Послание
Писателю, назовём его условно В., пришло послание от юной жительницы приморского города. Поведала, что прочитала одну его книжку, и судьба описываемой героини настолько совпадала с её собственной, что почувствовала она неодолимое желание поговорить об этом с автором. Подготовительную работу уже провела: ознакомилась с информацией о нём в Википедии, с его фотографиями. Присовокупила она к тексту и свою фотографию. На берегу моря, не отяготив себя излишними одеяниями. Если не воспользовалась для этого своими давними или даже, не исключалось, чужими снимками, паспорт ей выдали совсем недавно. Встреча с автором книги мнилась ей до того увлекательной, что согласна была лично прибыть в город его пребывания. Но было бы куда лучше, если бы он сам приехал к ней; море теплеет день ото дня, к тому же город у них очень красивый, много всяких достопримечательностей и вообще есть чем позабавиться, всё это она ему гарантирует, он не пожалеет. Более всего позабавило автора это её игривое «позабавиться». Без мягкого, конечно же, знака. Нелишним будет заметить, что отличалось послание не только вычурностью, но и обилием орфографических ошибок. Сначала автор, на своём, кстати сказать, восьмом уже десятке, вознамерился попросту отнестись к этому посылу, как к обычному спаму, но вдруг, под настроение, отписал ей. А неистребимые ошибки её, скорей всего, и послужили тому виной. Посоветовал ей, пусть не обижается, сначала подзаняться грамматикой, очень уж трудно и грустно читать её письмо. Но затем, как раз из-за неправдоподобно большого числа таких нелепейших ошибок, осенило его, что послание это – всего лишь розыгрыш кого-либо из приятелей, начал даже подозревать чей. И на всякий случай дописал: «Какое низкое коварство полуживого забавлять (А. С. Пушкин)»
Вскоре пришёл ответ. Внимания заслуживает только одна фраза: «А что разве раниново Пушкина ктото забавлял?» Увы, не розыгрыш…
Неблагодарность
Мы с женой подкармливаем бездомных кошек, обитающих возле наших подъездов. Выходя утром из дому, берём с собой заранее приготовленный пакетик с сухим кормом. Кошки знают нас и сбегаются при нашем появлении. Если не все они в сборе, часть корма в пакетике остаётся, и мы, встретив по дороге какую-нибудь кошку, угощаем её. В этот раз попалась нам симпатичная пушистая кошечка, сидевшая у стены за углом. Никогда прежде мы её не видели. При нашем приближении поглядела так жалобно, таким преисполненным надежды взглядом, словно непостижимо прочувствовала она, что сможет от нас чего-то полезного для неё дождаться. Я подошёл, высыпал перед ней из пакетика остатки корма. Она жадно принялась его есть, но вдруг застыла, напряглась, тревожно оглянулась. Я проследил за её взглядом, понял, чего она испугалась. Из соседнего подъезда вышел мужчина с собакой. Кошечка, похоже, изготовилась убежать, страх оказался сильней голода. «Ешь, ешь, не бойся», − успокоил я её, встал рядом с ней, заслоняя от собаки. Она, поколебавшись, всё-таки доверилась мне, продолжила. И я с места не сдвинулся, пока не съела она весь корм без остатка. А перед тем, как уйти, захотел я погладить её по красивой пепельной шкурке. Но едва лишь коснулся, кошечка тут же цапнула меня по руке, да так сильно ещё, зло, до крови – и умчалась. Прижимая к царапинам носовой платок, уходил я в глубокой задумчивости.
Склочница
Эта пришедшая в «Магнит» старушка, по виду наверняка за семьдесят, то ли в плохом настроении была, то ли попросту отличалась вздорным характером, любительницей затевать склоки. Маленькая, сухонькая, голосом, тем не менее, обладала таким, что в самом дальнем конце магазина было слышно. И голос этот почти не умолкал. То возмущалась она несвежими батонами, то кефиром обезжиренным, то грязнущими, в руки взять противно, морковкой и картошкой, но больше всего, конечно же, ценами «что ни день у них растущими». Досталось и кассирше, пока стояла к ней в очереди: все они тут воровки хитромудрые, товары подменяют, ценники переписывают, последние копейки у людей крадут, наживаются, бесстыжие.
Кассирша, немолодая уже, грузная, никак на все эти филиппики не отвечала, словно бы вообще не существовала для неё эта скандальная старушенция, лишь всё отчётливей наливалось кровью её оплывшее лицо. Худшее, однако, ждало её впереди, напрасно думала, что, выбив неугомонной старушке чек, избавится, наконец, от неё. Та, отойдя уже от кассы, принялась изучать чек – и вдруг ликующе ахнула, с завидной для её лет резвостью поспешила назад.
