Все стихи Веры Арямновой
Без препинаний
1
В сумятице сиротства и дождей
прочитан Данте не дочитан Кафка
и никогда не оборвать удавку
гордыни обессиленной моей
автобуса претерпевая давку
держа в руках порожнее с пустым
переливать до появленья радуг
в альтернативу раю или аду
сжать меж зубов тугое слово Крым
чтоб брызнул сок а местную прохладу
употребить как лёд или компресс
но вместо сердца пламенный протез
и ни о чём печалиться не надо
2
дождь под окном залил велосипед
мне жалко эту лошадь неживую
и в городе в котором не живу я
перемещаясь между разных бед
мне подали на праздничный обед
смешное блюдо слово аллилуйя
ещё смешней что был гарниром мат
но не смешнее чем мужик без уха
но кто бы знал с чем это не едят
3
родила одного но был он тигр
на вавилон со стен иерусалима
пойду глядеть или стрелять но мимо
рожу другого и отправлюсь в тир
материя с душой неразделима
моя судьба не знает слова мир
но только применительно к худому
а мне конечно надо похудеть
не пристращайся ни к жене ни к дому
и хлеб отдай не своему другому
пусть ныне присно и наверно впредь
огонь вода и труб прощальных медь
зачем тебе гора металлолома
Виртуальный март
Нелюбимое время слепящего солнца и грязи,
И безумный, и пьяный, а может, обкуренный, март.
Жажду близости не утолить в идеальном оргазме.
Погадать на любовь, или просто на прочные связи?
Но в колоде нехватка – четырёх обязательных карт.
Запах тлена и смерти прозрачной колышется тканью
и мешается с запахом водки и горьких духов,
из-под снега возникшей и полуоттаявшей дрянью…
И вдыхай-не вдыхай, не хватает для жизни дыханья,
на стихи не хватает цензурных, вменяемых слов.
Что есть я?.. Только крошево прошлой структуры.
под невидящим взглядом теперь справедливых небес.
По ошибке? К несчастью? По воле моей? Просто сдуру!
…Жизнь стоит на столе: монитором с клавиатурой.
Там есть всё: даже Ангел холодный и ласковый бес...
Всё прошло, и судьба не оттает уже из-под снега.
Да и мне ни к чему её хладный, истерзанный труп.
Вот закончу дела, и опять не поеду в Лас-Вегас,
А поеду в Казань – посмотреть на того, кто мне люб.
Виртуальное тело не просто подвергнуть касанью.
По законам миров, Розы мира и мира из роз
мне в Лас-Вегас нельзя. Но легко побываю в Казани:
Подойду, обниму, и – пройду её тело насквозь.
* * *
Глухая дробь дождя, с телесной дрожью вместе,
и ночь, и темнота, и на остаток сил
холодное легло, что тяжелее жести,
и рвётся в небо сад, – но ветви вместо крыл…
Нет смерти для души. О Господи, как страшно!
Немая темнота, прошитая насквозь
иглою слова «врозь»… В смирительной рубашке
мой сумасшедший сад, и всё, что не сбылось.
* * *
Горит восток, а сердце тлеет.
К утру уже беззвездна высь.
Длиннее ночь, разлука злее,
спелей рябиновая кисть.
Вслепую в окна бьются строчки,
без притязаний на успех, –
шагреневые заморочки
желаний наших и утех.
Взлетит душа, ослабнет тело,
да прежде наломают дров…
Ах, но какой же ляжет белый
снег на Покров!..
Грудная жаба
Ныне Господь, как и присно, привычную выслал нам кару.
Мы притерпелись к ней. Так, может быть, даже лучше.
Спрячем в шкатулку от дома ненужный нам ключик.
Ну-ка, сыночек, дружок мой, возьми-ка гитару,
да и сыграй, что умеешь, а сложному позже научат.
Очень возможно, что я доживу, ты сыграешь фламенко.
Не доживу – ты, возможно, его не сыграешь.
Форточку – встань и закрой, там погода сырая.
Холодом тянет и вонью ночных экскрементов.
