31 августа – 17 октября
31 августа
О чём там дети тайно шепчутся,
Не поднимая тихих глаз?
Три нити маминого жемчуга
Мне стали в самый-самый раз.
Да, небогатого, некрупного.
Немного в свечке киловатт...
Для горла птичьего, для хрупкого –
Он был всегда великоват.
Ходила с сумками ненужными,
А ведь могла ещё парить...
Нескоро бусами жемчужными
Смогла я маму одарить.
Пока же радостями женскими –
Кристалл и нитка, свет, тепло.
Да вот с застёжками богемскими
Чехословацкое стекло.
Ах, бусы новенькие, честные.
И каждый получал своё,
Всё, чем одаривала Чехия, –
Шарфы, перчатки и бельё.
Теперь смотрю – другая женщина
Там, у окна, – в свой тёмный час.
Три нити маминого жемчуга
Ей стали в самый-самый раз.
6 сентября
Дождь догоняет москвича,
Как тот ни бегает, ни плачет.
Сгорает город, как свеча,
А человек не много значит.
Выходит утром человек.
Почти тепло, немного влажно...
Он свой негордый силуэт
Несёт отчаянно отважно.
Москвич несчастный, злой, простой,
С кошмарным зонтиком, нестойкий,
Как новый сериал, пустой,
Холодный, жалкий и жестокий.
Но дождь догонит и его.
И покарает бедолагу.
Всего-то ведь и ничего!
...Стихов ему. И плащ. И шпагу.
7 сентября
Ничего мне не надо от девочек.
И от мальчиков тоже – ни-ни.
Что им хочется – пусть же и делают.
Но пускай остаются людьми.
То есть пусть себе дрыхнут бессовестно.
Или школа ...еще подождём.
Но и после – подальше от офиса.
Да и дальше – поём под дождём.
Захотим – и, как птицы, построимся.
Пожелаем – и всё, и ку-ку.
И удвоимся или утроимся...
И по-честному, по честноку.
Ты мне шашкой грозишь затупившейся?
Лучше шапку сменила бы уж...
...Как объевшийся или обпившийся,
И в дверях покосившихся – муж.
8 сентября
Не будет больше страшных глаз,
И выраженья хмурого...
Я тут в театр собралась –
Зверей, имени Дурова.
Пошла – да и взяла пучок.
Билет по десять долларов.
Купила – и теперь молчок.
Ну разве же не здорово?
А было время, боже мой,
Талончики звериные
Никто нам не носил домой.
Мы их, неповторимые,
Учились с кровью добывать...
В ногах администрации
Валялись... А куда девать
Такие иллюстрации...
Я помню слишком хорошо
Всеобщую эрекцию.
Администратора прошу,
Кассиров и дирекцию.
Куда они девали их,
Билеты долгожданные...
Как мы остались там в живых,
Мамаши неустанные
Семидесятых тех годов,
Голодные, холодные...
Но все – в зверинцах городов –
Отчаянно свободные.
Давно я тех не помню глаз
И билетёра хмурого.
Я всё простила. Собралась
В театр имени Дурова.
8 сентября
Скажу, не объясняя ничего,
Что видела такое существо,
Что обмерла, как столб, на перекрёстке.
Пылает в ухе алая серьга...
Ступает шелковистая нога...
И надо лбом – кудрей чудесных гроздки!
Но лучшее – улыбка на лице.
Об этом самом – надо бы в конце
Сухого изумлённого доклада...
Глядит – как голливудец во плоти.
Как Майкл Джексон, господи прости.
Душа наружу. Забирай – сколь надо .
Нет, я ошиблась. Главное не в том,
А в грации. Тот пудель был мостом –
Среди Москвы... От полночи до утра
Построили. И чёрен, нежен, горд –
Как Гензель-Гретель-Гёте-Фауст-чёрт.
Как ключ к замку, устроенному мудро.
9 сентября
И до сих пор, до этих пор,
В ковбойке, в джинсах –
Мне нравится один актёр
Мужик мужчинский.
Нет милой ямки, ничего,
На подбородке.
Движенья резки у него,
Будто на лодке
Гребёт он из последних сил,
Гребёт, и ладно...
Навряд ли кто его просил
И звал надсадно.
Он сам себе даёт зарок,
Скулит о чуде.
Не может завязать шнурок
Так, как все люди...
Но по следам какого зла
Он там топочет –
И я сказать бы не смогла,
И он не хочет.