Тут уж кассирше не удалось отмолчаться: стоимость творога в чеке превышала указанную в ценнике. Оправдывалась кассирша, что не успели ещё с утра поменять ценники, работников не хватает, а в кассу уже новую цену внесли, её вины тут нет: что касса выбивает, то в чеке и значится. Больше того, переделать чек теперь технически невозможно. Пыталась ублажить негодующую старушку, предлагая даже собственные деньги, чтобы возместить ей ущерб. Старушка кричала, что не в деньгах тут дело, пусть они подавятся её копейками, возмездия жаждала, справедливости.
Очередь, нас человек пять-шесть набралось, безмолвно наблюдала за разгоравшейся склокой. Все, наверное, были на стороне близкой уже, казалось, к апоплексическому удару кассирши, невыносимыми делались обличающие вопли старушки, хоть и, если уж речь вести о справедливости, была она права.
А я вдруг пожалел и старушку тоже. Притом что дождаться не мог, когда уберётся она из магазина, перестанет орать и причитать. И не в том даже причина, что ей, судя по заношенному пальто и несуразным фетровым ботам, жилось нелегко. Ей, скорей всего, действительно, считать приходится каждую копейку. Возникло отчего-то подозрение, что живёт она одна, никого из близких нет у неё или, того хуже, знаться с ней, старой каргой, не хотят, посочувствовать некому, слова доброго не услышит. Единственная сомнительная отрада в жизни: выплеснуть на кого-нибудь всю скопившуюся желчь, всю досаду, вымещая обиду за свою незадавшуюся жизнь, старость и немощь. Может, всё и не так вовсе было, пригрезилось это мне, но зацепило крепко. А старушка, выпустив пар, немного успокоилась и, победно задрав подбородок, уже приготовилась, похоже, уйти. Но вдруг, ещё разок взглянув на чек, тихо, будто вконец обессилев, спросила, почему не сделали ей пенсионную скидку. И здесь оказалось, что кассирша, стоически терпевшая все её выходки, нашла способ поквитаться, отыгралась. Сказала, что поступила как положено, потому что та не предъявила своё пенсионное удостоверение.
− А что, − с трудом приходила в себя старушка, − разве не видно по мне, что я на пенсии?
− Нет у меня времени разглядывать кто как выглядит, − мстила кассирша. – И не обязана. Я по закону действую, почитайте, если не знаете. Всё, идите отсюда, не мешайте работать.
Тут я подумал, что скорей не кассиршу, а старушку кондрашка сейчас хватит. Ляпнул первое, что пришло в голову, даже сумел улыбнуться старушке:
− Сударыня, зря вы расстраиваетесь. Я на вашем месте погордился бы. Это я вам не комплименты делаю, а констатирую факты. Вам же, в самом деле, надо носить с собой удостоверение, не всякий, на вас глядя, поверит, что вы достигли уже пенсионного возраста. – И заговорщицки подмигнул ей.
Несколько секунд она, не отрываясь, глядела на меня, затем уголки её тонких, бесцветных губ тоже дрогнули. Лукаво погрозила мне пальцем:
− Ох и выдумщик же вы! Ну надо же, сказать такое! – Якобы осуждающе дёрнула плечиком и неспешно, с выпрямившейся спиной пошла к выходу. Старозаветными ботами своими уже не шаркала.
Старый пёс
На аллее посреди Пушкинской лежал большой жёлтый пёс. Остроухий, остромордый, едва ли чистокровная овчарка, но с несомненным преимуществом этой крови. Без намордника, без ошейника, неухоженный, очевидно, бездомный. Люди, однако, без опаски обходили его, не прогоняли. Не только потому, что, сразу видать, был он очень старым, доживающим. Что-то в умиротворённой позе его, в выражении полуприкрытых умных собачьих глаз исключало даже возможность каких-либо агрессивных его намерений. Откуда-то рядом с ним объявился молоденький пегий кобелёк, резвый, поджарый, тоже с крепкой примесью хороших кровей, но значительно мельче, субтильней первого. Он приблизился к старику, принюхался, постоял, а затем совершил вдруг неожиданные, мною, по крайней мере, никогда прежде не виданные действия: несколько раз ритмично ткнулся в его морду пахом, весело завилял обрубком хвоста и побежал дальше. Во время этой экзекуции старик не шевельнулся, ни единой мышцей не дрогнул, не отвернул даже головы, будто вовсе не коснулось это его, вообще не заметил наглой проделки кобелька. По-прежнему ни на кого, вдаль куда-то смотрели его тёмные полуприкрытые глаза. Я в это время оказался рядом с ним, впереди шли две девушки. Они чуть замедлили шаги, наблюдая, потом одна из них зашептала что-то на ухо другой, обе расхохотались. Я, обгоняя их, не удержался, обернулся, в сердцах сказал:
− Ну чего вы смеётесь? Неужели ничего не поняли?