Из этих просьб обязательна только вторая.
Снова в груди ожила квартирантка, слепая жилица.
И не заснет, хоть горстями скорми ей таблетки.
Осень за окнами, кончилось враз суматошное лето.
Все до одной нас покинули глупые птицы.
Голое дерево пялится ввысь, как вчерашнее кредо.
Ну, ничего, ничего, не грусти, ведь ещё не поминки.
Завтра дорога опять, а она как девчонка шальная,
ей всё равно – я здоровая или больная.
Снова педали крутить, для того и купила ботинки.
Чтобы по жизни шагать, а не выйдет – до края и рая.
Путь недалёк – не откажут, небось, мне в небесной прописке…
И перестану, бомжонок, я быть твоей мамой-бомжицей.
Чтоб не проспал, снаряжу под окно голосистую птицу.
Ты не заметил, что небо сегодня висит удивительно низко?
Это к дождю. А под дождь удивительно спится!
Ироническое
В состоянии похмелья
прогуляться по зиме!..
Счастье в сердце, лёгкость в теле, –
и за что всё это мне?..
Я ж себя не пожалела,
я ж любовь не сберегла!..
Но ведь снег как прежде, белый?
Да и голова цела.
Это надо же – надежду
взять и в щепки раздолбать!
И замечу, прочим между:
постаралась, аки тать.
И теперь гляжу и вижу:
ВСЁ осталось вдалеке.
Небеса всё ближе, ближе…
Господи, я – налегке!
Господи, уже готова
я предстать перед Тобой.
Враз – смешлива и сурова,
бестелесная, как слово,
с крылышками за спиной!:)
Короткие мысли
*
Одиночество – лучше всего.
Надёжно, трезво, продуктивно.
Но если бы не тоска…
*
Что в кулаке у меня? Жизнь.
Моя и ребенка. Не разожму
и под молотка ударом.
*
Любовь: смешная! Нелепая.
Маленькая. Хлоп её, хлоп!..
Опять увернулась.
*
Порядок в доме, как деньги –
всегда кончается.
Сизиф мой вдохновитель.
*
Работа, её всегда много.
Зарплата, её всегда мало.
Хорошо, мне безразлична их связь.
*
Скука – кто объяснит, что это?
Сука – кто объяснит, как это?
Ни то, ни это мудрости не снилось.
*
Культ личности не от величия её.
От мелкомасштабности развешивающих
портреты начальства в своих кабинетах.
*
Ревности умопомешательство
просыпается, когда возомнишь,
что это твой человек. Свинство.
Летний день
Прохлада в комнатах, на огороде жар,
в саду тенисто и трава по пояс.
И день – огромный золотистый шар,
неспешно катится, ничем не беспокоя.
Всё будет завтра – спешка и угар…
Ну, а сегодня – Волга, облака,
едва воды касающийся катер,
залив, вода теплее молока,
и детская прохладная рука…
и счастья нам на полстолетья хватит…
И всё вокруг, и всё во мне самой
полно любви, спокойствия и воли,
и жизнь, происходящая со мной –
она как свет над Бородинским полем,
она уже не сможет быть иной…
Летняя ночь
Плыть можно долго-долго, как идти.
Воде доверься – сроду не обманет.
А утонуть сумеешь и в стакане,
а не в пути.
На середине Волги – отдохнуть…
Как ночь темна, но мне не надо света.
Во мне пылает солнечное лето…
И снова в путь!
На дальнем пляже ждут меня давно.
А я плыву, но сносит по теченью.
Почти готовое стихотворенье
идёт на дно.
И вот теперь плыву я налегке.
И жабры на спине моей возникли.
Ныряю вглубь. Что – люди вдалеке?..
И фиг ли…
Я обретаюсь в качестве другом.
Из-под воды скользну безмолвной рыбой.
Мой позвоночник выгнулся дугой.
Спасибо…
Любовь к отеческим гробам
Российская любовь к отеческим гробам
меня не обошла, и вот – на пепелище…
Не ведает никто здесь, что такое срам.