Немолод. Но какой прыжок!
И вот обжёгся.
Следи, дружок, люби, дружок,
Томми Ли Джонса.
12 сентября
Так оно колотит.
Так оно стучит...
Ничего не хочет.
Требует – чик-чик:
Распороть подкладку,
Шёлковую всё ж.
Вынуть шоколадку
И таблетки тож,
Валидол – не катит.
Аспирин – не прёт.
Пентальгину хватит,
Если уж не врёт...
Это-это-это
Странные толчки.
Не конца ли света
Эти светлячки...
Обмирают губы.
Стали холодны.
Локти были грубы.
Сделались нежны.
Мается и бьётся
Сквозь грудную тишь.
А еще скребётся,
Между рёбер мышь.
Я возьму, пожалуй,
Пилочку свою.
Это повод малый,
Чтоб пугать семью.
Поверну я пилку
В скважине замка.
Или, может, шпильку –
Что найдёт рука...
Потому что надо
Мне унять зверька...
Что ж его, гада,
Гладить мне, пока
Он меня терзает
Там, на самом дне.
Ничего не знает,
Вижу, обо мне.
12 сентября
У Москвы осенней,
У Москвы соседней –
Мало понедельников,
Много воскресений.
Дождик её мочит.
Гром над ней грохочет.
Надо бы проснуться –
А она не хочет.
То жуёт коренья.
То варит варенья.
Будто точно знает –
Кто – венец творенья.
Будто нету книжек,
Нот или тетрадок.
Только груздь да рыжик,
Высший распорядок.
Где стояли школы –
Стала половина...
Только мёд и пчёлы.
Крест и домовина.
У Москвы соседней,
У Москвы господней –
Всё, как есть, в последний
Разик в преисподней.
Там темно и скользко.
Не простят ни разу.
И побитых войско,
Без руки, без глазу.
Ни о чём не спорят.
Да и в ус не дунут.
Сразу брюхо вспорют,
Сразу в очи плюнут.
У Москвы осенней,
У Москвы соседней –
Множество куплетов есть.
И этот – не последний.
14 сентября
Когда то, в незапамятное время,
Один мой друг покойный написал
Другому другу – тоже нет меж нами
Его давненько.... Но тогда ещё
Мы были все младые идиоты.
А эти двое – мужики в годах.
Мы жили, были, пели, выпивали...
Я, например, влюблялась – ого-го!
Как бы теперь сказали – зажигала.
Я нарывалась, ну и нарвалась.
Но не о том мой дискурс. Я сегодня
О тех двоих развспоминалась вдруг.
И не скажу – чтоб их не поминала
В другое время года или дня.
Я долго их любила, вот клянусь вам,
Обоих этих верных дружбанов.
Что значит верных? Мне-то эти оба
Ничуть не больше были, чем друзья.
Я никому в объятья не бросалась
Из этих двух. Хотя вообще – могла.
Но дело в том, что между нами было
Совсем другое дело – да, стихи.
Стихи – как неотъёмное занятье.
Стихи – в любое время дня и ночи.
Стихи – как свет и темь, как огнь дрожащий.
Стихи – а больше вовсе ничего.
И отчего-то я сегодня ярко
Так помню , как сошлись мы на квартире
Одной, чтобы читать, и петь, и всяко...
И что-то было в воздухе ещё.
И вот один из них пришёл с портфелем.
Да и другой пришёл – с футляром, что ли.
И вынули почти одновременно
По рукописи каждый – в этот раз.
И вот один читал, читал поэму.
Он хорошо читал, я помню ясно.
Он артистичный был такой, фактурный,
Красивый, обаятельный мужик.
Ну а второй... Не стал читать, я помню.
Не стал – и всё тут, как мы ни просили.
Он как-то странно встал вполоборота
И как-то странно первому сказал...
А что сказал? Вот в этом всё и дело.
Я это много, много вспоминала.
Там были очень странные слова:
Мне страшно за тебя. Куда ты катишься?..
15 сентября
Вот так вся жизнь пройдёт, тем паче,
Не тормозя на склоне лет,
Меж запахом ноги ягнячьей
И духом кроличьих котлет.
Все любят молодых баранов...
Их томный взгляд, их чинный вид.
В меню известнейших тиранов –
Ягнёнок вряд ли удивит
На досочке или тарелке...
