Вера Бурдина

Вера Бурдина

Все стихи Веры Бурдиной

Аргус

 

Уже все травы отцвели

и грянул август.

По вечерам из-под земли

выходит Аргус.

 

Обрывок Млечного пути

гремит на вые!

Не заслониться, не уйти –

пока живые.

 

Я отворю неслышно дверь:

свет и мерцанье!

Он ждёт меня, печальный зверь,

страж мирозданья.

 

Сейчас, как жгучая слеза

по синей шерсти

скользнёт, покатится звезда

и канет в бездне.

 

Всё чаще, чаще из очей

свет слёз горячих…

О чём он плачет, зверь ничей?

О ком он плачет?

 

* * *

 

Благодарна, что довёл до двери.

Благодарна, что солгал: «До встречи!»,

что вся тяжесть петербургской тверди

не одной упала мне на плечи.

 

Стонет эскалатор... сколько тлена

скрыл от нас бетон, гранит и мрамор!

В лабиринтах метрополитена

я легко со всеми стану равной.

 

Стану устремлённей и проворней

в направленье общего движенья.

Как и все, застыну на платформе

в ожиданье жертвоприношенья.

 

В одиночку, парами, семейно

мы стоим... и я... одна сегодня.

В лабиринтах метроподземелья

каждый ближе к недрам преисподней.

 

Мы друг к другу жмёмся всё теснее,

хоть друг другу, может быть, не рады.

Среди нас, конечно, нет Тесея

с путеводной нитью Ариадны.

 

А спасённых, значит, и подавно...

Все мы здесь в чужой и полной власти.

В лабиринтах воют минотавры

и с трудом захлопывают пасти.

 

Но светлы надежды обречённых.

У меня такого нет уменья...

Веет хладом из провалов чёрных,

веет жуткой тайной затуннелья.

 

Что же там? Погибель ли? Подмена

каждого на что-нибудь иное?

Минотавры метрополитена

нас несут во тьму, надсадно воя.

 

...То, что притворится мной, по-женски

волосы поправит и бесстрастно

выйдет из метро на «Чернышевской»,

постоит... и купит себе астры.

 

 

* * *

 

Боялась в детстве темноты,

Она казалась мне воровкой.

В ней исчезали и цветы,

И стул со школьною обновкой.

 

Она глотала всю красу:

Вертинских, Гурченко, Алёнку

И мишек Шишкина в лесу,

Переведённых на клеёнку.

 

Кралась бесшумно там и тут,

И что-то изредка роняла.

Неясный шелест, шорох, стук

Ко мне вползал под одеяло.

 

Чтоб избежать проделок тьмы,

Нашла я способ очень ловкий:

И с мамой связывались мы

Через прихожую верёвкой.

 

Прижмёшь к щеке свою петлю

И это лучше баю-баю.

С верёвкой беспробудно сплю,

Но без неё не засыпаю.

 

«Трусиха!» – по утрам, смеясь,

Корила мать, убрав в сторонку

Однажды навсегда верёвку –

Такую нужную мне связь.

 

* * *

 

В комиссионном магазинчике

былое с будущим в ладу:

девчонка, отведя мизинчики,

примерит белую фату.

 

О, предстоящее замужество,

пьянящий подвенечный дым!

Но платье лёгкое и кружево

с печальным запахом чужим...

 

Вон, сколько их, ценой помеченных,

висит средь будничных одежд!

Чужие платья подвенечные

ещё с пыльцой былых надежд.

 

Ах, не в цене заветы бабушек,

что платьям белым нет цены, –

в который раз, как крылья бабочек,

огнём они опалены!

 


Поэтическая викторина

* * *

 

В тридевятое царство

За тридевять земель

Никогда не добраться,

Даже думать не смей.

 

Не ведёт ни прямая,

Ни кривая туда,

Где течёт неживая

И живая вода.

 

За воротами радуги,

Там, где остров Буян,

Молодильные яблоки

Опадают в бурьян.

 

Там богатства навалом,

Только нам не с руки

Их достать без Иванов,

Извелись дураки.

 

Не дойти, не добраться,

И надеяться брось

Без смекалки дурацкой –

С кондачка на авось.

 

Оттого и разруха

В головах и вокруг –

Мало русского духа,

Истончал русский дух.

 

* * *

 

В этой жизни мгновенной

Я не много пойму...

Время – ветер Вселенной –

Всех уносит во тьму.

 

От его постоянства

Холодеют сердца.

Время – вьюга пространства

У земного крыльца.

 

Но тревожит сознанье

Чувства древнего ток:

Время – божье дыханье,

Долгий выдох и вдох.

 

Наши души в разломе,

Мы себе не милы,

Долгий выдох на слове

Разлучает миры.

 

Но настанет эпоха

И, быть может, все мы

С ветром звёздного вдоха

Возвратимся из тьмы.

 

* * *

 

Ветер весел и ретив!

Что есть мочи

Гонит вдаль перекати-

Поле к ночи.

 

Треплет ржавые шары

Крутит, вертит,

Ошалевший от жары

Вольный ветер.

 

Поперёк несёт и вдоль

В степь закатную

Неприкаянную голь –

Перекатную.

 

Что там будет впереди

Нынче на ночь.

Невдомёк перекати-

Полю напрочь.

 

Ветер сам и гол, и нищ,

Но он – ветер.

Оторвёт от корневищ,

Не заметит.

 

То как змей завьётся в смерч

И лютует.

То себе же вдруг навстречь

Зло задует.

 

И летит перекати-

Поле, кружит –

Никаких альтернатив,

Только ужас:

 

Или в клочья разорвёт,

Или скоро

Скопом сгрудит у ворот,

У забора...

 

* * *

 

Виртуально – это просто,

как бы и не наяву,

Кровожадных юрских монстров

Выпускает Голливуд.

 

Но в реальном настоящем

Явь и выдумки равны.

Оживает древний ящер

Где-то в недрах головы.

 

Он, как прежде, неуёмен,

Кровожаден, страшен, как

Вождь народов и наёмник,

Уголовник, олигарх.

 

Иногда вдруг рядом, близко

(тянет броситься ничком)

Взгляд пылает Василиска

Из-под фирменных очков.

 

Яро в сборищах ретивы

И в толпе, где нет имён,

Воплощения рептилий

Из немыслимых времён.

 

Ну, а мы? Всё по закону?

С толерантностью котлет –

Рыцарь милует дракона,

А дракон, конечно, – нет.

 

Наш прогресс для них удобен –

Острых множество углов,

Нор и ниш для тех, кто злобен,

Жаден... и многоголов.

 

Неужель Святой Георгий,

Охранявший бытиё,

Соблюдая мораторий,

Отложил своё копьё?