И через одного: тот псих, а этот – нищий.
Молчи! Не говори! Читаю по губам…
Агония страны темна и некрасива.
Печальная любовь к отеческим гробам.
А надо же любить, покуда сердце живо.
Найди меня, любовь, пронзи грудную крепь,
я больше не ищу, а просто жду понуро…
И бомжик тоже ждёт, но он не так нелеп:
он ждет, – я докурю, чтоб подобрать окурок.
Метель
Пляшет девочка с белым кружевом на подоле.
Бу Ки
Пляшет девочка и поёт о земной юдоли, ах какая оторопь берет от кружев на её подоле, от лица, – как яйцо, бело, – и о чем поёт, я не слышу, но она уйдёт, и весна придёт, – снегом с вишен...
Наш последний снег, замедляем бег, потанцуем?
Не пугай его, это человек, – поцелуем?..
Заметёт меня лепестками слив. Полурослик мой, ах, как ты красив, как высок и смел, как породист. Хорошо, что жил, хорошо, что жив, мой уродец.
Будет лето и – небеса мои пошатнутся.
…Тихо, мальчик, ляг, тише, тише – спи, я придумаю, как вернуться.
А теперь прости.
Мой отец стал тепловозом
О рельсы стальные почти человеческий звук
колёс, отбивающих: «слы-шу-я-слы-шу-я-слы-шу».
А я соглашусь пережить ещё тысячу мук,
и спать много лет под чужою, неродственной крышей,
и быть чужестранкой в родимом когда-то краю,
с живою душою, разорванной в клочья, а всё же
ах, отче, ты слышишь, как плачу, как песни пою,
а, значит, – поможешь, поможешь, поможешь.
Когда умерла, в предпоследний, как помнится, раз,
светлей фонарей и февральского снега белее
мне жизнь положили в ладошку: тверда как алмаз,
ужели её в бриллиант превратить не сумею?..
Жестка и мозолиста неба отцовская длань.
А эта земля его тело в себе растворила.
И я уроднила деревьев червлёную скань.
Я счастья и воли полна, и не просто, а всклянь.
И всё, от любви до вражды – принимаю. Всё – мило.
Моя осень
Вот так сентябрь – взбесившийся старик!
Подвесив дни на провода под током,
подбросил в воздух золотой парик,
он ставки сделал, заключил пари,
и полоумный взгляд его горит,
и видит всё прищуренное око.
Хитёр как лис, решителен как волк,
И точен как фельдмаршал на параде!
Любовь – война, он знает в этом толк…
…я знаю, что ладонь твоя как шёлк.
А выход сам себя легко нашёл –
не штурмом, а измором взять в осаде…
Швырнет октябрь с перрона листьев медь,
Я не возьму – мне ничего не надо.
Раз не сумела к сроку постареть,
на три денька придётся жизни – треть,
и весело мне в зеркало глядеть,
где ты и я – под сводом Петрограда.
Моё имя
Не разыгрывать драму в лицах.
Умирать – так набело, да ведь?
Не задумано репетиций…
Потому – взлечу, словно птица.
Этому-то не надо учиться.
Как и тому, чтобы всё оставить.
Из губ твоих выпорхнуло моё имя.
Вот ему вслед я бы и полетела.
Я б его вдохнула, да оно – мимо.
Мимо рук желанных. Мимо глаз любимых.
Мимо сыновей, Романа и Димы…
Что такое оставить родное тело?
Что такое оставить и своё тоже?
Я же им любила и детей рожала.
С ним делила жизнь пополам всё же.
Научилась слышать его кожей.
Что же я без тела, Господи Боже!
Ни птица, ни баба – одна жалость.
А имя, что выпорхнуло, вдруг запело.
Никакого дела ему, что без тела
ни в дому прибрать, ни носить платья,
ни войти, как в воду, в твои объятья…
Ничего не будет, да и не надо.
Что ему, блаженному? Песне радо.
На исходе осени
Старый год и юный век.
Хрусткой солью выпал снег.