Под нежной вилочкой с ножом.
Бокалы тонки. Жилки мелки.
И каждый будет поражён
Великодушием бараньим...
Его дыханьем ровным, ранним.
И жертвенным его лицом,
Как и пушистым пальтецом.
А кролик... Что же, что же кролик?
Какой он нам представит ролик?
С тех пор, что мясо сдал на фарш, –
В душе его играет марш,
Но, ног бараньих не имея,
И тонко пахнуть не умея –
Он лишь мечтает о меню.
Да я его и не гоню...
17 сентября
Ужасно. Но, у лета на краю,
Беру за ворот я судьбу свою.
Держу её, трясу её, как грушу.
И говорю тихонько ей: Смотри!
Ты – то, что есть во мне, на дне, внутри.
Вот я тебя встряхну – и всё нарушу.
Ужасно. Но, у осени в плену,
Я отыщу книженцию одну,
Меж крупами – овсяною и манной...
А книжица не любит подлецов
И сразу пропищит: а где Сенцов??
Да, где твой брат, свидетель иностранный?
Но он не иностранец! – прошепчу...
Я и сама свобод нам всем хочу.
Да хоть и иностранец, хоть бы даже?
Дай мне уборку сделать, наконец.
Не трогай уксус, не разлей свинец.
Уж моющего средства нет в продаже.
Ужасно. Но осенние лучи –
Для нашего спасения ключи
От тех дверей, где зимы, шапки, шубы.
И соберёшься друга выручать –
А поздно уж. Багровая печать
Ему слепила высохшие губы.
19 сентября
Пойду сейчас на Сказки Пушкина.
Не говорите мне потом,
Что мною всё уже упущено,
Там Лукоморье... Суп с котом.
Кощеи там ...русалки водятся.
Там В. Еремин. Д. Мороз.
Там вся Москва сегодня сходится,
Супер-турнир, Роллан-Гаррос.
И, как мэр города на велике,
Как первоклассник – в первый раз.
Я мчусь туда почти в истерике.
Поправь, Британия, у нас!
20 сентября
Хоть публика хамила...
Хамила, чёрт возьми.
Но всё же было мило,
Меж нами, меж зверьми.
Отличная слониха.
Задумчивый енот.
Собаки-кошки лихо
Поют не мимо нот.
И пудели родные.
И дикобраз, ура.
Вот это выходные
Нам выпали с утра!
И публика, конечно.
Как ни садились мы –
Нас тыкали поспешно
Из этой детской тьмы.
Вы разве тут сидели?
Подвиньтесь, все вас ждут!
Да что вы, обалдели?
Вы не сидели тут!
Тут мальчику не видно!
Ребёнку сколько лет?
Подвиньтесь, как не стыдно.
Да у меня билет!
Я им – уймитесь, гады.
Побойтесь детских глаз.
У вас же тоже чады.
От вас же жуткий газ.
Да разве это место,
Чтобы права качать?
Неужто так уж тесно,
Чтоб клацать и рычать?
Зачем же так кусаться...
Так щериться клыком.
Не проще ль почесаться,
Кося одним глазком...
А всё же было мило.
Меж нами, меж зверьми.
Хоть публика хамила.
Хамила, чёрт возьми.
24 сентября
Зашла в музыкалку фамильную.
Как водится, старую, милую.
Хотя и холодную всё ж.
Зашла – а она и открытая!
Какая же мятая, битая
Была я, ну ты подытожь.
Мне было четыре, пол-пятого.
И нотного стана треклятого
Мне было ещё не понять.
Но пальцы неловкие бедные
По клавишам бегали, бегали –
За что им, малюткам, пенять...
Что музыка? Дело-то нужное.
Оно только с виду воздушное.
Но это суровая ткань.
Язык послушания верного,
Но не подражания скверного.
Ну нет, не тяни, не аркань.
Мои простоватые детушки –
Бери их. А бабушка – нетушки.
Ей хватит уже колдовства.
Но ты, окаянная музыка,
Ты стоишь служенья и мужества.
Побольше – чем мама Москва.
1 октября
И над лесом, и над пашней,
И над бабушкой Москвой,
Я взлетаю без вчерашней
Моей книжки трудовой.
Где ты, книжка трудовая,
Где ты, отчее крыльцо...
Всем вам руку подавая,
Ясно глядя вам с лицо,
Я спрошу не по-боснийски,
Подмосковный стиль ценя:
Буду ль вам в разлуке сниться?