 

* * *

 

Во дни печалей и торжеств,

тая обиду и досаду,

по Летнему гуляю саду

среди языческих божеств.

 

Как много лет, как много зим

они стоят полунагими...

Особенно грустны богини,

их вид едва переносим.

 

Затеи странные Петра,

его мужицкие манеры...

О, эта линия бедра

озябшей на ветру Венеры!

 

Их, как похищенных невест,

везли и ставили в аллеи

на сквозняки гипербореи –

богинь полуденных небес!

(И кто-то в ассамблейной пьяни

под тунику, конечно, лез

к невинно-мраморной Диане.)

 

А им, недвижным, – только жест,

навеки воплощённый в мрамор.

И в этом суть, и в этом драма,

и сокрушение божеств!

 

Во всём – от пяток до лица

и до иллюзии паренья,

во всём – насилие творца,

во всём – бессилие творенья.

 

И я уверена: едва ли

найдётся время у творца

вообразить все муки твари

и всю безжалостность резца.

 

О, эти странные затеи...

(Досадно, что Пигмалион,

месть испытавший Галатеи, –

один такой на миллион!)

 

Достаточно ли вдохновенья

(и здесь, и далее – курсив),

чтобы, у твари не спросив,

а жаждет ли она творенья,

лишить её (кто судия?) блаженного небытия?

 

Вот отчего мне так близка

вне показного совершенства

несотворённая тоска

богинь единственного жеста!

 

 

* * *

 

Вылетают из-под руки,

Только-только коснёшься клавиш,

Акустические мотыльки:

И сачком лови – не поймаешь.

 

А попробуй возьми аккорд

Из какой-нибудь простенькой песни –

Акустический хоровод

Воскружит и тут же исчезнет.

 

Где же всё-таки ноты живут,

По-простому сказать, в натуре? –

В струнах, в клапанах, партитуре,

В музыканте? И там, и тут?

 

Не хватает фантазии. Ах! –

Чем представится опус, симфония,

Вознесённая на ветрах

Композиторского своеволия.

……………………………….

Всходит солнце и небосвод

Расцветает сиреневым лотосом...

Не считать ли Вселенную опусом –

Кратко-вечным сплетением нот?

 

* * *

 

Вязальщице среди потёмок

Вполне достаточно наитий.

Воображения котёнок

С клубка разматывает нити.

 

Пока он весело резвится,

Хозяйка неустанно вяжет,

Мелькают своеволья спицы,

И убывает жизни пряжа.

 

На пересадочных вокзалах

Занятье лучшее от скуки.

Я столько встреч себе связала

Из перекрученной разлуки.

 

Как мягко усмиряет страсти

Движенье спиц на полустанке.

По вере: вяжется на счастье,

А все огрехи там – с изнанки.

 

Понять не пробую, не силюсь,

Каким завьётся нить узором.

Жар-птица, Феникс или Сирин?

Иль пара сфинксов, иль Луксора?

 

На ощупь, чудом осязанья.

Без осознанья: надо – нет ли,

Не прекращаю я вязанья,

Считая вслух зачем-то петли

 

(так бабушка вязала свитер,

печь протопивши кизяками,

мне на дорожку в дальний Питер,

весьма обильный сквозняками).

 

* * *

 

Гадаю из дворового колодца,

Где от судьбы никак не отвертеться:

На сколько оборотов вокруг Солнца

Мне хватит Сердца?

 

Летит Земля – клубок тысячелетий,

Мотает нить орбиты поневоле.

Съезжают беспокойные соседи,

Оставив сквозняки фантомной боли.

 

Приблудный пёс – зверёныш беспородный –

Обнюхает узлы, пока не пнули...

Вращаются миры бесповоротно,

Бежишь в ларёк или сидишь на стуле.

 

Среди двора две чахлые рябины,

Ни разу не увидевшие солнца,

Не знавшие параметров орбиты,

В себе лелеют годовые кольца.

 

Вот связь небес без всяких астрологий

С живыми, а не где-нибудь в астрале.

И первый снег завьётся на пороге

По смыслу Галактической спирали.

 

Обратный счёт попробую промыслить.

За слоем слой прочувствовать до звона

Тех летних дней, когда на коромысле

Носила воду в горницу из Дона.

 

За тридцать оборотов вокруг Солнца

Могла ли знать, на сколько хватит сердца

Здесь, в глубине дворового колодца,

Где от судьбы уже не отвертеться...

 

* * *

 

Горячи ещё пальцы от воска,

но уже завёлся мотор...

Троеглазой совой перекрёстка

пролетает в туман светофор.

 

Уезжаю! Какая обида!

Впереди ни двора ни кола.

Только в зеркале заднего вида

золотые горят купола!

 

Только серая изморозь бьётся

в лобовое стекло. Ну и пусть,

без меня Петербург обойдётся.

Что ж, и я без него обойдусь.

 

Мой возница с ухмылкой Аида

говорит мне: молись – не молись,

только в зеркало заднего вида

опрометчиво не засмотрись.

 

Я ответом печаль не унижу.

Закрываю глаза... Но увы:

и сквозь веки, как сверху, увижу

поднебесное древо Невы!

 

Малахитовой и золотою,

медной, каменной (нет, вернусь я)

Петербург разметался листвою

по ветвям, по веточкам устья.

 

Кто же мы в этой радужной кроне,

если мы перед ней так ничтожны?

Я не знаю сравнения, кроме:

в этой кроне мы – птицы Божьи!

 

Даже если и злость, и обида

наши души гнетёт и тревожит,

Только в зеркале высшего вида

на себя самих мы похожи!

 

Полетаю вдали и вернусь я,

отыскать попробую снова

на ветвях и веточках устья

райский плод заветного Слова.

 

* * *

 

Девочка в бантиках, с личиком ангела,

Бросила мячик, ответа потребовала

Тут же и сразу, сразу и набело:

– Где я была, когда меня не было?

 

Детский вопрос, но повеяло таинством,

И, поперхнувшись, откашляюсь тщательно:

Поздно ей врать про капусту и аиста,

Рано рассказывать ей про зачатие...

 

Топнула ножкой, сбежала за мячиком.

Как же ответить ей всё-таки следовало?

Тайна клубилась незримо, маячила:

– Где я была, когда меня не было?

 

Детский вопрос и нежданно-негаданно:

– Где я была? (от тревоги немею)

До зарожденья генома, до атомов,

До сингулярности, даже за нею?

 

Ответить – нигде? Отозваться – не ведаю?

Рукой отмахнуться, закрыться плечом:

Пусть чудаки и детишки побегают

За этим таинственно круглым мячом.

