Виктор Еращенко

Виктор Еращенко

Четвёртое измерение № 8 (320) от 11 марта 2015 года

Неподцензурные глаголы, неподцензурное добро

 

* * *

 

Мне снилась женщина и лес в лучах заката,

Дорога пыльная, и, более того,

Мне снилась родина, которой нет на картах,

Мне снилась родина, где было так легко,

 

Где все далёкие исполнились заветы,

Где под горой в лесу нас ждал высокий дом.

Была та родина во многом схожа с этой,

Но вся – пронизана неведомым теплом.

 

Мне снилась родина, где был я понят всеми,

И счастлив был, как воробей в пыли…

И, влажное, во сне так сильно билось сердце,

И слёзы так легко и радостно текли.

 

Поэт

 

Он шёл, отбрасывая тьму,

Большой равниною степною

И весь был чёрен потому,

Что солнце нёс над головою.

От хуторков и от дорог

Народ сбегался удивлённый,

Но даже глаз его не мог

Увидеть, солнцем ослеплённый.

И был ли грустный он иль злой,

Смотрел понуро иль отважно –

Он солнце нёс над головой,

А остальное всё неважно.

 

* * *

 

Я через восемьдесят лет

Приехал в город незнакомый,

Где репортёрствовал мой дед,

Где, обличая беззаконья,

Он видел: корчится земля,

Ползут и множатся трихины –

И отступил в её глубины,

В село, в народ, в учителя.

 

«Глаголь добро…»

Лишь в стенах школы

Звучат разумно и остро

Неподцензурные глаголы,

Неподцензурное добро.

И усмехнёшься без печали,

Припомнив бедные листы:

В ненужной выспренной печати

Отредактированной – ты?

Пустяк! Есть выше назначенье

Для всех времён, для всех племён…

Так, вероятно, мыслил он

И сгинул в безднах просвещенья.

 

Но что за мысль жила во мне,

Что за неведомый источник?

И грянул – выстрелом во тьме –

Сквозь толщу лет знакомый почерк

Его – несломленного, нет!

Его – крутого, молодого, –

В пыли заржавленных газет

Ищу несказанное слово:

«Нам не запить и не заспать

Порывов юности тревожной,

А если надо отступать –

Нам есть куда. Вернёмся позже.

Поскромничай, повремени,

Не лезь в расставленные сети.

О двух концах одно столетье,

Смотри-ка: сходятся они».

 

Спокойный голос прозвучал.

Два поколения – как вечность.

Старинный город Благовещенск

Нас познакомил невзначай.

Мы одногодки и друзья.

Но, знал бы кто, в какую смуту,

В какую тёмную минуту

Привет его услышал я!

И объяснить никто не сможет

Восстановившуюся нить:

Иль я явился – потревожить,

Иль он поднялся – защитить.

 

* * *

 

Я должен уходить. Меня уводит прочь

Ночь, старая колдунья,

Чтоб жизнь мою забрать и в ступе истолочь

И прах с ладоней сдунуть,

                  Но на дне

Лежат в ночи такие самоцветы,

Что мне себя не жаль. Огнём кометы

Иду сквозь ночь, сжигая плоть свою,

И возрождаюсь нехотя к рассвету,

И своего лица не узнаю.

 

1980 

 

Холостяцкая жизнь

 

Холостяцкая жизнь, – ещё та,

Вот и маешься пошлым бездельником,

Иногда, удивляя кота,

Подметаешь полы мокрым веником.

 

Иногда загрустишь без людей,

И, наполненный зелием чёртовым,

До утра провожаешь гостей,

Размагнитив приёмом нечопорным.

 

Отчего же тебе не звоню –

Или острые взгляды не проняли?

Повстречав, надеваю броню

Из надменности, воли, иронии.

 

Потому что и вял, и жесток

Мир, наполненный грубым влечением,

А меня – можно взять на часок

Безотказностью и всепрощением,

 

Чтоб открылся, моложе младых

(Холостяцкая жизнь – она та ещё):

На часок, без претензий иных –

Согласишься, возьмёшь, догадаешься?

 

Или будешь, себе на уме,

Всё поглядывать – делать, мол, нечего?

И, кусая ладони во тьме,

Ненавидеть – чужого, беспечного?

 

Что ж, прощай, не судьба. Для судьбы

Было много другого, вчерашнего,

А теперь – не желаю борьбы,

Брачных ноток, мучения зряшнего.

 

И хотел бы соврать – не совру.

Ото всякого трудного, прочного

Не пора ли на волю, к костру?

Храм построен и служба окончена!

 

Отец и сын

 

Отец, чьи руки смуглые тверды,

Чей дом стоит у леса и воды,

Кто жил сто лет – работая ли, парясь –

Неторопливо, весело, с умом,

А бороздить протоки за селом –

Надеялся на вёсла да на парус,

Отец, предвидя неизбежный срок,

Для домовины доски приберёг.

 

А младший сын его купил мотор,

Он уважал механику и скорость,

И, презирая похоронный вздор,

Достал те доски и построил корпус

Отличной лодки. Тут пришёл отец.

Сказал: – Ты сам? Неплохо.

