Вероника
Шелленберг

* * *

Надо было дождю...
А крышу-то прободило!
Надо было в четыре утра
очнуться...
будто качнуться
зеленоватой волной Катуни,
ледяной
накрываясь волной
Катуни...
Какая молочная рань!
Волноваться, как в первый раз.
А по цвету – молодой малахит, –
кто-то в лодке
удивился из нас.
А кто-то
скомандовал резко – табань!
Для новичков:
бью по шлему веслом,
это приказ рулевого –
греби назад!
Перевернёшься – весло береги,
твоё продолженье во времени
и в воде.
Левый борт, вперёд!
Я сказал – вперёд!
Правый борт!
Иначе скала
нас перейдёт вброд.

Оттого, что предмет дробит, а слово – течёт.

Шёпотом
перекрывая Катуни раскат,
кто-то
повторил для меня – табань!
Властно,
как над постелью расслабленного говорят –
встань!
Илья поднимается так, что половицы скрипят.
А я
против течения времени поворачиваю.
Согреваюсь,
в грудь упирая весло.
Обратно,
к истоку
лодку мою повело.

Оттого, что слово течёт, а предмет – дымит,
верхний предел горы облаками размыт.
Эхо дальней грозы
соразмерно вдоху.
Катунь прибывает...
И на пороге, свече, вираже
го́ры над нами
соразмерны душе.

Ай-ки

* * *

Просто живу.
Под горой, у реки Чемал.
Нынче табун гнедых
рядом заночевал.

Просто живу,
живая среди живых
бабочек, ящериц, бурундуков,
этих коней.
Один с утра вышагивает ко мне
любопытный, доверчивый.
Прямо с ладони схрупал
яблоко, припасённое к вечеру...
Ой, мягкая морда!
И ушёл, покачивая лоснящимся крупом
гордо.

Вот они, на водопое кони,
словно табличка в зелёной раме:
«Не беспокоить!»
миру – всему остальному,
там, за горами...

А вода в Чемале
дразнит хариусом у каменистого дна.
Изумрудная в глубину, чистая,
пью, прямо возле коня.
Я здесь только дремучей тайге видна,
берегущей меня.

Неужели я вырвалась из сетей
суматохи, безумия, массового разлада?
Исчезла с радаров убийственных новостей.
Одиночеству – рада.

О, это немало –
просто жить на берегу Чемала!
Чтобы в гору
тропка звала золотая.
Это духи Алтая
на краю мировой истерии
шалашик мне смастерили.

* * *

Если человек неделями не выходит в ВК,
значит, на Северном полюсе он пока,
на плато Путорана, на Улаганском плато,
где, кроме неба, не видит его никто.

Из новостей:
снег, волчьи следы, потерянный вороной.
Из гостей:
духи тайги, рассвет, но не кровь вороного, не ной!
Из событий:
стихотворение, посвящённое родникам,
ленточки привязал кам.

Это шаман. Загугли, если ты – там,
в интернете, где моего человека нет.
Он наблюдает гор переменчивый цвет,
спасённому вороному щедро сыпет овса,
жизнь для него – заповедной реальности полоса.

И я верю – Бог читает судьбы своих детей
не на страницах социальных сетей.

Перевал Кату-Ярык

Хан Алтай

Сизобрюхая туча,
а только что белым туманом была –
устремляется вниз.
Конь мой, конь
белым был, стал от пота солёного
пепельно-сиз.

Конь мой, конь
подо мной разъярился,
и скифская кровь пробудилась во мне.
Это скифская кровь
заставляет галопом лететь за грозою,
с грозой наравне,

обгоняя брюхатую тучу,
вот-вот разродится она,
грохоча.
А навстречу текут табуны,
то гнедая мелькает,
а то – вороная свеча.

От раскатного ржания, топота,
звона полынной земли
сердце радо, оно
скифской кровью омыто...
горячею, вольною силой полно.
Это предки мои,
соразмерно горам, обступили,
коня подхлестнули –
взлетай!
Это хан мой – Алтай!

Это я
вижу: сокол-охотник упал
и с добычею взмыл –
добрый знак!
Суслик пискнул,
в когтях повисая, забился, бедняга,
обмяк.

Мимо, мимо...
скачу, прирастая к седлу,
возвращаюсь обратно,
в свои времена.
Мне сегодня
мои соплеменники-скифы
придумали
стремена.

Ночью...
бились на скулах моих
блики танца ритмичного,
краски живого костра.
Ночью...
жаркая бронза стрелы застывала,
остра...

Щекотало дымком...
кочевое житьё моё длилось, мерцало, цвело...
За такие далёкие горы навек увело!

И на полном скаку
я зубами узду удержу,
и рука обнаружит натянутый лук,
и стрела затрепещет –
взлетай...
Мой единственный встретил меня –
хан Алтай!

* * *

Трое в робах,
трое суровых, плечистых,
обычных таких работяг
обычное начали дело:
отбивать жеребят от кобыл,
но – кобылам не объяснишь!

Трое в робах – голицы за пазухой –
взяли хлысты, хворостины...
Обычное дело!
Врубились в табун...