 

Чтобы спросить, хватает наития,

Но даже сверхфизик, словно под зонт,

Укроется, буркнув: «Граница события,

Неодолимый ничем горизонт!»

 

Память забрезжит сначала невнятно,

Но солнечней, солнечней и голубей:

Какой-то мальчишка из голубятни

Выпустил всех своих голубей!

 

* * *

 

Девочка во поле с дудочкой ивовой,

чем ты поранила веточку вешнюю?

Плачет у губ она утренней иволгой,

плачет всё горше и всё безутешнее.

Так неужели и я была дурочкой –

ветки ломала и ранила ножичком?

Девочка во поле с ивовой дудочкой,

дай поиграть мне на ней хоть немножечко.

В речке заметней усталости отмели,

в сердце заметнее мели отчаянья.

Девочка с ивовой дудочкой во поле,

кто нас наполнил, изранив, звучанием?

 

* * *

 

Девчонка, начитавшись Грина,

уснула, грёзами полна...

Из-за Невы неотвратимо

восходит полная луна...

 

Её магическая сила

пронзает шторы на окне.

И вот уже и сон пронзила,

и сердце дрогнуло во сне.

 

От чар ничто нас не спасает,

когда мечты туманят взор.

И девочка встаёт, босая,

выходит в тёмный коридор.

 

Луна восходит выше, выше

(уже и за полночь давно)

и манит девочку на крышу

через чердачное окно.

 

Рябь черепицы, лёгкий ветер

и Петербурга миражи.

Шагнёт на край, луна ей светит,

ещё шагнет – и вдруг бежит.

 

Она бежит, ей снятся волны

и путеводная звезда.

Она не видит, как грифоны

ей вслед срываются с моста.

 

Она летит навстречу бризу

по волнам петербургских крыш.

За ней амур вспорхнул с карниза

и нимфы из окрестных ниш.

 

Гремя коленями в восторге,

грозя карнизы оборвать,

ползут по стенам водостоки,

чтоб след её поцеловать.

 

И только сфинксы немо дремлют:

им всё равно, к каким брегам

она летит по скатам, гребням

там, за изнанкою реклам.

 

По шиферу, по тонкой жести,

меж трубами, через хламьё!

Виктория в крылатом жесте –

всего лишь копия её.

 

Она бежит, ей вечность снится,

огни внизу – лишь тени дна,

слеза прозренья на ресницах!

Но тает в небесах луна...

 

И словно занавес колышат,

вот-вот – и день на берегу.

Бегущую по лунным крышам,

Ах, не будите на бегу!

 

Погасли в небесах Стожары –

Печально ночь отводит взгляд.

 

Зачем-то вызвали пожарных,

И «неотложку», и наряд...

 

 

* * *

 

1.

 

Если с хитростью безумца

И с проворностью лакея,

Сняв для лёгкости пижаму,

Быстро-быстро обернуться,

То он явно не успеет

Стать невидимым, пожалуй.

 

Я скажу ему: «Мой ангел,

Если ты хранитель верный

И всегда желаешь блага,

Усмири жестоких, наглых

Санитаров. Боем смертным

Бьют меня они, однако».

 

Я шепну ему на ухо:

«Пусть меня пореже колют

И смирительной рубахи

Рукава не вяжут туго.

Охрани меня от боли,

Охрани меня от страха!»

 

Надо лишь настроить шею:

Позвонки размять до ночи,

Мышцы выйные расправить...

Чу! Повеяло нежнее

Сквознячком... Я в чувствах точен –

За спиной стоит он справа.

 

Не успел он даже ахнуть!

(Я готовился не даром,

Наполняя жилы силой!)

Но... Зачем... Зачем же ангел

Притворился санитаром

Со смирительной холстиной?

 

2.

 

– Ну, конечно, я хранитель

Душ, пока ещё незрячих,

Занедуживших и прочих,

И на мне защитный китель,

Чтоб напрасно не маячить

И тем паче не пророчить.

 

Моё дело, не калеча

Душ советом и надзором

И надеждой не тревожа,

Отгонять соблазна нечисть

В своём бдении бессонном,

В своём праве непреложном.

 

Мне, конечно, не по нраву

Запрещённые приёмы

Моих бедных подопечных.

Он готовился на славу,

Не учёл лишь, неуёмный,

Что нельзя добиться встречи:

 

В заведенье этом странном

Нас, хранителей небесных,

Стражей кротких и изрядных

Заменили санитары

(Чей приказ, нам неизвестно).

Вот каков теперь порядок...

 

* * *

 

Ещё тепла душа со сна,

И за окном не рассветало.

Входила мать: «Вставай, княжна!»

И отлетало одеяло.

 

Там, у околицы, во тьме

Клубилась, блеяла картаво

Сегодня вверенная мне

Вся Арчединская отара.

 

С котомкой, с посохом, как встарь,

Гоню отару в звёздном блеске,

Как полусонная Агарь,

Пасти её в степях библейских.

 

А по дороге вдоль и вкось

Колхозные поля и травы.

Набегаюсь, гоняя коз

Во избежание потравы.

 

Как эти бестии хитры!

(читайте «Робинзона Крузо»)

И знают правила игры

И вкус молочной кукурузы.

 

Набраться нужно среди тьмы

Немалой всё-таки отваги,

Чтоб на меловые холмы

Их перегнать через овраги.

 

Восходит солнце. Птичья звень

Сольётся с родниковым плеском,

И будет длиться, длиться день

Агари в хлопотах библейских.

 

Зимней ночью

 

В голубом саркофаге

телефонной кабины

подниму чёрный факел

запоздалой обиды.

 

Замирает дыханье,

становлюсь невесомей,

и чужими духами

обжигает лицо мне.

 

Телефонная клетка

для надежд и печалей!

Голубая монетка

примерзает к перчатке.

 

И весь мир словно обмер.

С губ осыпался иней.

Я не помню твой номер! –

лишь обиду. Лишь имя.

 

Электрический дискант.

Эбонитовый панцирь.

Отпадают от диска,

отсечёнными пальцы.

 

Ночь тверда, словно камни, –

белый камень и чёрный.

Упиваюсь гудками –

пью, как мёд обречённых!

 

И, наверное, в шутку

за стеклянной стеною

на висок сдвину трубку –

застрелюсь немотою...

 

* * *

 

И грянет ночью где-то гром,

Нам обещая непогоду,

Калёным пушечным ядром

Луна летит по небосводу.

 

Вот-вот –  и рухнет за леса,

Где безопасней разорваться,

Освобождённо небеса

Далёким взрывом озарятся.

 

Всклубится, багровея, дым

Тревожных туч – к дождю, похоже.

Увы! – на крыши и сады,

Как порох, сыпется пороша.