Молодец.

А доски где достал?

– На чердаке.

– Ты что?! Ведь я оставил их для гроба!

 

Для своего!

И помолчали оба.

Потом спустили лодочку к реке,

Покрасили, подвесили мотор

И завели…

Амурские владенья

Осваивают вместе с этих пор,

Не спорят, не ругаются – что толку?

И лихо пролетают по протокам.

 

* * *

 

Зачем я проснулся?

На белой стене

Неяркие тени плывут в тишине.

Ты спишь так спокойно,

Уткнувшись в плечо,

Родное мне тело от сна горячо.

 

И плачу я тихо

Над горем своим,

Что был я с тобою

неверным и злым.

Я буду хранить тебя,

Вечно любя,

От ветра,

от холода

и от себя.

 

1977

 

Другу

 

Ты так хотел? Жить честно, строго

И – чтобы приняли всерьёз?

Друзья нашлись. Но их немного.

А остальные…  Что за спрос –

 

Пускай чернят, пускай замажут,

Но недоверчивой толпе

Хоть понаслышке перескажут

Ту правду, что живёт в тебе!

 

* * *

 

Я гляжу на снег

и думаю: ведь и моё согласье –

оно не вечно. Слабо, незаметно

я ощущаю приближенье снега,

дождя, тумана. Эти ощущенья

мне вовсе не мешают исправлять

задвижки и насосы, отделять

пропан-бутан от сероводорода,

и по ночам, с завода приходя,

баюкать сына.

Но минует время,

состарят кожу ветер и мороз,

и будут ныть суставы «на погоду»

и старый-старый шрамик под виском.

 

И это будет – эхом дальних звёзд

вращений, взрывов. Странный механизм

продолжит жизнь неясную свою,

а мой – сотрётся. Он ещё так слаб,

короткий век, отпущенный ему, –

есть только проба на пути огромной

к невидимой и неизвестной цели,

и потому – до самого конца –

единственное, что имеет смысл, –

твоё земнoe маленькое дело:

быть может, наши общие дела

важней, чем мы себе их представляем.

 

1977

 

* * *

 

Мы были странники, искатели – за это

В сибирской родине смешалось сто кровей:

Казачья вольница, протест интеллигента

И думы тайные крестьянских сыновей.

 

Забросить вотчины, хлебнуть тоски таёжной,

Смутиться тяжестью нажитого добра –

От ссыльных прадедов, от калик перехожих,

От тёмных заповедей Дона и Днепра.

 

Мы повторяемся от века животленно –

Осанкой, жестом ли, глаголом старины,

Мы были сказкою – её самозабвенно

Под смертной вьюгою шептали бегуны.

 

Какие жалобы, свободен и богат я,

И, взглядом пращура смотрю через века.

Ты не примеривай, оставь, чужое платье –

До града Будова дорога далека.

 

* * *

 

Одесную был мрак и ошую,

Лишь ночное свеченье тропы,

И не знать бы, чей облик ношу я,

В сердце робость и руки слепы.

 

Но нахлынули скорбно и сладко

Имена твои купно и врозь:

Диво, Лада, ведунья, русалка,

Берегиня сребристая, Рось.

 

И лучи потекли от восхода

Сквозь тебя – как бы через врата, –

Возрождающей памятью Рода

Оживляя и множа цвета.

 

Дочь весенняя, влага, богия,

Моря синего праздничный сон,

Дева юная, Рось, берегиня,

Лунный холод и жертвенный стон.

 

1985

 

* * *

 

Амур в сиянье дня. Давно ли по нему

Скользнули  те челны, которым «подвиг» имя?

Ты этот пенный след не видел – почему?

Ты свой среди своих, ты вырос со своими,

А вместе – где слабы и что не сотворим?

Звучало так в волне и далью вопрошалось.

И где-то вдалеке маячил третий Рим,

И сказочная Русь из воздуха соткалась.

 

1977

 

* * *

 

Я помню лёгкий, плавный путь

И подступающую бездну,

Куда рассудок нежный, трезвый

Ещё не в силах заглянуть.

 

Я помню чёрный листопад.

И вдруг, ещё не понимая,

Ушёл от гибельного края –

Куда? Наверное, назад.

 

И вновь раскрылись небеса

Так широко и неустало –

Но что здесь делать? Паруса

Шить из какого матерьяла?

 

Но с каждым утром всё теплей

Дыханье летнего восхода,

И манит вечная работа

Незавершённостью своей.

 

1980

 

* * *

 

Метель – и резкая, и липкая,

И длинный свист, и забытьё...

Моя любовь, моя религия,

Мировоззрение моё.

Метель – из тёмного и белого,

Из разрушений и торжеств,

Метель, метель – наброски беглые

Недостижимых совершенств!

Сплетенья лжи и достоверности,

Тоска, сводящая с ума,

И твердь, и всплеск, и глубь разверстая...

Сама природа, жизнь сама!

И если кто-то строгим разумом

Создаст вселенскую модель,

Пред ним взлетит вихреобразная

Прозрачно-мглистая метель.