Смех за моей спиной поутих, а когда я немного отдалился, грянул с новой силой, пуще прежнего. Теперь, можно было не сомневаться, потешил их я. Очень захотелось мне вернуться к ним, сказать, что сейчас были они свидетелями древнейшей, но от этого не менее горестной, драматичной истории. Ещё не так давно шустрый кобелёк не осмелился бы даже приблизиться к этому крупному, мосластому самцу. Нынче же, видя его немощным, поверженным, не упустил безнаказанной возможности поизгаляться над ним, покуражиться. А у старого пса хватило наживной собачьей мудрости хоть как-то не уронить достоинства, не дать себя до самой глубины унизить, сделать вид, что не замечает откровенного глумления, тот кобелёк для него попросту не существует. Я это прочувствовал так явственно, точно сам на мгновение оказался в его старой жёлтой шкуре. Может быть, так я когда-то и поступил бы, заговорил бы с ними. Хотя бы для того, чтобы оправдать дряхлеющего пса. А сейчас не стал. И не потому лишь, наверное, что почти уверен был: не поймут они меня, не захотят понять, больше того, неверно истолкуют мою навязчивость. Постаревшего, скорей уже не в отцы, а в деды годящегося им мужичонку. Да и вообще от всего этого погано стало на душе, ничего не хотелось.
Урок
На встрече со школьниками задали мне вопрос, были ли у меня любимые учителя. Я ответил, как надлежало: были, конечно, как же без этого. Потом, возвращаясь домой, пытался я припомнить к кому из обучавших меня питал я когда-то чувства, которые мог бы именовать этим словом. Никто не всплыл, увы, из глубин моей памяти. Нет, кто-то, естественно, нравился мне больше или меньше, но чтобы любить… Может, не повезло мне, может, не они, а я того не стоил, так однако выпало. Но сразу же вслед за тем не засомневался я, о ком могла бы идти речь. Уж не знаю, можно ли это было назвать любовью, но она единственная, о ком вспоминал я, и не однажды, много лет спустя после окончания школы. Да не обидятся на меня все остальные мои учителя. Впрочем, опять же увы, не обидятся, потому что никого из них наверняка уже нет в живых.
Какая там любовь, у неё изначально почти не было шансов завоевать у нас даже мало-мальски благожелательное к себе отношение. И не потому, что звали её Адой Ароновной, именем и, тем более, отчеством, которые, как бы это мягче выразиться, особых восторгов не вызывали. Была проблема куда существенней: она пришла в наш шестой «Б» преподавать немецкий язык. Слишком мало времени прошло после окончания войны, и всё, хоть в какой-то мере связанное с немецким, ничего у нас, кроме ненависти, вызвать не могло. Тем более, что школы делились ещё по гендерному признаку, и в нашей учились одни мальчишки. Кстати сказать, была Ада Ароновна хороша собой, высокая, стройная, красивые тёмные, почти чёрные глаза на гладком белом лице, но это я сейчас могу об этом судить, тогда мало кого из нас, шестиклашек, это интересовало.
Пришла она не одна, в нашем классе учиться начал её сын Алик. Не знаю, как она сумела, как удалось ей этого добиться, но очень скоро расположила к себе весь наш класс. Вплоть до того, что сотворила казавшееся невозможным: все мы, включая даже самых нерадивых, прилежно учили ненавистный вражий язык, любили-не любили, но уже потому, что не хотели огорчать её. И во многом способствовал этому её сын Алик. Тоже нечастый случай: новенький вскоре стал не просто «своим» − мы зауважали его. Талантливый был пацан. Памятью обладал феноменальной, уроки учить ему почти не было надобности, пробежав глазами по странице, мог затем пересказать её содержание близко к тексту. К тому же знал много смешных анекдотов, великолепно, артистично их рассказывал. Больше того, он хорошо рисовал, писал стихи, а по-немецки говорил как по-русски. Нередко в конце урока, за несколько минут до звонка, это вскоре привычным стало, он по маминой просьбе читал нам стихи: сначала по-немецки, затем в переводе их на русский. Тогда, помнится, узнали мы, например, о Тиле Уленшпигеле, бродяге, плуте и отважном разбойнике, о великих немецких поэтах – Гёте, Гейне, Шиллере. В те поры все мы, за малым исключением, не в пример, увы, большинству нынешних ровесников, любили читать. Но только не стихи, их мы вообще за достойное чтение не воспринимали. И не я один в классе начал увлекаться тогда поэзией, сами пытались сочинять.