 

Когда-то в детстве

 

Известковый курган. Шрамы сизые

заметают печаль и ковыль...

Мы приходим с корзиной за гильзами,

разрываем горячую пыль.

 

А в ларьке за железными ставнями

с непонятным названьем «Утиль»

дядя Коля с культёй и медалями

наклоняет над кружкой бутыль...

 

Будет мат-перемат, не иначе,

только нас его брань не проймёт.

– Не приму! – прохрипит и заплачет:

– Не приму!..

Мы заплачем – возьмёт.

 

И тогда в голубые ладошки

ещё хнычущей ребятни

вдруг прольётся серебряный дождик

с уцелевшей его пятерни.

 

* * *

 

Когда-то я жила на Отрубах:

Казачий хутор, тихая левада,

Пыльца тысячелетий на губах,

Ночей июльских краткая прохлада.

 

А по утрам плакучая вдова

Стучала веткой в утлое окошко,

Что мир огромен, виделось едва –

Не более, чем бабочке – лукошко.

 

Потом раздвинулся за речку до кошар

И кучно за холмами расселился –

Он ширился, круглился, словно шар,

Пока с планетой счастливо не слился.

 

И вдруг – летит, озябший от тревог,

В горячечной заботе о наживе,

Вдали от галактических дорог

На Отрубах, на выселках, отшибе.

 

* * *

 

Лелея робкие надежды

не затеряться за изнанкой,

я между Мойкой и Фонтанкой

вдруг окажусь, где неизбежны

 

соблазны торжища и пира,

любви невинной и порока,

среди имперского ампира,

среди державного барокко.

 

И я в толпе беспечно-бойкой

судьбу рассыплю, словно бусы,

ведь меж Фонтанкою и Мойкой

не нужно никакой обузы.

 

Тут жизнь блистает самозванкой,

и я, мне кажется, блистаю,

когда меж Мойкой и Фонтанкой

свой томик тоненький листаю.

 

Займусь шитьём небес и кройкой

неощутимого эфира,

Ведь меж Фонтанкою и Мойкой

заключены все тайны мира.

 

И всё же сколько здесь мороки!

И сколько налепили грима

на обветшавшие чертоги

четвёртого, быть может, Рима!

 

 

* * *

 

Меня разбудит ночь,

шепнув мне на ушко:

«Ты слышишь меня, дочь?»

«Я слышу, матушка».

И чёрный лёгкий шёлк

закроет очи мне.

«А он уже ушёл?» –

спрошу об отчиме.

«Ушёл». Я засмеюсь,

и мы пойдём с ней в жимолость,

развесим кисею

туманов, снов и вымыслов.

Вдруг спросит грустно ночь,

коснувшись лба ресницами:

«Ты с ним не ладишь, дочь?» –

и полыхнёт зарницами.

Мы сядем, обнявшись,

под черным её кружевом.

Я жалуюсь на жизнь,

она молчит и слушает.

Дрожит звезда у губ,

ни вздоха, ни движения.

«Как он на ласку скуп,

как щедр на унижения!

Жесток он и спесив,

как деспот в бедной вотчине...

Ах, матушка, спаси,

спаси меня от отчима!

Он словно дарит в долг

мне право не повеситься!»

Клубится синий вздох

над скорбным полумесяцем.

И голубая тьма

ответит шумом дождика:

«Всё знаю я сама,

но что могу я, доченька?»

 

Молитва

 

Словно дождь над жнивьём и погостами,

не унять мне молитвой тоски.

Небеса твои светлые, Господи,

так безжалостно высоки!

 

Пыль на паперти вымела космами,

грела камень молитвенным лбом...

Если мы не достойные, Господи,

почему не карает нас гром?

 

И твой ангел с очами раскосыми

не уронит огонь из горсти...

Почему ты нас мучаешь, Господи,

неужели затем, чтоб спасти?

 

Наши души становятся косными,

затвердели сердца, как сургуч!

Небеса твои светлые. Господи,

не видны нам давно из-за туч.

 

Мы ложимся, как травы, под косами,

но не видим лица косаря...

Вразуми меня, грешную, Господи,

неразумную мучаешь зря.

 

* * *

 

На заре пахнет дымом, багульником,

Как туман, звон струится окрест.

Только слышу: хрипит, богохульствует,

Льёт обиду звонарь в благовест:

 

– Упади, птица светлая месяца,

Сбей меня с колокольни крылом!

Зря осилил высокую лестницу,

Разбудил стопудовый гром!

 

Над юдолью каменной города

Языками ворочал я зря –

Не разбудит оглохших ни колокол,

Ни безбожный хрип звонаря.

 

Небо птицами дышит и осенью,

Вырастают дожди, как трава.

Медным громом, сиреневой окисью

Сожжена моя голова.

 

Свою гибель я вижу воочию:

Благовест разорвёт мне виски!

Языками уже не ворочаю –

Мной ворочают языки.

 

Мне давно под грохочущей бездною

Плечи вывернуло бечевой.

Сокруши звонаря, гром небесный,

Отпусти меня, вечевой!

 

* * *

 

На тысячелетие третье,

В каком, не помню, году

Февраль сугробы на Сретенье

Намёл, словно был в бреду.

 

Февраль по-народному — Лютый.

Пить чай да смотреть в окно.

Однако, на улице людно,

Как будто снимают кино.

 

Проваливаясь по колено,

Ругая вовсю ЖКХ,

Смотрю – повели налево

Какого-то мужика.

 

В петлицах прохожих – банты

(Застыла, едва дыша),

Солдаты прошли, словно банды,

Вернувшиеся с грабежа.

 

Спросила у первого, третьего:

– Идёте на Сретенье вы?

– Какое там, барышня, Сретенье –

Стреляют городовых!

 

Позёмка завилась копотью,

В сугроб упал пешеход.

На век провалилась, Господи! –

Февраль, семнадцатый год!

 

* * *

 

Нагрянет полночь,

И вместе с ней

Орбиты обруч

Горит ясней.

 

Глаза открою

До детских слёз:

Земля юлою

Летит средь звёзд.

 

Мой час урочный

Не прозевать.

На то и ночи,

Чтоб прозревать:

 

Миры роятся...

Одно из двух –

Невероятность

Иль Божий дух.

 

В мерцанье множеств,

Свой взгляд дробя,

Так трудно, Боже,

Узнать тебя.

 

Поверить мимо

(О, блажь идей!)

В случайность мира

Ещё трудней.

 

* * *

 

Напомнит иная улица,

В которой не продохнуть,

Чахотку, когда сутулятся

И напрягают грудь.

 

Зачахли её акации,

Поблекли дома с лица.

На стенах потёки кальция,

На окнах – окись свинца.

 

Ждала ли такой экзотики?

