Вера
Котелевская

 

Есть виноград, смотреть чёрно-белые фото,

путать тебя с собою, смеяться, рыдать

молча во сне, осени сдав: заботу,

опись дел, графы вины и стыда.

 

Пляжи уже глядят глазами чудовищ

постисторических, чайка кричит

громче, чем сердце моё, ничего не скроешь

в пасти южного моря, даже ключи

 

выбросив с пирса, ноты те не забудешь,

ни единой, негде набраться сил

для беспамятства… кеды сухие обуешь,

вытряхнув камни, возьмёшь такси.

 

тазы бельё гудок авто

мой рай одесский фильм хрустящий

мой сон нигде и ты – никто

но жизнь под небом настоящим

фасады жёлтые как смерть

и шорох кошек в подворотнях

с балконов рвётся в ноздри снедь

в желудке ком сбивая плотный

и буржуазный клёкот вод

урчит из парковых фонтанов

пусть к ним сегодня не придёт

ни гость ни горсть детей незваных

поднимет пыль сухой июль

и мы войдём в его колодец

не верь что не живу а сплю

взаправду мажу бутербродец

и сквозь украинский прононс

муратовского персонажа

услышать приливает в нос

кровь настоящая как кража.

мы так ничтожны перед всем

вот этим вечным вкусным пиром

фигурки на цветном листе

что срежут выстрелами в тире.

 

пахнет политикой

мечется власть

лето низложено

сколько им красть

где и кому – не риторический

повод для дыма, сбора опричников…

 

пахнет каштанами...

скоро замрёт

парк, и воронами выстрелит грот

по снегу выстелет

графикой бешеной

не проглотить бы горькой орешины!

 

пахнет настольными играми вечером

хрустом дорожек велосипедных

гравием грузным

грозной водой

гибелью, голодом, мглой молодой

 

плечи выкручивай мне конституцией

вкладывай дух мой в ложе прокрустово

в варежки кутай кисти монарха:

пахнет политикой. этикой пахнет.

 

Когда-нибудь и это узаконят:

ошибки, опечатки, перестук

полночных клавиш, нескафе-глотки

из гулливеровых дешёвых чашек,

 

и час на сборы, и таможен треск,

и выброс не проснувшегося тела

на новый континент, на эверест

(недаром над старт-ап душа потела),

 

всю скоропись воздушную трудов,

игру жгутов неласковых, пружинок,

пробежку над архаикой садов,

густую геометрию прожилок

 

на мониторе;

пальцев бег безгрешен.

Как обездолены страховкой трюки!

Нет-нет, я всё ж по-глупому готова

последним варваром погибнуть, скрасить экшн,

чтобы пожать твои живые руки.

 

 

Собака Генделя, Малерба станция,

стрекозы острые аэропланов.

Пруст любил скорость роллс-ройса, дансинги,

но на футурум не строил планов.

 

Бензина вонь любил, а в нём – прогулок

ложь васильковую

и мглу под веками

в разгар полудня, когда, весь гулок,

вступает воздух в бой с человеком.

 

Сонаты, стансы и станций мусор

(перед закрытием, перед уходом

как мир замедлен, ещё под грузом

сонаты Генделя, Малерба коды!)

 

Ключи барочные, на дне – отмычки.

Хрустит иголочка по той пластинке.

И пальцы детские ломают спички,

и память взрослая листает снимки:

 

по подбородок запахнут в шубу,

тебе ни «завтра», ни «там» не нужно, –

из шубы выскользнуть,

изъять из шума

сонаты обморочную окружность.

 

Расчищены дорожки. Даль влажна.

Саднит садов сквозная регулярность.

Как ясность невозможна, не нужна

садам, где горевала пряность!

 

Хозяева гобоев, мглы альты

и флейта-девочка – все на подмостках

моей невнятной снежной маеты,

мелодии чернильная полоска

 

ведёт шутя чертёж кардиограммы,

адажио отмерены шаги,

и даль важна,

и непременно – раму,

и туфельку для маленькой ноги,

 

и воздуха – для Генделя, на все

три части, с вариациями, кодой:

гармония висит на волоске

красивой и мучительной погоды.

 

И яблоком мороженым хрустит,

глотает шоколадные поделки

дурная лесопарковая белка,

и музыка по кронам шелестит

 

всё глуше…

а за столиком журнальным

играют в шашки человек и пёс,

всё равнодушней к выводам финальным,

всё дальше от оконных слёз.

 

Кость мозговая с Генделем вкусны.

И ночи этой все поделки стоят...

Я с ними засыпаю до весны:

ни болью, ни вином не беспокоить.