Сад солёный, свет слоёный,
солнечный и ледяной…
век-младенец с сединой,
час жестокий и сквозной,
первым снегом убелённый.
В переулке лай собак.
Бродит осень натощак,
выворачивает душу.
Что останется со мной?
Календарь перекидной,
лист осенний расписной,
лай, – не любо, а послушай…
И твоя проходит жизнь.
Хоть за что-нибудь держись!
За грядущий звёздный час,
за усталый стук в вагоне,
за улыбку на перроне,
хоть за сон, хоть за бессонье,
за тепло, что Бог не даст.
* * *
На той неделе ясный сокол
Ко мне приедет – погостить.
А я не думаю о сроках,
да и о том, что может быть.
Свечу зажгу, задерну шторы,
чтоб слышать речь и видеть стать,
и обаянье, пред которым
весь мир не может устоять.
За каждым словом столько света!
За каждым – воля и простор…
Но катится к закату лето,
И лучше песни нет – неспетой,
Гори, пылай в душе костёр!
* * *
На чердаке играет патефон,
и дождь стучит о жестяную крышу.
Жизнь хороша почти со всех сторон,
когда удержишься: не хватишь её лишку.
В разгаре день, а сумерки в углу
готовят на него поползновенье.
Вдевая свет и полутьму в иглу
крыло себе латает вдохновенье.
Пора, пора! Уже летят стихи.
Держась за плоть их лебединых лапок,
взлечу, чердачной не подняв трухи,
забыв себя и жизни горький запах…
Обещание
Я живу и ни-че-го не делаю,
богатею только на стихи.
Золотая осень. Солнце спелое.
А зима грядет – седая, белая!..
Мысли холодны, дела лихи.
Вот пришла. А я заварку с мятою,
чай с малиной, и жива опять!
И стоит постель всю ночь несмятая,
я – бессонная, душа – крылатая,
а стихи мне Бог велел рожать.
А весной, как только распогодится,
Я уйду. Далече-далеко!..
Пусть бездельница я и негодница,
но уйду туда, где счастье водится,
где рассвет, и где дышать легко.
Ода свободе
Не захлебнуться б нежностью зимы,
и этой тьмы,
и одинокой ночи.
Когда выходит узник из тюрьмы,
чего он хочет?..
Меж будущим и прошлым – двух пустот:
невозвратимой и невероятной,
улыбка перекашивает рот,
а он идёт, и дай-то Бог уйдёт
от непривычки улыбаться внятно.
Да что с того, что больше нет зубов
и что лицо изрезали морщины?
Есть путь и одинокий звук шагов.
Нет денег, дома нет и нет оков,
не улыбаться тоже нет причины.
Осенний диптих
1.
В обнажённости осени нет вожделенья весны.
Бу Ки
Скань раздетых ветвей на холсте обнажённых небес,
Дрожь остывшей земли, перепаханной, чёрной и голой…
А на теле твоём уже нет не целованных мест.
Никогда и нигде, и ни в чём не была ты бесполой.
Только осенью плоть так согласна и слита с душой!
Бестелесная жажда последних объятий – сжигает...
И подстрочники ласк дышат снежной и нежной зимой,
а подстрочники фраз об одном: мне тебя не хватает!
И, в пространство стихов опустевших шагнув невзначай,
ты увидишь его, и себя, и февраль, ослепительно белый,
это будет не явь, и не сон, и не найденный рай,
это будет, – и всё. Ты иного чего-то хотела?..
2.
На ландшафтах моих депрессивных стихов
происходят какие-то сдвиги.
Кто-то был без меня, не оставил следов,
лишь вино и полчёрствой ковриги.
Вот круги на воде и засохший цветок,
И встревоженной посвист синицы.
Отхлебну из бутылки отравы глоток
за боязнь увидать – и влюбиться.
Он здесь был, он исчез, он растаял за миг,
он узнал про меня слишком много.
Он спешит восвояси, подняв воротник,
Он рукой мою душу потрогал.