Ведь только ещё вчера –

Шляпки, цилиндры, зонтики

И чинные кучера.

 

Времечко лёгкое, прежнее

Она вспоминает сквозь дым,

Себя – молодую проезжую

Со строгим городовым.

 

Столбы не разъел ещё кариес,

Не вытоптали травы.

И львы у подъезда скалились.

Куда подевались львы?

 

Достигла она катарсиса

В возрасте трёх веков,

Когда уже не отхаркаться,

Не сосчитать плевков.

 

* * *

 

У Бога чертогов много.

Пословица

 

Населены дворцы Творца

Разнообразными творцами:

Кто входит с красного крыльца,

А кто – с торца – поймёте сами.

 

Вошли. На первом этаже

Лежат эфирные дорожки.

Встречают только по душе.

Не уповайте на одёжки.

 

Но провожают (не дай бог!)

Без всякой кары или мести,

Не потому – хорош ли, плох,

А лишь за то, что неуместен.

 

Вздыхать не стоит: не судьба!

И от обиды зубом цокать.

Тут, как у лампочки, резьба

Не та нарезана на цоколь.

 

Все поступившие равны,

Единое у них отцовство.

Но каждый, как и свет луны,

Лишь отраженье света солнца.

 

Кто больше принял теплоты,

Кто всю пустил на отраженье.

Вот все различия, и ты

Включи своё воображенье.

 

Оно здесь, лёгкое, в цене,

Дороже, чем прямое знанье.

И ходит слух, что Бог во сне

На нём построил мирозданье.

 

 

* * *

 

Ночь была, как сума,

                           пуста...

Лишь дождя на асфальте

                           слизь...

И вдруг

        с Аничкова моста

кони вырвались!

Медный звон,

        медный гул

                    и храп,

задрожали и даль,

                    и высь.

У всех львов

        из-под каменных лап

ядра выкатились!

 

Разогнулись все якоря,

и дохнуло с Невы тоской.

Пушка бухнула без пушкаря

в Петропавловской.

 

Ни управы на них, ни узды.

Где ГАИ? Или городовой?

Разведённые на ночь мосты

свело судорогой!

 

Где-то пьяно гудел «Метрополь»,

где-то в храме молились набожно.

А четвёрка скакала вдоль,

вдаль по набережной!

 

Может, кто-то узду подпилил?

Вы не видели? Ах! Вы не видели!

И остались одни у перил

христарадничать укротители!

 

Как истошно кричал из них кто-то:

«Позовите литейщика Клодта!»

 

Медный храп, медный лязг и гул.

Медной пены по мордам слизь.

Каменела толпа на углу –

по Фонтанке кони неслись!

Вот домчатся до невских вод,

и тогда, словно медленный гром,

вздрогнет пятый, который под

                         императором!

Всадник вежд не отверз, гневясь,

в медном сне его всё забыто...

...Но шипела змея, виясь,

Выскользнув из-под

                        копыта!

 

* * *

 

Ночь и ветер – кот и пряжа.

Спят атланты, словно стража,

С вечной мукой на устах...

Три мадонны Эрмитажа

Оживают на холстах.

 

Освещает нимбов охра

Материнства чистоту,

Словно утренние окна

Распахнули в черноту.

Запах неба и сирени

И предвечное «уа»,

Скорбь Мадонны Рафаэля,

Смех Мадонны Бенуа,

Нежный взгляд Мадонны Литты,

Теплота её соска...

 

Словно краски, в рамах слиты

Счастье, вера и тоска.

Бьются в сумраке три сердца

Материнства. Спят века.

По щеке Христа-младенца

Капли слёз и молока.

 

Ни любовь, ни меч, ни слово

Мать с Младенцем не спасут.

Впереди всегда Голгофа.

Вознесенье. Вечный суд.

 

* * *

 

Бабушке Евдокии Николаевне

 

Ночь потихоньку придёт бездорожьем

И принесёт гостинцы в сачке –

Бабочки света, отблески Божьи

Разом легко отразятся в зрачке!

 

Только унылый, дотошный рассудок

Мне говорит: всё иначе давно –

Переменился созвездий рисунок,

Видеть его никому не дано.

 

Слышу, не слышу, ведь вижу вживую

Лебедя, Деву – сияют во тьме...

Страшно подумать – не существуют,

Звёздные призраки блазнятся мне!

 

Путь для лучей так мучительно долог,

Лучше не брать их свидетельств в расчёт.

Выбрось на свалку прогнозы, астролог,

Гордость открытий умерь, звездочёт.

 

Звёздных глубин многослойное эхо,

Если разъять временные круги,

Схоже с порошею первого снега

И просеваньем сквозь сито муки.

 

Бездна над нами – минувшим сквозящая.

Только лишь солнце, да горстку планет

Можно с натяжкой считать настоящими –

Очень уж медленно движется свет.

 

Не загляну теперь в атлас Гевелия,

Перезабуду небес имена...

Вечность, наверно, такое мгновение,

Где умещаются все времена.

 

Сколько от взгляда и разума скрыто!

Вспомнится детство – стоп-кадр на бегу:

Бабушка к Пасхе сквозь тонкое сито

Шепчет молитву и сеет муку...

 

* * *

 

Ну как же вы не узнаёте,

(Мешает жизни кабала?) –

Церквей, соборов звездолёты

В Свет устремили купола.

 

По пустякам себя не тратьте,

Меняя души на рубли.

Всегда в пути, всегда на старте

Нас ждут Святые корабли.

 

В тупик упёрлись автотрассы,

А там, в сиянье изнутри, –

Обзорные иконостасы

И силовые алтари,

 

И лоция на аналое,

И ключ Распятия – на взлёт!

В пространство Вечности Святое

Без матерьяльных позолот.

 

Вершится горнее движенье

Не в галактической глуши.

Движенье здесь – преображенье,

Фаворский взлёт самой души!

 

* * *

 

Ну что ещё ты можешь,

Помимо суеты,

Среди несметных множеств

Таких же, как и ты?

 

Без указаний «сверху»,

Как бы само собой

Сметает нас в подземку,

Метёт вдоль осевой.

 

Мечтать о лучшей доле?

О лаврах на челе?

Но дар свободы воли –

Помеха в толчее.

 

Как бедной единице,

Не поминая зла,

Немного отстраниться

От общего числа?

 

Не очень я речиста,

Другие посмелей,

Легко играют в числа

Высоких степеней.

 

Считать удары сердца

И понимать: все мы

Мечтаем отвертеться

От суммы и сумы.

 

Как разберёшься, Боже,

На виражах веков

Среди несметных множеств

Во множестве грехов.

……………………….

Куда себя отчислить,

Пока ты на Земле?..