Вороное-гнедое-каурое море
расступилось, дрожа,
обнажая изрытый,
унавоженный снег.
Завизжала собака, спасаясь от бешеных ног.
Свист хлыста, крепкий мат,
перекатно-истошное ржание...

Обычное дело –
отбивать жеребят от кобыл,
но кобылам не объяснишь!
Защищают детёнышей, скачут, петляют, лягаются
и норовят укусить.
Опасное дело –
отбивать жеребят!

Жеребята
большеголовые, гривы в репье,
ныряют под материнское брюхо,
мечутся
мальками на мелководье,
только хвостики мелко дрожат...

Всё смешалось, как будто в бою –
кони, люди, февральское колкое солнце.

Трое в робах –
умелые мужики!
Молодняк отогнали в загон и жердями закрыли,
а табун – увели.
Закурили. Обычное дело!
Но – кобылам не объяснишь.

И одна с дальних пастбищ таки прибежала,
и ржала,
и влажную, тёплую морду тянула
к своему жеребёнку...
Плач грудной лошадиный надсадный
с тоской подхватила собака.
Трое в робах,
отогревая у печки
наждачно-кирпичные руки,
переглянулись: «А, чтоб тебя! Надо поймать!»

А жеребец вороной
заслоняя луну, фыркал весело –
это обычное дело!
Просто время пришло повзрослеть.
Оторваться
от материнского молока...
Просто время пришло вырастать
скакунами горячими, вольными...
Но – кобылам не объяснишь!

с. Аскат

Второй шанс

Постарел жеребец, и в деревню тогда
с вольных пастбищ его увели.
И печально вослед посмотрела звезда,
а кобылы исчезли вдали.

Всё же путы порвал, перепрыгнул забор,
ускакал к своему табуну
отставной жеребец. Белоснежный простор
отражал молодую луну.

На рассвете следы беглеца на снегу
для погони – открытый дневник:
вот он нервно петлял на крутом берегу,
сквозь колючий кустарник проник.

Здесь рысил, разбивая узорчатый лёд,
здесь наткнулся на волчьи следы.
Замер. Долго топтался, но прыгнул вперёд,
подгоняемый чувством беды.

И табунщики, лишнего не говоря,
поскакали скорее, скорей!
Солнце в спины светило, на ружьях горя,
пар валил от мохнатых коней.

Переливчатым ржаньем наполнился дол –
жеребец собирает кобыл!
И табунщики тут же смекнули: нашёл!
Старый конь, а хватило же сил...

Волки тоже нашли. И нацелились на
жеребёнка, – добыча легка!
Жеребец разъярился, вокруг табуна
заскакал, раздувая бока.

Бил копытами, скалился, а говорят –
бесполезен... Так вот он каков!
Может, вспомнил несчастных своих жеребят,
что не смог уберечь от волков.

Люди спешились. Выше в засаду легли, –
с высоты выстрел будет верней.
Но в мелькании тел, в серебристой пыли,
не попасть бы случайно в коней!

И увидели: молнией сам жеребец
резко бросился на вожака.
Под копытами волку приходит конец.
Кровью – солнце за облака.

Рассыпается стая. Кобылы стоят
Как ни в чём не бывало, а к ним
гордый, огненно-рыжий, закатом объят,
их защитник идёт, невредим.

И табунщики, те, что хотели вчера
жеребца живодёрам продать,
Передумали: видно, ещё не пора.
Свой табун заслужил он опять.

Горный Алтай,
с. Балыктуюль

* * *

Мёртвое дерево над рекой
четверть века стоит.
Как же хрупок его покой
и непригляден вид!

Всё меньше веток, всё больше мха,
и птица не вьёт гнезда.
Одна осталась ноша, легка, –
утренняя звезда.

Но лето пройдёт и осени вспых
погасит зимняя тишь,
И мёртвое дерево от живых
под снегом не отличишь.

Вот так же сломанные часы
дважды в сутки верны,
пустые выровнены весы,
как будто с той стороны,

из мира мёртвых деревьев, трав,
бабочек и стрекоз
явилось нечто, на миг поправ
смерти апофеоз.

И кажется: подо льдом января
живая в реке вода,
и мёртвому дереву благодаря
держится та звезда.

с. Чемал, берег Катуни

Плоскогорье Укок

Заповедное место, покоя глоток – плоскогорье Укок,
вдалеке от дорог, суеты, кочевой круговерти.
Ближе к небу и солнцу затерянный край, уголок,
где естественно думать о жизни и помнить о смерти.

Пять Священных вершин увенчал ледяной Найрамдал,
там – Китай, только вечным снегам безразличны границы
государств и веков... Не вчера ли сюда забредал
гордый скиф, и курган вырастал над останками жрицы?

Не сегодня ли вскрытый курган, осыпаясь, шуршит,
как в песочных часах углубляя сухую воронку?
Время ищет истоки... Снижает орёл виражи,
словно собственной тени кидается хищно вдогонку.