Или любо без меня?
Знаю-знаю. Любо-любо.
Без меня стоит Москва.
Посреди любого клуба
Я могла бы быть жива.
Но остатки пушкинизма
Катят белки, топчет лось.
Только бы без катаклизма
Снова чудом удалось
Прошмыгнуть сквозь эту осень,
Яблок дух втянуть с травой.
Больше ни о чём не просим –
Лишь о книжке трудовой.
8 октября
Под этим небом – разве соберёшь
Слова, слова... И вдохи, вдохи, вдохи
Без выдоха. И слезоньки утрёшь
Себе самой, и людям, и эпохе.
Так я сказала. Море предо мной
Сиять – сияло. И катить – катило.
Но всё же небо – куполом, стеной –
Оно меня особенно смутило.
А прежде где же всё же я была?
В какой пробирке на стеклянной полке...
Из глубины какого же села
Вдыхала я тот кофе в кофемолке.
А это не питьё и аромат.
Да ты сама меняешь свой формат.
Так только тут. Берут твоё, иное –
И бинт, и жгут, и небо прописное.
8 октября
Под этим небом – соберу слова.
Хоть руки между раковин согрею.
Ни мясо и ни рыба – но жива,
Последняя кружится голова,
Не розовею, но и не серею.
Под этим небом – камни и цветы.
Я острых и подводных – не замечу.
Переполох в отделе простоты.
Переворот в разделе немоты.
И я сама с собой назначу встречу.
Преодолев растерянность одну,
Я ко второй придвинусь инстинктивно.
Вот голосок застенчиво дрожит.
Пиноккио по улице бежит,
Поколотив беднягу Буратино.
10 октября
Под этим небом, бархатным, густым, –
Сижу я с телефончиком простым,
Сижу себе, пишу себе о чуде.
Я только что увидела друзей.
Там были все – кокетка, ротозей.
Удачник, неудачник... Были люди.
Они все обнимались невзначай.
И отменялись горе и
Печаль.
И о лекарствах – там не толковали.
Немного пели детским голоском...
И, в общем, говорили языком
Сердечным.
А другому не давали
И шевельнуться, господи прости.
Ну, то есть, – очень тихо «не грусти»
Там бормотали, даже без испуга.
И небо нависало над горой,
Как голова склоняется порой –
К плечу, к плечу стареющего друга.
11 октября
Потихоньку – полегоньку
Не хочу тебя будить.
Книжку отложу в сторонку.
Дочитаю, может быть,
Там, на берегу толковом,
С бестолковым словарём,
Как ты стал тяжёл и скован ...
Помолчим – да и умрём.
Может, это временное.
Перемены-возраст-боль.
Но боюсь, что именное.
Наше именно с тобой.
И ведь, как бы ни боялась,
Дочитаю и добьюсь.
Я лет десять не смеялась.
Ничего себе! Смеюсь...
17 октября
Слава богу, слабого поднять
Можно и подмышки, и за холку.
Слава. Но и сильного принять –
Это как губами взять иголку.
Да и не даётся гражданин
Подлинный и острый обоюдно.
Что там было меж тобой и ним –
Угадать сегодня стало трудно.
Весь он грозен, но неуловим,
Как оно бывает с этим сортом.
Скоро-скоро грянет Хеллоуин.
Я готова. Вот коробка с тортом.
17 октября
Так слепо, так ненаблюдательно,
Москва, ты смотришь в темноту.
Хотелось бы законодательно
Открытость, детскость, простоту
Тебе вменить. И тонкой прописью,
Предписывать, как педиатр:
Не плакать, не стоять над пропастью,
А только небольшой театр
Открыть сейчас же в каждой мыльнице,
Где нет парковки и врача,
Но грозно ссорятся и мирятся
Палач и дети палача.
И послеоперационная
Пройдет бессменная вражда.
И загорится пенсионная
Полувоенная звезда.
Top of Form
17 октября
Ни довериться помощи,
Ни дождаться уже.
Сколько почты заоблачной
На моём этаже.
Ни дружка сокровенного.
Ни морщинки во лбу.
Ни толчка внутривенного,
Это тоже табу.
Ни блокнот и ни книжица.
Ни в метро, ни пешком.
А вот почта приблизится –
С голубком, с голубком.
© Вероника Долина, 2015.
© 45-я параллель, 2015.