...есть Родина, Отчизна

В единственном числе!

 

* * *

 

Однажды, а вернее, в понедельник,

Когда похмельный посереет лёд,

Васильевский отломится от дельты

И вместе с Биржей в Финский уплывёт.

 

А дальше – больше – Заячий, Крестовский,

Петровский, Туруханский с прежних мест,

Сорвав мостов никчёмные присоски,

Со всем добром отправились на west.

 

Тугое устье, как ладонь, разжато

И, прихватив попутно Петергоф,

Срывая дамбу и форты Кронштадта,

Они плывут от русских берегов.

 

Кто заварил Маркизовую кашу,

Европой чья вскружилась голова?

Три века тяготевшие к Ла-Маншу,

Плывут Санкт-Петербурга острова.

 

Нева прочистит ладожское горло,

Гранитный и железный сбросит гнёт

И в первый раз и радостно, и горько

Студёными глубинами вздохнёт.

 

* * *

 

Он был понятным и простым,

где всё известно.

Вдруг, словно развели мосты,

и нет проезда.

 

Ждала, наивная: прольёт

свет надо мною.

Но, словно мостовой пролёт,

мир встал стеною

 

и рельсы оборвал.

В зенит они как будто.

Трамвай за облаком звенит

вовне маршрута.

 

Над головою Эрмитаж,

как выступ скальный.

И пепел сыпется из чаш

колонн Ростральных.

 

Где Купидон вчера гулял

и звал в аллею,

аллеи перпендикуляр

не одолею.

 

Не ожидала кабалы

такой, как ныне:

горизонтальные стволы,

ничком богини,

 

проулок, улица, тропа

стремнин опасней.

На Невский, ставший на попа,

нет, не попасть мне.

 

Механик, от тоски, молчком

иль тайный кто-то,

чтоб я жила теперь ничком,

вознёс пролёты?

 

И я, подальше от греха,

не тронусь с места.

Быть может, развели века

и нет проезда?

 

 

* * *

 

Он топчет траву голубую по кругу,

он дышит полынной серебряной пылью,

но тянется мордой к далёкому лугу,

где чует иное, чем здесь, изобилье.

 

И словно по склону глубокой воронки

скользит, обнажая копытами глину,

но радиус мира не дольше верёвки,

привязанной кем-то к железному клину.

 

Телёнок мычит от обиды и боли.

Поглажу его и скажу в утешенье:

любая орбита лишь мера неволи,

у каждой верёвки своё натяженье,

 

и каждый живёт, проклиная разлуку,

и каждый, её проклиная, отважен...

Вот солнце пройдёт по высокому кругу

и всех нас, наверно, хозяйка отвяжет.

 

* * *

 

Она затаилась в заимках кержацких,

Таёжной тропой не ушла за кордон,

Над бездной свершений смогла удержаться

И, видимо, выдюжит Армагеддон.

 

Когда типографский станок Гуттенберга

Единую веру живьём разрубил,

Держава распалась на правых и беглых

И «сотряслася» до самых глубин.

 

Церковный раскол и боярские шашни

Любой перестройки ничуть не мудрей.

Страшитесь, потомки, кротких, тишайших,

Не предсказуемых государей.

 

Пока не взыграли архангелов трубы,

Кержацкая вера на лёгкой ноге.

По следу пылали молельные срубы

И новые избы светились в тайге.

 

Окрепла она от гонений и терний,

Согрела молитвой сибирскую стынь.

Но так же бежит, как бежала, от скверны,

Страшась поругания отчих святынь.

 

Ну что ей до нынешних трендов и брендов,

Рублёвок, кущёвок, жнецов ясыка?

Исконная вера у тех, кто не предал

Ни родины бывшей, ни языка.

 

И чудится мне: там, в лугах озарённых

Легко, не сминая чабрец и кипрей,

Резвится есенинский жеребёнок,

На век обогнавший «железных коней».

 

* * *

 

Она смежает камни век,

уставшая за день без меры...

Ей часто снится третий век

ещё до этой хладной эры.

 

Прикосновение резца

и вспышка боли или страсти,

ладони нежности и власти

её незримого творца.

 

И восхищение толпы –

(среди Венер ей нету равных)

цветы у розовой стопы

чуть холодят паросский мрамор.

 

Затем забвенье... тьма и тлен,

веков неслышное движенье...

Она не помнит долгий плен,

не помнит миг освобожденья.

 

Не знает, что не серебром

(под ропот курии и свиты) –

торг между Папой и Петром

свершился милостью Бригитты!

 

Она очнулась вдруг живой,

она очнулась как-то сразу,

когда по царскому указу

к ней был приставлен часовой.

 

Он, как она, был недвижим

и всё же нежно и несмело

кровь перекачивал из жил

в её теплеющее тело.

 

Весь сад цветением обвит,

густеет воздух от сирени.

Всё оживает от любви,

живёт от первой до последней!

 

Но где он, где он, милый страж,

где этот взгляд любви и веры?

Зал сто девятый. Эрмитаж,

приют Таврической Венеры.

 

Уже векам потерян счёт,

(хотя века – лета для камня).

Зачем по мрамору течёт

совсем не мраморная капля?

 

* * *

 

От именин – немытая посуда.

От перемен – досада и остуда.

Вуаль морщинок лишних на челе.

Обыденность – неузнаванье чуда,

стремленье в никуда из ниоткуда,

подобие чего-то... Но чего?

 

На гуще погадать или на воске?

Пойти в театр или остаться возле?

Весь день шептать стихи свои в окно?

Но и стихи обыденно, по-свойски

чудесные утрачивают свойства

без церемоний. Впрочем, всё равно.

 

Не слепота ещё, но глаукома.

Сама себе как будто не знакома:

скучна, черства, хоть золотом осыпь.

От райских яблок адская оскома?

Обыденность незыблемей закона,

она – всепоглощающая зыбь.

 

Под ноги глянешь – мусор и окурки.

Глаза поднимешь – дыры в штукатурке.

В себя посмотришь – и не разглядишь.

А между тем весна в Санкт-Петербурге

на львах линяют бронзовые шкурки,

и день всю ночь не покидает крыш.

 

Ступени, парапеты и ограды,

пилястры, колоннады и аркады,

чугун и мрамор, бронза и гранит,

звучат, как трубы, арфы и органы,

литавры, геликоны, барабаны,

весь Петербург вот-вот – и воспарит.

 

Обыденность – и пытка, и утеха,

и скорлупа, и ядрышко ореха.

Напрасно я роптала на неё,

а между тем оттаивало эхо

чудесного Серебряного века,

преобразуя будни в бытиё...

 

* * *

 

От небесной канонады

Капли катят по лицу.