Летом, перед самыми каникулами, Алик не пришёл в школу. На первой же перемене сразила нас ужасная новость. Алик умер. Умер нелепейшей, дичайшей смертью. Мне за мои долгие врачебные годы ни разу не доводилось с такой патологией встречаться. В кишечнике у Алика завёлся и вырос до огромных размеров свиной солитёр. Обычно он выходит наружу через задний проход. По какой-то роковой случайности проник он в глотку, Алик умер от удушья. Хоронили через день. Мы провожали его всем классом. Я говорил уже, что Ада Ароновна была очень белокожа. В тот день белизна эта обрела мертвенный зеленоватый оттенок на застывшем лице. На следующий после похорон день в расписании был немецкий язык, первым уроком. Когда она вошла в класс, мы онемели, уверены ведь были, что сегодня она в школе не появится. Та же наша учительница, только сразу вдруг немыслимо постаревшая. Никогда, наверное, ни на одном школьном уроке не было такой оглушительной, простите за вычурность, тишины. Ада Ароновна мерно, как заведённая, пугающе спокойная, вела урок, спрашивала, объясняла новый материал, разве что всё время сидела, не вставала из-за стола. И не могли мы не видеть, чего ей всё это стоило, жалели её безмерно и боялись встретиться с ней взглядом…
Потом кто-то из ребят, случайно ставший свидетелем её разговора с завучем, рассказал нам. Как завуч, увидев её, запричитала, заохала: ну зачем, зачем Ада Ароновна в таком состоянии, еле на ногах держась, пришла в школу, что сейчас вызовет машину, чтобы отвезти её домой. Та ответила, что не надо никакой машины, у неё сегодня по расписанию урок, и она должна его дать. И повторила, когда завуч продолжила её уговаривать, это слово – должна.
Она дала нам урок. Я этот урок запомнил на всю жизнь. Покривлю душой, сказав, что всегда в этой жизни следовал ему. Если бы. Но что не прошёл он бесследно и помнится мне и поныне, сомнений нет. Как знать, может, и жизнь моя сложилась бы как-то иначе, не будь его.
Улыбка
По служебным надобностям нередко приходилось мне бывать в национальных республиках Северного Кавказа. И немало было там у меня приятелей, даже друзей. В большинстве были это руководители тамошних лечебных учреждений, поэтому так же часто наведывались они по делам своим в Ростов, где врачебно-санитарная служба. В те времена вообще не переводились у нас всякого рода большие и малые мероприятия, почти всегда завершались они «товарищеским ужином». Если собирались у кого-нибудь из них, «на линии», застолья превращались в пиршества, да с такими отборными напитками и яствами, о которых я, например, до приезда в Ростов понятия не имел. Знаменитое восточное, оно же в данном случае кавказское, да с медицинскими ещё вольностями, гостеприимство. Кроме всего прочего, позавидовать можно было уважению, с каким относятся они к родителям, вообще к старшим по возрасту, как почитают младшие братья старших, какие заботливые они мужья и отцы, какие тактичные и вышколенные у них жёны, как чтут они вековые обряды и традиции. И лишь удивляться тому, как менялись они за пределами родных обителей. Нет, ничего совсем уж зазорного они себе не позволяли, врачи всё-таки, местная интеллигенция, образованные, не случайные люди. Они, скажем так, немного здесь расслаблялись, по другим канонам жили. Не знаю, как сейчас, иные нынче времена, а я давненько уже не бывал в тех краях, но не думаю, что существенно что-либо изменилось.
Нелишне сказать, что о прибывших сюда не только с Кавказа, но из бывших южных советских республик тоже, судим мы, в основном, по ушлым коробейникам. Разумеем, конечно, что это далеко не лучшие представители своего народа, но, тем не менее, так уж повелось. К тому же зачастую ведут себя эти парни – большинство из них молоды – непозволительно нагло, особенно с девушками. И даже не пытаются скрывать, что чувствуют они себя здесь уж никак не гостями, и это ещё осторожно выражаясь.