 

том вэйтс под ленту дыма голуаз

дебют от бьорк эльфическая энни ленокс

и никакому воску не под силу

замкнуть от сих сирен наш слух

не напоить нас а меня тобою

не научить сверять часы по деловому миру

уж лучше гегеля раскусывать под треск

просроченной последней карамели

и флигелем убогим рифмовать

и гегеля и гоголя которых

мы поселили в барских некогда конюшнях

с собой под боком пользе вопреки

 

…и если я возьмусь перечислять

всю полноту того ковчега

на популярный в нулевых манер

я лучше брошу ведь не рассказать

как под ребром вскипает кипяток

твоя весна присвоенная мною

запахнутая жгучим сургучом

туда не заглянуть поскольку там

такая одуряющая пропасть

что в ней пропасть и только рыбьим ртам

осилить океана кротость

несуществующим плечом

предать

сизифовым трудам.

1.
Пишешь прозрачным, лишь вертикаль,
вышколившая тела акаций,
углем густа, быль декораций
болью вливает в меня – даль...

воздух твой так хрустит вблизи,
минус семнадцать не для печали:
все запьются малиновым чаем,
воображение поразив

этой способностью к дезинфекции
жизни самой, к обнаженью основ,
производству безгрешных снов,
той, пифагоровой, Греции.

И уж не треском льда-полотна
ты узнаваема – но окурком,
падающим изо рта, фигуркой
с краю, в немой нише окна.

2.
Может ли быть ошибка нероковой – нет.
У старухи-колхозницы такое лицо:
она знала грядки в лицо, мельчила на винегрет,
крупно хлеб нарезала, мужа звала «отцом»,
жизнелюбие её глубже, чем борозда
каждая из дюжины в барханах щёк,
каждому графику хочется обуздать
этот египет, предложить расчёт
в графиках и чертежах, по шву распустить
её крой, собственную свить сеть,
а старуха смеётся, ей восемьдесят шесть,
и фольгой с бужениной жирною шелестит,
и для дюрера наших дней у неё ни шиша,
для диетолога только ржавый гвоздь,
она помнит скрип химического карандаша
в пальцах того, чьё имя прокалывает насквозь,
и воздух ржавый тот, которому стрекоза
отдаёт иглу в стогу сена на всю ночь,
и себя, которую рассказать
никому и незачем и невмочь.

 

3.
крокодил твоё солнце
проглотил
кот озеро вылакал до дна
за птицами пепельными не видна
окрестность варваров воротил
когда всю мебель вынесут: чу,
приходит ночь: нигде, ничто
и произносишь пять-шесть слов
единственных
к собственному плечу
скулой прижавшись как живой
можно четыре или пять
даже три, даже мри, даже вой
но раскручивай ночь вспять...

4.
англичанин в нью-йорке петербуржец в москве
страх жующий ковыль шарфик на шее
посетителя тёмной кофейни ботинки в листве
утопали но лучше так чем в траншее
вниз лицом
пока ещё двигаешься в воде
снега дождя музыки стинга
безъязыкий живой радующийся беде
как царапине на любимой пластинке.

 

здесь тебе ни персика ни портика
реет радио над гаражами
мимо в синтетической пижаме
проплывёт китайская эротика

медлен путь субботний автосборочный
хлеб надломлен рыбы обезглавлены
и один на всех порезан плавленый
сыр и этим живы вплоть до полночи

живота и смерти не убавится
и звенит стекло опустошённое
и деревья персиков лишённые
сверху примирённо улыбаются...

 

Хорошо бы, чтоб ни единого слова
неверного, жеста случайного – ни одного.
Так церемония чайная учит сурово,
что в бою будет сладостным нож кривой.

Я раскладываю на столе предметы,
без оглядки грежу – о нём, о ней:
об ундервуде, об оливетти,
та печатает тише, нежней, ровней,

прошивает бумагу чёткой стёжкой,
точно зубы на яблоке точат тишь,
знаете, будто с тебя снимают серёжки –

и ты в пропасть летишь...

 

эта река много разных рек

выпитых глазом гладью вышитых

катится изумрудный орех

по гребешку волны видишь ты?

знаешь ты как проглотить змею?

и продолжать переход выход

восемь ноль ноль у станка стою

освобождаюсь от эха

восемнадцать ноль ноль гудок

дерево пьёт из земли тонкой ножкой

на него уже не набросишь платок

дерево холст рвёт понемножку

будто бы ты это я визионер

в камеру мчат автомобили кони

шарфыочкигробателефоны

а я на упрямый манер

вижу с холма тебя на ладони…

 

выбираешь трап а тянет на тропу
воздух тяжек бессмысленны перелёты
на тропе неведомые укропы
кружево несут на своём горбу
в самолётах топы не читают Тацита
ходят ноги стройные по-над бездной
под ногами в травах городов уездных
жизнь шуршит в неведомой ажитации
и народы новые воцаряясь
в травах малостью своей блаженны
они выживут не стесняясь
узости воображения