Заблудиться в колоннаде,

Словно в каменном лесу!

 

Ощутить ладонью скользкой

С прозорливостью слепца

Смысл узоров мезозойских,

Вскрытых яростью резца.

 

Прислониться лбом холодным

К древним граням и прозреть

До желанья – у колонны

Заживо окаменеть.

 

Но, как мальчик у забора

Бродит, прутиком звеня, –

Из Казанского собора

Невский вызвенит меня!

 

* * *

 

От перемен до перемен

Нам всем приходится метаться,

Как будто жизнь – эксперимент

Непредсказуемых мутаций.

 

Что уготовано теперь

В развитье нанотехнологий?

В какую тьму откроем дверь

И не помедлим на пороге?

 

Зачем не вспомнить древний миф

Среди всемирного раздора,

Как ящик, брошенный в наш мир,

Вскрывала вздорная Пандора.

 

Перед зеркалом

 

Я войду в свою стылую комнату,

постою в голубой полутьме.

Тянет к зеркалу – к тёмному омуту...

К полынье.

 

Удержать обречённую некому

над студёной водой неживой,

и тону, растворяюсь я в зеркале:

– Боже мой!

 

Сколько было мне им наобещано!

Не исполнилось, но... истекло.

Я не ведаю, кто эта женщина –

лбом в стекло.

 

И всё ближе зрачки её черные,

желтизна заострившихся скул,

все морщинки я вижу отчётливо,

всю тоску.

 

На виске бьётся синяя веточка,

а в глазах затихающий страх.

Она шепчет: – Иди ко мне, девочка,

одиноко одной в зеркалах...

 

 

* * *

 

После сабельного боя,

Запалённые, к реке

Через степи, через поле

Кони скачут налегке.

 

Полегли за лесом рати,

Красной рожью полегли,

Как неузнанные братья,

Сыновья сырой земли.

 

Нет ни праведных, ни подлых

Только кони скачут в мах.

В гривах ветер, ветер в сёдлах,

И полынь на стременах.

 

Не грозит ни плеть, ни окрик,

Вечереют небеса...

Им навстречу выйдет отрок

С мерой звёздного овса.

 

Светлый отрок, месяц ясный,

Не возьму я что-то в толк,

Почему кричит неясыть,

И куда крадётся волк?

 

* * *

 

Последний проблеск электрический

угас в хрустальных многогранниках...

Какие призраки в Таврическом

пугают по ночам охранников?

 

Вот простучали чьи-то туфельки,

мелькнуло платье на углу...

Кого ловить в дворцовом сумраке,

держась рукой за кобуру?

 

Мелькнёт лицо в старинном зеркале,

качнутся локоны над плечиком...

Арестовать как будто некого,

предотвращать как будто нечего.

 

Но всюду чертовщины признаки:

то шум шагов, то тихий вздох –

разнообразнейшие призраки

разнообразнейших эпох!

 

Охранников напрасны бдения.

Но это минус или плюс,

когда играют привидения

в давно уж призрачный союз?

 

Колосьями шурша и перьями,

стеная по углам всю ночь,

дух неприкаянный империи

ничем не может им помочь...

 

Нагрянет утро как убожество,

чудес ночных простынет след,

и полусонная уборщица

натрёт мастикою паркет.

 

* * *

 

Последний раз всплесну

Над омутом веслом –

Подслушать тишину:

О чём она, о ком?

 

Эфир оцепенел,

Оставшись наконец

Без лишних децибел,

Неслышных килогерц.

 

Такая чистота

Над речкой, ну и ну!

Какая частота

Рождает тишину?

 

Я знаю, что на слух

Пытаться не резон

Услышать инфразвук

И ультраперезвон,

 

Что необъятен спектр

Звучания вокруг:

Мгновений слышу бег

И сердца слышу стук.

 

Нет тишины нигде,

И, убедившись в том,

До ломоты в локте

Взмахну своим веслом!

 

Зачем душа болит

В тебе или во мне

На частоте молитв

О вечной тишине?

 

* * *

 

С тех пор как поднял камень Каин

И расплодились палачи,

Летит над миром лунный камень

В петле Божественной пращи!

 

Но разве мы поверим вести,

Что сотни лет над головой

Кружит орудие возмездья

Гордыне нашей роковой?

 

Так Голиаф, носитель шлема,

Пренебрежительно глядит

На пастушка из Вифлеема,

Не ведая, что он – Давид.

 

Мольбам есть время и веригам,

Пока, летящая вдали,

Луна своим скорбящим ликом

Не отвернулась от земли.

 

* * *

 

Следить легко со стороны

За чьей-то дерзкой шкодой:

Сжигают глобус пацаны

На пустыре за школой.

 

Пропущен, видимо, урок.

Назавтра ждёт их кара.

Они разводят костерок

Под основаньем шара.

 

Но что-то дрогнуло в душе...

Да брось ты, в самом деле!

Коробится папье-маше

И тлеет еле-еле.

 

Зато наклеенный рельеф

Со всею пестротою

Недолго сдерживал нагрев

И вспыхнул берестою.

 

Америка свернулась в жгут,

И Азия с востока.

Мальчишки старый глобус жгут

И пляшут от восторга.

 

В сети широт, меридиан,

Подстёгнутый дровами,

Сгорает Тихий океан

Со всеми островами.

 

Горит зелёная Сибирь

И жёлтая Сахара,

Горит не сданная в утиль

Модель Земного шара.

 

Развеет ветер налегке

Золу и дунет в спину…

Назавтра – запись в дневнике

И «два» – за дисциплину.

 

* * *

 

Слово звучит на выдохе,

Плачет на выдохе флейта,

Противореча выгоде

И постулатам Фрейда.

 

Жду у метро на выходе,

Кутаю шалью плечи.

Как мы любовь домыкали

К этой, последней встрече?

 

Дерево, птица, выхухоль,

Твари любого рода

Ищут свободы выхода

После насилия входа.

 

Жадный – глаза навыкате,

Что-то удушья вроде,

Как меня в рёбра тыкали

За кошелёк в переходе.

 

Манит фантазия дикая

Горе утешить немного.

Мир – только иней от выдоха

Где-то озябшего Бога.

 

Жду у метро. На выдохе

Слово застрянет злое.

Медлишь и ты на выходе

Скуки, тоски, запоя.

 

«Нет нам пути окольного, –  

Выдохну вдруг я ласково. –

Вера – ушко игольное,

Мера – божия, райская».

 

* * *

 

Со дна дворового колодца,

Который тих и пуст до дна,

Не видно ни луны, ни солнца

И даль, конечно, не видна.

 

Окошки мутные покорно

Глядят весь день на скудный рай,

Где тишина стоит по горло,

А иногда и через край.