Я сама незакрытой оставила дверь
после дней с грабежом и пожаром.
Я поверила – больше не будет потерь,
я уже навсегда… уезжала.
Он здесь был и забрал мою смерть у меня –
это всё, что в запасе имела.
Я сижу в темноте. Мне не надо огня.
Я иного чего-то хотела?!
* * *
По асфальту – танца шорох,
кружит ветер листьев ворох.
Ты не женщина, ты порох.
Ты не для меня.
Ты могла бы сдвинуть горы,
ты могла б построить город,
На скаку – коня…
От тебя идёт свеченье,
но с тобой – одно мученье.
А твоё стихотворенье…
Не рожай стихов!
Ты сама собой распята,
Не хочу быть виноватым,
не хочу оков!
Не хочу с тобой любиться.
Ты ж – не баба, ты же птица!
Ты же в окна будешь биться,
слышишь, отпусти.
У тебя крыло подбито,
у тебя душа открыта,
чур меня, прости!
* * *
Под порог целомудренно-нежных стихов
и в поток золотого их света
положу сиротливую, злую любовь, –
вдруг дождётся тепла и ответа.
Скрипнет дверь, солнце вспыхнет в прохладной ночи,
выйдет ангел, с лицом, мне знакомым.
Тсс-с, любовь!.. затаись, уберись, промолчи!
Он устал, он разнежен, он – дома.
Дверь откроется шире, в проеме её –
молодая мадонна с младенцем.
Если будешь, подкидыш, стонать про своё,
я тебя… придушу. Полотенцем.
Да я знаю, что больно, что сердце – в разлом!
Но смотри, вон темнеет дорога.
Вот по ней мы с тобою вдвоём и пойдём –
под холодной звездой и под Богом.
Послание Господу
Ветер неспокойный и холодный
треплет листья юные в саду.
Если жизнь моя богоугодна,
быть босой должна я и голодной
и при жизни пребывать в аду?
Торговаться я с Тобой не стану,
выяснять, зачем тебе мой пыл.
Но скажи мне, Боже, без обмана,
род людской, животный и засраный
Ты и вправду некогда любил?..
И скажи ещё, зачем Поэтов
хрящики в твоей руке трещат?..
и зачем даёшь мне это лето…
А по всем приметам Ты – бездетный!
Господи, Ты мне не сват, не брат!
Господи, я грешница с пелёнок,
но ведь я не ангел, человек.
Не молчи, картонный лик иконный!
Ты хотел, чтоб поздний был ребёнок –
Я не в силах оплатить твой чек!
Ни уйти, ни сгинуть, ни остаться,
ни разбить несокрушимых стен.
Понарисовал Ты декораций...
Ждёшь спектакля? Или ждёшь оваций?
Чтоб ты сдох, жестокий старый хрен!
* * *
После болезни всего полезней
выпить красного вина.
И послушать полонезы;
хорошо, что ты одна.
Хорошо, что безразлично,
сколько нынче тебе лет.
Ничего, что неприлично
за стеной вопит сосед.
Ничего, что нету денег,
в мире кризис, ё-маё.
Не шарахайся от тени, –
отражение – твоё!
Не пугайся злых реалий,
не ищи на всё ответ;
он почти что идеален,
мир, в котором счастья нет.
Поэту
Сгорели султаны сиреней:
любая краса – на пока...
Но жар твоих стихотворений
дойдёт до сердец сквозь века.
Разрушится крепость строений,
спадёт голубая вода.
Но боль твоих стихотворений,
она, милый мой, навсегда.
Как ропот древесных листочков,
как треск согревающих дров.
Как градус вина, тот, что в бочках,
крепчает и сила стихов.
Ты бос, неуверен, отвергнут,
ты раб, – над тобою цари,
но их позабудут, поверь мне.
Ты просто живи и гори!
Правила самосохранения
Решенья пейте свежими и залпом!
Не то застрянут комом в пищеводе,
что ещё хуже – станут киселем.
Остерегайтесь слишком сложных женщин,
молитесь Богу, подавайте нищим,
а пейте редко и совсем чуть-чуть.
