне
все сёла, города и нивы,
все сновиденья прошлых лет,
как этой птице в вышине
известны тропы и обрывы
и белый кратер на Луне –

 

но мы, как говорил поэт,
нелюбопытны и ленивы.

 

Остров Тассос

 

Сбросив ношу свою, налегке
полежать на эгейском песке,
там, где белого мрамора сколы
драгоценным сияют зерном,
где философы греческой школы
держат хрупкую мысль на весу.

 

От свинцовых веков немоты
отдышаться в сосновом лесу,
за поэтов ушедших, любимых,
отчитаться на этом листке
парой строчек едва различимых
на наречии нашем одном.

 

Нету средства из нашего мрака
снова в детство вернуться, однако
через мрамор пробились цветы
зверобоя, цикория, мака.


Исчерпав рудники золотые,
остров Тассос отходит ко сну.
Дремлет мир, и на числа простые
берега разбивают волну.

 

Подстрочник

 

Что, если наш первоисточник
Нарочно создала природа,
Как ученический подстрочник
Несделанного перевода?

 

И сила чуждая, немая
Его спасла в пылу сражений,
И мы живём, не понимая
Его склонений и спряжений.

 

Мы ожидаем дня и часа
В бедламе шума и сигнала,
Но нет словарного запаса
На языке оригинала.

 

В полусне

 

Я вижу явственно, что в мире нет

и не было ни выбора, ни толка,

но ненадёжно пригнана защёлка,

и различим за ставнями рассвет.

 

В углу торчит неубранная ёлка,

я сочиняю умственный сонет,

а в телевизоре опять портрет

очередного фюрера унд фолка.

 

Зарыться снова в сон – но полусна

ткань расторможена, размягчена;

и гаснут очертания кристалла,

 

где виделись и замок, и река,

где записи исходные листала

тогда ещё усердная рука. 

 

Глюк

 

Es gibt keinenWeg zum Glück.

Glücklichsein ist der Weg.

Gautama Buddha

 

Истекает мрачный век,

есть у века кайнен вег,

нет у века больше тайн,

ноу вэй цум глюклихзайн,

перекрыты все пути,

надо ворона найти.

 

Лошадь моет красный конник,

заварю себе лимонник,

кот залез на подоконник,

вот и ворон тут как тут:

черти ворона несут.

 

Велком, велком, мистер ворон,

нам известен с давних пор он,

мы продолжим старый спор:

я читал в живом журнале,

как на прошлом биеннале

ты молол учёный вздор,

вредный и ненужный вздор.

 

Каркни, ворон, из Эдгара,

мастер чёрного пиара,

каркни с нами заодно,

что планета перегрета,

что предвидится комета,

что забвенье ждёт поэта,

всё мы видели в кино;

знаешь, ворон, вам, пернатым,

вроде бы не виноватым,

тоже сгинуть суждено;

вот такое, брат, кино.

 

Говори же, ворон-птаха;

по тебе не плачет плаха,

так скажи, ради аллаха,

что погубит этот свет?

Каркнул ворон: «Интернет!»

 

Из-за дымовой завесы

не спеша выходят бесы,

огнемёт наперевес,

прикрывающий прогресс.

 

Где же этот самый ворон?

Глянь, присел на монитор он

и уставился в упор,

и глядит без разговора,

как мелькает духов свора, 

и без карканья, без ора,

вечно смотрит с этих пор,

смотрит ворон в монитор.

 

Дорожная песня

 

Пою опасности и опечатки,

которые, волнуясь и ветвясь,

с пустотами в испытанном порядке

настойчиво настраивают связь.

 

Что, если этой музыкой отдельной

спеть о бессодержательной, бесцельной,

бесценной силе, не подвластной дням,

что метроном отсчитывает нам?

 

Легко, на джипе в мареве предгорий

пыля, следить за сетью рудных жил,

да полагать в тиши лабораторий,

что знаем суть и цель природных сил.

 

Видны следы, оставленные швами

былых времён, и кажется с руки

обманчиво пригодными словами

картировать свои материки.

 

Быть может

 

Быть может, жизнь лишь служит фоном,

а мыслей трепет и разрыв

видны в нездешний объектив

в незримом круге освещённом?

 

А солнца свет над цепью горной 

и жизни след в слоях земных –

эксперимент лабораторный

тех, кто живёт в мирах иных?

 

А всё, что мы считали здешним –

конспекты снов, когорты фраз –

подчинено законам внешним,

недоказуемым у нас.

 

Быть может, там, в среде холодной,

давно нашли предел природный,

на полный спектр разложен свет 

и неизведанного нет?

 

Наследие

 

Архив сознания перебирая,

я часто обнаруживаю в нём

знак или два, застрявшие у края,

горсть жёстких букв, оплавленных огнём;

оплывшей глинописи древний след,

девонское житьёи меловое –

смотри: его наследие живое,

насвистывая, вылезло на свет!

 

И каждый скрупул жизни, каждый гран

её течёт в избытке предложений,

в пределах проницаемых мембран:

как не увлечься нежностью движений

в такой скупой наивности, в такой

простой копировальной мастерской?

 

Но нету места в этом экипаже

для наших формул или наших фраз:

наследственность не видит нас и даже,

я думаю, не ощущает нас –

ни другом-гением, ни чуждым игом;

мы с ними счёт ведём по разным книгам,

учитывая разницу, гордясь

приобретённым, сверхприродным бытом,

пока ещё поддерживая связь

с глухонемым исходным алфавитом.

 

Свет

 

Расположение планет

и строки старого романа

напоминают неустанно

о том, чего на свете нет.

Да есть ли сам он, этот свет?

 

Ужель и вправду наблюдатель

был ненамеренный создатель

и хрупких сфер, и страшных сил,

и сам об этом позабыл –

и механизм его, и цель?

 

В потоке сумрачных недель

скитаясь в хаосе отлива,

всю жизнь пытаешься найти

остывший путь Большого Взрыва,

а также прочие пути.

 

Так поднимись оттуда в горы,

где климат резче и странней,

где издавна звучали хоры

существ, не взятых из камней

природы, но согласных с ней.

 

Там иглы древние колышут

те, чей узор ещё опишут

историки грядущих лет;

там наших игр пока что нет

с их инфантильностью слепою.

 

Пройди неровною тропою:

там, у базальтовой стены 

следы реальности видны.

Они не вымышлены мною –

я часто вижу эти сны.

 

Давно

 

Давно уже привыкли

молчать о том, что мы 

из пустоты возникли

среди кромешной тьмы;

что нам открыли очи,

и, слово сохраня,

создали дни и ночи

из млечного огня.

 

Давно уже забыли

первичный свой наказ,

когда из звёздной пыли

слепили наш каркас,

и много лет из вечной

стихии естества

слагались в ритм беспечный

волшебные слова.

 

В дороге однократной

не встать и не сойти,

не взять билет обратный,

не изменить пути;

что было нам открыто,

что было в нас дано –

ушло и позабыто

надёжно и давно.

 

Строка

 

Концентрическими кругами

уходя за свои края,

плотно сложено оригами

бытия и небытия.

 

Век исчерпывая мгновенный,

мы ещё поживёмпока

в расширяющейся Вселенной,

где по краюбежит строка.