Больше нет никого! Здесь просторы волнисты, пусты,
зной звенит от кузнечиков, дождь налетает с размаха...
И цветы по весне... восхитительно-ярко – цветы,
и сверкает на длани Укока река Ак-Алаха.

Только вольно рождённые кони приходят сюда,
или всадники-духи – Белого ищут Бурхана,
где текучее небо, озёр золотая слюда,
где ещё не остыли следы самого Чингисхана.

плато Укок и с. Джазатор

Ночь в деревне

Лай, переходящий в хохот,
кашель, жалобней вытья...
От ночного леса – холод,
словно из небытия.

Кто там бродит под луною,
страх наводит на собак?
За чужой пришёл женою
да не выберет никак?

А деревня-то во мраке,
окна множат темноту.
Зря охрипшие собаки
ждут хозяйского «Ату!»

Утомятся и уймутся.
Зазвенит рассвета медь.
Возле жён мужья проснутся,
а один из них – медведь.

с. Чемал, гора Бешпек

* * *

Обещанья остаются в силе,
Чистые, как горная вода.
Ласточка свила гнездо в аиле
Там же, где всегда.

На виду детей, под скатом крыши,
В левом облюбованном углу.
Верещат птенцы из тёплой ниши,
Перекрикивая Кучерлу.

Струи Кучерлы гремят, живые,
Пот и слёзы вознося в снега.
Небо видят ласточки впервые
В дыме очага.

Следы на воде

Не важно,
сколько воды утекло,
Телецкое озеро соединяет
меня настоящую
и ту, шестнадцатилетнюю,
с полным ведром серебристого хариуса!

Первый раз на Алтае,
и вот так история:
лесник
меднолицый и молодой –
замуж позвал!
Я молчу.
Я в московском салоне
отличную сделала химку...
В сентябре поступлю на худграф...
А он говорит: «Оставайся,
дом в тайге у меня, два коня...»
И ведро серебристого хариуса
преподносит: «Подумай!»
И уплывает на лодке...

Озеро
закатом оплавлено...
Обведённый по контуру солнцем
алтаец,
глядя лишь на меня, удаляется...
Равномерно уключины ноют
всё тише и тише...
Блеск воды нестерпим...
Закрываю глаза, на сетчатке
всё тот же дрожит силуэт,
обведённый по контуру солнцем –
человек уплывает на лодке,
словно крыльями бьёт мотылёк...
Но я думаю не об алтайце,
о рыбе.
Вот досада –
ведро серебристого хариуса
чистить придётся,
а этого я не люблю...

Не важно, сколько воды утекло,
застыло...
Однажды зимой
по Телецкому озеру
медленно еду на лыжах...
Словно след я хочу отыскать
мотылька...
Снега блеск нестерпим.
Закрываю глаза, на сетчатке
вот-вот задрожит силуэт,
обведённый по контуру солнцем –
человек уплывает...
О, внезапная горечь утраты!
Но я не жалею.
Весь мой век – для Алтая лишь миг...

...плеск воды,
тусклый блеск серебристого хариуса,
золотое сияние гордой горы Алтын-ту,
скрип уключин
и снега под лыжами скрип –
это всё происходит одновременно
для Телецкого озера
и для меня...

с. Артыбаш

* * *

Утром
не бойся – разденься!
Волосы распусти...
Встань
под водопадом,
выдержи пару секунд...
Ледяная наждачка воды
Сдирает
цивилизации жалкую накипь.

Откройся текучей воде!
Пей эту воду, пей!
Выскочи...
Осторожно!
Скользкие камни...
Чувствуешь:
всё твоё существо
ликует.

Тело
расплавленной медью горит,
будто отлитое заново
по образу
и подобию.

Зимнее

Если ты пойдёшь за мной по лыжне,
уплотняя нетронутый снег вдвойне,
если ты прорвёшься в мою страну, –
заповедно-хвойную глубину,
прежним
                я тебя не верну.

Непреклонен сосен седой конвой,
далеко разносится волчий вой
на морозе... аж в кишках горячо!
Тронет лапой ельничек за плечо:
– Ты – живой?
– Живой.

И к железной кружке пристынет губа,
всё равно, что к Сибири – твоя судьба.
Будем пить из одной, – иван-чай, чабрец,
всей хандре – конец,

перекурам сорок пять раз на дню...
У меня всё просто – тропи лыжню!
А под вечер – снегом лицо умой
и, как в детстве, падай на снег спиной,
в золотое небо гляди, гляди,
и маши руками – лети, лети...

Мы уйдём, останутся ждать пургу
отпечатки ангелов на снегу.

* * *

Картонные ножны обмотаны скотчем,
мой дом приторочен к седлу.
Тропинка всё круче, услышь меня, Отче,
сквозь града гремучую мглу.

Все прочие, Отче, вторичны моменты,
сверкнёт ли вдали полоса?
Пусть будут вне доступа все абоненты,
но выйдут на связь небеса.

А впрочем, грозу принимаю покорно,
лишь воли прошу и коня.
Из этого горного чёрного горна
ты выплави белой меня!

перевал Кара-Тюрек,
с. Тюнгур