Не думайте, что смысл существованья
дороже самого существованья.
Учтите – нет дороже ничего.
Кричат «спасите» – нос не сметь наружу!
Известно вам, что тело не бессмертно,
и можете ему вы навредить?..
Потщательней запахивайте душу.
Зачем, надеюсь, объяснять не нужно?
И сверху шарфик – это для тепла.
Теперь на лыжи – день такой хороший!
Момент скольженья глупо упустить.
Такое можно сделать только сдуру.
Ах, жизнь прекрасна! Вот чаёк, вот почта.
И много-много самых разных слов.
Но со словами – тоже осторожней…
Про это
Это змей. Это Бог. Это время.
Это пламя моё между ног.
Это дрожь. Это блеф. Это темя.
И оргазма бесстыдный цветок.
Это мышь. Это чушь. Это кривда.
И капризный, слепой монитор.
Это Сцилла. А это – Харибда.
Тесный вход. Но за ними – простор.
Это сын. Это боль. Это кухня.
Это тишь. Это речь. Это – течь.
Это свод. Он когда-нибудь рухнет.
Это жизнь. Это мир. Это сечь.
Это совесть. А это – желанье.
Это роль. Это, может быть, я.
Это – он, не последний, не крайний.
Это – сахар и соль бытия.
Отломи осторожно щепотку.
Да не ты!.. И не так, твою мать!
Не солёно, не сладко – щекотно
петь и плакать, смеяться, кончать.
Это – труд. Это пот. Это память.
Это текст. Это вязь Фаберже.
Это вечно. Не рухнет, не канет.
Это равновелико душе.
* * *
Проспать весь день предновогодний
в сиянье ёлочных огней.
Проснуться хищной и голодной
в реке холодной, полноводной
на лодке узкой. Я свободна!..
И думать обо мне не смей.
Дрожит вода, мерцает небо,
и тьма со светом говорит.
Я там, где ты ни разу не был,
на быт зацикленный пиит.
Вот и живи единым хлебом,
как трижды проклят, – трижды сыт.
Поэт, и сытый, – невозможно!
Поэту сытость не простят.
Не можем жить мы осторожно,
за нами с неба – строгий взгляд.
… Ах, знал бы ты, как в руце Божьей
опасно косточки хрустят!..
* * *
Пространство воспалённое и злое.
Но я-то не внутри уже, – вовне:
в стихах, в любви, в дороге и во сне.
Не говорю сегодня: будь со мною,
и даже справа, за моей спиною…
Ты есть во мне, ты просто – есть во мне.
Мне не раба выдавливать по капле,
а лишь гордыню дикую унять.
Но если время повернулось вспять,
пусть не умею ждать и догонять,
пусть не могу не наступать на грабли, –
любовь и жизнь – они мои опять:
не в дар, не в долг – отцовский жест дающий.
Я и взяла, как хлеб берут из рук.
А кто ты мне: отец, любимый, друг?..
Ах, лишь одно я знаю о грядущем:
поэт рождается не ради райской кущи,
И столько горя в сердце и вокруг!..
И суть не в том, мы рядом иль не рядом,
какая боль в мою ворвётся грудь,
какая радость обернётся адом…
Глядишь на мир небесной силы взглядом,
и дай мне, Боже, глаз не отвернуть…
пусть не сейчас, потом, когда-нибудь!..
* * *
Разношерстна небесная рать.
Я ж не знаю: кто жив, а кто – мёртвый.
И не время уже различать…
Жизнь-монетка тускла и потёрта.
Кровь толчками в горячей аорте.
Жить – тоскуя, любя – умирать…
Вышел месяц, естественно, вынул…
Наши мёртвые нас не покинут.
Мы мучительной жизнью умрём.
Об отце помолюсь и о сыне.
Кто живее?.. не будем о том.
Где он, дом? Может, в небе наш дом.
Но оставим семейные тренья.
Вырастала судьба пьяной тенью
с матерком на спесивых губах…
Я не знала ни лжи и ни лени,
не водил меня за руку страх, –
и не смял окончательный крах.