Не знаю, нужно ли было столь длинное предисловие, но почему-то кажется мне, что без него трудней будет постичь всю муть этой моей банальной по сути истории. В небольшом магазине, без кассира, деньги принимала сама продавщица, образовалась у прилавка очередь человек в семь-восемь. Я в ней – второй. Влетает юный «джигит», суёт через головы продавщице деньги, велит «только по-быстрому» дать ему две бутылки коньяка.
− Тут, между прочим, очередь, − недовольно буркнула впереди стоявшая пожилая женщина.
− Ты что, не слышала? – говорит он продавщице, даже взглядом не удостоив старушку. – Две. Вон того. И по-быстрому.
− Молодой человек, − счёл нужным вмешаться я, − вот как бы поступили со мной, если бы я так повёл себя в магазине города, из которого вы сюда приехали?
− Тебя бы на куски порвали, − усмехнулся он.
− Почему же вы себе здесь такое позволяете?
Он ничего не ответил мне. Он улыбнулся. Одной этой улыбки с избытком хватило бы, чтобы любые сомнения развеялись. Он даже не презирал меня. Я, ничтожество, вообще для него не существовал. А если по дурости своей вздумаю вякнуть ему ещё что-нибудь, то горько потом пожалею. Лицо моё, видать, заметно изменилось, потому что продавщица, взглянув на меня, просительным тоном сказала:
− Не надо, пожалуйста, я сейчас быстренько его отпущу, и пусть уходит. – Вручила ему бутылки, взялась отсчитывать сдачу, но тот дожидаться не стал, снова нехорошо улыбнулся мне, демонстративно сплюнул на пол и удалился.
Когда дверь за ним захлопнулась, очередь ожила, загалдела, завозмущалась, в ход пошли избитые фразы о «понаехавших тут» и «совсем оборзевших». Продавщица, немолодая уже, с усталым лицом, сказал мне:
− Не связывались бы вы с ним, себе дороже. Это ж такой народ, неужто сами не понимаете?
А я не связывался с ним. Я же промолчал. За долгую жизнь мою и не такое слышать и терпеть доводилось. И он ведь ни слова грубого не сказал мне, не нахамил, всего лишь улыбнулся. Но не припомнил я, чтобы когда-нибудь чувствовал себя таким оскорблённым, униженным. Машинально провёл по щеке ладонью, словно стирая с неё плевок. И стыдно было, стыдно. Почему заткнулся? Так уж испугался? Да нет, вроде бы. Счёл ниже своего достоинства вступать с ним в полемику? Себя-то зачем обманывать? Тогда что? Безропотно проглотил, воспринял чуть ли не как должное? А он, надо полагать, ничего другого и не ожидал от меня, одарив этой презрительной улыбкой? И почему очередь молчала, не противилась? Между прочим, за мной стоял не старый ещё, не хилого вида мужчина, тоже голоса не подавший. А вслед за тем самая неприятная, самая подлая мыслишка: были, были, значит, основания нам – вести себя как проигравшим, ему же – как победителю? В какой войне?
Шёл домой, внутри всё кипело. Одёргивал себя. Да что, в конце-то концов, случилось? Подумаешь, улыбка чья-то не понравилась! Да пошёл он нафиг, ублюдок, чтобы из-за него нервы себе трепать. Уговаривал себя. Толку-то. И по сей день.
Стыдоба
Прочитал страшную статью. Уж не знаю, откуда автор её черпал сведения, сомневаюсь, что такая статистика у нас где-либо публиковалась. Но если хоть сколько-то соответствует она действительности, то во главу всех прочих негативных эмоций, вызванных её прочтением, поставил бы я чувство стыда. Стыда за свою половую принадлежность. Говорю совершенно откровенно, вовсе не ёрничая, как ни провокационно это звучит. Стыда, что принадлежу к позорному мужскому сословию, способному быть настолько гнусным и подлым.