 

Здесь жили-были как придётся,

Жила когда-то даже я,

Но у дворового колодца

Иссякло время жития.

 

Другие нравы, моды, цены,

Другой нахрап, другой азарт.

Здесь всё снесут – оставят стены

Под будущий «евростандарт».

 

Но – чу! – пропела дверь подъезда,

Очнулся лифт и сразу в раж:

В манере старого протеза,

Скрипя, поднялся на этаж.

 

Куда, зачем? Ах да, проверка

(где – подтянуть, а где – ужать).

Какая-то пенсионерка

Не хочет с площади съезжать.

 

То не увидишь и собаки,

То понаехало гостей.

С небес на мусорные баки

Осели хлопья голубей.

 

Вот лифт опять, и дверь подъезда

Разверзлась – тёмная дыра.

Стоит виновница протеста

С пожитками среди двора.

 

Прощай, воительница! С Богом!

Слезу смахни с припухших век.

Нас много, тех, кто за порогом,

А на пороге новый век.

 

Тишь пролилась от крыш до днища,

Тишь допетровских ещё рощ.

И лишь под вечер, словно нищий,

Во двор вошёл вчерашний дождь.

 

 

* * *

 

У столиков в парке, вдали от Риксдага,

Где трачу беспечно последние кроны,

«Амурские волны» играет бродяга,

Меха разворачивая аккордеона.

 

И статуя Карла насупилась хмуро,

Теряя величие бронзовой формы:

Какой-то латинос с улыбкой авгура

Играет в Стокгольме «Амурские волны».

 

О, сколько дорог и прямых, и окольных

Пришлось одолеть мне, уже и не чаю,

Затем, чтоб «Амурские волны» в Стокгольме

Догнали меня и омыли печалью.

 

Амурские волны... Аукнулось детство –

Станичный майдан и полынное утро,

Хрипит возле школы, стараясь распеться,

Ещё дохрущёвских времён репродуктор.

 

Закружатся хаты, амбары и вербы,

Июльское солнце и коршун над поймой.

....................................................................

Отдам музыканту последнее евро

За чудо, свершённое где-то в Стокгольме.

 

* * *

 

Утром на почте станичной следят друг за дружкою в оба.

На духоту и усталость – (куда там!) конечно, не ропщут.

Часто такая толпа собирается к выносу гроба

Или к вагону, где мелом в косую написано – «общий».

В общем, стоят и томятся в день выдачи месячных пенсий.

Действие это – признанье благое для всех: ещё живы!

Редко, когда среди женщин окажется крепкий ровесник.

Ох, послабей у мужчин оказались сердечные жилы!

Близится время, однако, как будто уже и к обеду.

Всех одарить не успеет в окошке смурная девица.

Сгрудились тесно, никто и не вспомнит сейчас свои беды:

Нищую хату, запившего внука, прострел в пояснице.

Бедные женщины с пеплом терпенья в глазах и морщинах!

Всё, как всегда, да вот что-то не сходится:

Там среди них с белой веткой увядшей крушины

Молча стояла, скорбя, Богородица...

 

* * *

 

Уходят недруги и други,

Земля уходит из-под ног.

Останешься на пыльном круге

Печально сомкнутых дорог.

 

Мерцание теней поодаль,

Безмолвия тяжёлый гнёт...

И кто-то там вдали по водам,

По хлябям вечности грядёт.

 

Не видно ни венца, ни нимба,

Ни белых роз, ни позолот

Сквозь жаркий ужас: вдруг Он мимо

Пройдёт и вслед не позовёт.

 

Всё ближе, ближе... Осознанье

С души смывает всякий грим:

Любые муки и терзанья

За благодать пойти за ним.

 

И вся житейская короста

Как бы сгорает без огня! –

Не дай мне вечного сиротства,

Помилуй, Господи, меня.

 

* * *

 

Хрустит в саду секатор,

А там, вдали, за тыном,

Осенние стигматы

Проступят по рябинам.

 

От ледяного ветра

Теряют горечь кисти –

Как от высокой веры

Вся желчь житейских истин.

 

Ботва исходит дымом,

А там, вдали, за долом,

Пылает по рябинам

Свет истины Христовой!

 

Остывшая до пепла,

Уставшая без меры,

Не отвернусь от ветра

Своей осенней веры.

 

Покинут рощу листья,

И заскрипят полозья.

Стигматы по отчизне –

Рябиновые гроздья.

 

Цыганка

 

Я помню, как сейчас, полянку,

огонь и ситец с кумачом.

И бьёт цыган свою цыганку

зажжённым на костре бичом!

Она его дразнила взглядом,

давала, отбежав, настичь.

И хлёстким огненным разрядом

соединял тела их бич!

Она сама, как бич, змеилась,

монисто, серьгами звеня:

«Мой милый, я не изменила,

но бей сильнее, бей меня!»

Он отдыхал, курил цигарку,

от ветра заслонясь плечом.

Потом вставал и звал цыганку,

и опоясывал бичом!

А после плакал за возами,

слеза блестела, как смола.

Она с печальными глазами

сидела рядом и ждала.

Ах, сколько лет с тех пор минуло,

но вспоминаю вновь и вновь,

как чья-то женщина вздохнула:

«Вот настоящая любовь!»

Но в жизни всё, увы, с изнанкой!

Остыли угли на золе.

Цыгана этого с цыганкой  

встречала я в другом селе...

Опять она в кругу змеилась,

ещё, как прежде, горяча:

– Мой милый, я не изменила! –

А он хлестал её сплеча.

Искусство древнее, приманка,

мои девичьи миражи.         

Не надо мне, Любовь-цыганка,

Не надо мне, не ворожи!

 

* * *

 

Я глажу галстук шёлковый,

Сказали нам (ура!)

Нас ждёт на встречу Шолохов

Там, в Вёшенской, с утра.

 

Трясёмся, одноклассники,

Теперь не у доски –

В райкомовском УАЗике

По рытвинам донским.

 

По колее до Вёшенской,

По ковылям как раз.

Всё чинно, всё по-божески,

Одеты напоказ.

 

Он вышел к нам невзрачный

(Мы ждали – генерал).

Лишь острый взгляд казачий

Из-под бровей играл.

 

Я тут же по сценарию

Шаг делаю вперёд:

Стишки свои наяривать

Про космос, про народ...

 

...От терапии шоковой

Лишь ценники в глазах...

Не помню, что же Шолохов

Тогда, в ответ сказал...

 

...Ну, пару слов, не более...

Но, может, пару фраз:

«Как много крови пролили

Здесь, на Дону, за вас!»

 

...Где галстук мой наглаженный

И радость налегке?

От слёз не вижу гаджета,

Зажатого в руке!