А теперь в невесомой Казани
мне отрадно любое касанье
глупой жизни и скорби её.
И не радует, и не ранит,
и значительным фактом не станет
ни молчанье, ни слово – ничьё.
Всё равно кто живой, а кто мёртвый.
Сдобный хлеб или чёрный и твёрдый,
будет день, или ночь без конца.
Кто бы ни был: униженный, гордый,
а уткнёшься глупейшею мордой
в непостижную тайну Творца…
* * *
Сверкающие недра министерства…
В тоску пустопорожних совещаний
добавлю полстакана изуверства:
тоску несостоявшихся свиданий.
В толкучку пиджаков и лиц помятых,
в общественного транспорта мученье
добавлю напряженье в сердце сжатом,
и мысль о невозвратности крушенья;
опасности подъезда неродного,
где лица, превратившиеся в хари,
для связки мата редко вставят слово,
безденежья слежавшийся сухарик,
недель предновогоднюю каверну
и праздников грядущие напасти.
Коктейль получится предельно скверный…
Но я готова к счастью и несчастью!
Пусть в лабиринте коридор всё уже.
Взгляд в небеса – голодный и бесплодный.
В стихотворения замерзшей луже
подол зимы – метельный и холодный.
Спасибо
Ежевечерний рандеву.
Покой на подзажившей ране.
Взгляну на свежую траву…
Не слишком сладко ль я живу
в воображаемом романе?..
А что реальный не по мне,
Мы это выясним к зиме.
Ну а пока о том молчок.
А Вашей речи светлячок
такую освещает тьму
и держит надо мною глыбу,
и маяком дрожит в дыму, –
разор в судьбе, пожар в дому…
спаси Вас Бог, спаси. Спасибо.
Февраль
Привет, Февраль!.. Твои снега родные
нежнее и утешнее стократ
тех слов, что мне уже не скажет брат,
поскольку братья – под землёй лежат,
в заморских землях прижились иные.
Всё хорошо, мой белоснежный друг,
под скрип шагов, с тобой, не в одиночку,
стихов молочных выпевая строчки,
идти домой, к любимому сыночку,
а ты во мне и вне, Февраль, – вокруг…
Ах, ничего, – ведь я в краю родном!
Ах, ничего, что здесь я отщепенка…
Ты мне такую песенку протренькал
под утренние золотые гренки,
что стих будильник, замурлыкал дом.
Ах, ничего, что этот дом чужой,
ах, ничего, что жизнь подходит к краю.
В стране родной, как странница, шагаю.
…Как странно в ней, и – я её не знаю.
Но хорошо – не знаю и другой.
Пока, Февраль, пока. Пока живу.
Пока метёшь так нежно, страшно, вьюжно.
Пока я здесь, мне ничего не нужно.
Оставлю сыновей стране бездушной.
Да что с того, – рожали и в хлеву…
Пока живу, и есть где спать, что есть.
А Иродов во все века не счесть.
Я ещё напишу
О счастье глубокого краха
в пронзённой любовью груди,
где нет ни упрёка, ни страха.
И нет ничего – впереди.
Упрёки?... Так нет виноватых!
А страх – ну какой ещё страх.
Лишь тело становится ватным
в чужих нелюбимых руках.
Но жадное их вдохновенье
не может бездарно пропасть.
Она подлежит утоленью –
тобою зажжённая страсть.
Я знала, ты будешь доволен.
А я напишу как-нибудь
о ласке, о счастье; о воле
разлуку и смерть обмануть.
Ясенец (неопалимая купина)
Нет, не обманешь чувства бабьего,
Интуитивно и верно:
…Сижу, пишу про Чичибабина,
вдруг чувствую – уже давно
Господь на голову склонённую
глядит и… радуется мне:
– Не зря дал ночи ей бессонные,
осиротил, калил в огне,
лишил и дома, и любимого,
не дал ни денег, ни наград…
На купину неопалимую
ещё богаче стал мой сад.