 

* * *

 

Наивным людям прошлой эры

Была Вселенная дана,

Для них космические сферы

Звучали близко – как струна,

И тайна жизни ощущалась,

Как недосказанность в родне,

Ночное небо умещалось

У человека на ступне,

Аккорды, формулы, монады,

Душа и космос – всё одно.

Но

  прорубили космонавты

Во тьму предвечную окно,

И хлынул мрак, и мир стал узок,

Спустившись к быту из мечты,

Всё больше тяжесть перегрузок

На каждом метре высоты.

Догадки прежние забыты

И не доступны до поры

За внешней линией орбиты

Неисчислимые миры.

Хлебнув глоток от новой эры,

Осуждены мы, может быть,

В пределах Марса и Венеры

Столетья жизни проводить,

И в небо, замкнутое глухо,

Всей прошлой памятью родства

Шептать, как в раковину уха,

Свои призывные слова.

 

1986

 

* * *

 

Сходилось несколько друзей,

Мечталось вольно и красиво,

Но – груды чёрные углей

И стойкий запах керосина,

И сострадательная ложь,

Хитра-мудра-витиевата,

И ты обманутый бредёшь

Из погорелого театра.

Твой тонкомыслящий партнёр

Допущен в круг, приближен к свите,

Да пусть их. Истинный актёр

Желает роли – не субсидий.

А если роли не дано,

Начни, от вешалки до сцены

Рубя пазы, – к звену звено –

И возведи другие стены.

Уйдёт случайное во тьму,

И настоящее вернётся,

Но даже там – кому, кому –

От дыма старого чихнётся?

И снова скажешь, постарев:

Ведь неплохие были годы,

И твой театр погорел –

Достойно, весело и гордо!

 

* * *

 

В том незапамятном начале

Так редко виделись мы, но                                                                              

По взглядам тайным замечали:

Мы против всех – мы заодно.

 

А над простором белопенным

Вставала тьма, кружился снег,

И утверждалось постепенное:

Мы заодно, мы против всех.

 

Всё громче песни, громче споры.

Хмелит весёлое вино.

Но вдруг увидишь нам никто с тобой не нужен,

Мы против всех, мы заодно!

 

Пусть будет так! Закроем двери,

Завесим шторами окно,

Среди тоски, вражды, неверья

Мы против всех, мы заодно!

 

На смерть Рубцова

 

Нет, он погиб не на дуэли,

И властью не был осуждён.

Он пьяной женщиной в постели

Был по заслугам умерщвлён.

Он прожил плохо, скучно, длинно

И не для славы родился.

Что ж от Карпат до Сахалина

Вздохнула вдруг Россия вся,

Как не вздыхала в дни иные,

Когда бессмертны, велики,

Сходили в ад они, стальные,

Тычины и Корнейчуки?

Нет, он не видел божьей длани,

Нет, он не знал свою страну,

Но сохранил он в пьяни, в рвани

Одну лишь искорку, одну,

Которой нет в живущих ныне,

И кто подскажет, почему –

Ни в Омске, ни на Сахалине,

Ни в Ленинграде, ни в Крыму.

И не нужны ни яд, ни выстрел,

Ни стук на Лобном топора.

Сама собой погасла искра

Давно сгоревшего костра.

 

Домой

 

И вновь на палубе стою. Кого найти в родном краю,

Кого, единственного, близкого, увидетъ?

Волна вечерняя крепка, и громоздятся облака,

Скользя, шатаясь, словно в школьной пирамиде.

 

Вперёд, сквозь пену встречных вод, неторопливый теплоход

(А лампы створные то вспыхнут, то погаснут),

В те баснословные года: дружина «смирно» в два ряда,

И чёрный низ, и белый верх, и красный галстук.

 

Пройти вдоль строя, посмотреть – как будто стёкла протереть.

Но глубже сумерки, и качка бортовая.

Волна всё круче и бойчей, закат на циркуле лучей

Слегка вращается – смыкая, отсекая.

 

Привет! Откуда? Двадцать лет! Кого-то жаль, кого-то нет.

А этих – помнишь? Как, не знаться со своими?!

Вот берег: глаз не оторвать – но всех ли нужно узнавать,

Но всем ли руки подавать – зачем, во имя?..

 

Есть этот абрис вековой от скальной сопки до кривой.

Есть эта линия от кладбища до ёма,

И ветер, выкормленный здесь, летит, как радостная весть,

Гудит – по званию ли честь – и я здесь дома.

 

1989

 

* * *

 

Нет, вы представьте, это же смешно!

Когда во гробе, в кружевах бумажных,

Я упльшу, величественно-важный,

Вы без меня откроете вино...

Нет, вы представьте, это же смешно!

Умру не я, мои пределы мнимы,

Я мог бы жить не с вами и не так,

Тепло моих невстреченных любимых

Возьмут другие в сонных городах,

А мертвецы за каменной оградой –

Как близнецы – в желаньях и правах.

Смешная схема, жалкие обряды,

Случайность дат в надгробных письменах!

Послушайте, примите, не тоскуя,

Всю эту блажь могилок и оград.

Я, может, умер десять лет назад

А, может, вас ещё переживу я!

 

1985