Есть у Евтушенко не менее спорная строчка: «Лучшие мужчины – это женщины». Не по этому поводу сказано, но тут в самый раз. Оказывается, как утверждает автор статьи, около семидесяти процентов мужчин, у которых родились неполноценные, с ярко выраженной патологией дети, бросают их, уходят из семьи. Оставляют жену один на один с такой бедой, с неимоверными трудностями, предстоящими теперь много дней, ночей, всю оставшуюся ей и ребёнку жизнь. Причём нередко женщины эти – совсем молоденькие, без какого-либо жизненного опыта. Более того, почему-то именно эти мамы, что никакому разумному объяснению не поддаётся, зачастую одиноки, нет рядом родных, близких людей, способных оказать им существенную помощь. А ещё, куда ж без этого, вдобавок ко всему обречены на беспросветное нищенство, потому что лишены возможности работать, зарабатывать деньги. Денег же с таким ребёнком требуется, объяснять это нет надобности, несравнимо больше, чем просто матери-одиночке. Не надеяться же на родимое наше государство, жалующее им убогие, копеечные пособия. Не говоря уже о том, что, за редчайшими исключениями, навсегда придётся позабыть об устройстве личной жизни, о возможности найти своему несчастному ребёнку другого, к тому же путного отца. Женщин, оставляющих таких детей в роддоме, меньше двух процентов, в основном это пьянчуги, ведущие непотребный образ жизни, или загнанные в угол девчонки-студентки из общежитий.
Ну и – пресловутая вишенка к торту – то же большинство мужчин, бросивших этих жён и детей, куда-то потом деваются, многие даже алименты не платят. Что я предлагаю, зачем пишу всё это, к кому взываю? Ничего и ни к кому. Не настолько наивен, чтобы не понимать всю тщетность хилых моих причитаний изменить что-либо в обозримое время. Всего лишь эту статью сейчас прочитал, пар внутри не умещался, выхода требовал.
И ещё одно, прямого отношения ко всему этому, может, и не имеющее, но тем не менее. Сразу же, когда читал, вспомнилось это мне, как и та строчка Евтушенко. Гореть в аду и притче во языцех Яровой, инициировавшей его в Думе, и всем другим депутатам, поддержавшим этот закон, названный Законом Димы Яковлева. А ведь там немало женщин. Стыдоба же, иного слова не подобрать…
Бойкот
Зрительная память на лица у меня плохая, что всегда мешало мне в работе, в общении. Особенно доставало, когда из-за этого не здоровался с кем-нибудь, встретившись на улице. Тем более, когда была это женщина, поздоровавшаяся со мной первой. Давно освоил привычку сразу же на всякий случай здороваться, если показалось мне её лицо хоть чуть знакомым, себе дороже. Это я к тому, что с женщиной, шедшей сейчас навстречу, я заранее уже изготовился здороваться: почудилось мне, будто всё-таки где-то когда-то мы с ней пересекались. Пусть и шансов на это имелось не много хотя бы потому, что очень была она хороша, такие не каждый день встречаются, запомнилась бы. Яркая зеленоглазая блондинка, высокая, ладная, в расцвете тридцатилетней силы своей и привлекательности. Но сомнения мои быстро развеялись: она сама, увидев меня, издалека уже приветственно заулыбалась – определённо, значит, были мы раньше знакомы. Я, приблизившись, тоже изобразил улыбку, раскланялся. А она не прошла мимо, задержалась и спросила:
− Вы не узнаёте меня?
− Ну что вы, − отчаянно пришпоривая ненадёжную память, продлил я улыбку, − разве можно вас забыть? – Так же давно наловчился я выкручиваться в нередко возникавших подобных случаях, всякий раз что-нибудь по ситуации придумывая.
− Вижу-вижу, − не поверила она. – Да и не мудрено. Это сколько ж лет прошло? Десять, наверное, не меньше. Кот ваш ещё живой?
Такого поворота я совсем не ожидал. Как она может быть связана с моим котом? Разве что – осенило − спутала меня с кем-то, обозналась. Но и эта версия отпала, когда она продолжила:
− Я даже имя его запомнила: Бойкот. Верно, я ведь не ошиблась? Ваш знаменитый бойцовский кот!
Вот теперь всё встало на свои места, память моя мгновенно прояснилась. Но как мог бы я, даже обладая отменной памятью, опознать в этой роскошной женщине былую худенькую, темноволосую, очкастую девчонку, заикавшуюся от волнения? Ну и, само собой, отчётливо вспомнил ту дурацкую, но от этого не менее смешную историю. Позвонила мне редактор одной газеты, с которой был я дружен, обратилась с неожиданной просьбой. Дали ей на стажировку толковую вроде бы, но какую-то заторможенную, пугливую – тени собственной боится – девчонку. Вот и надумала она прислать эту девчонку ко мне, чтобы я немного её растормошил. У меня как раз тогда вышла новая книга, поручит ей взять у меня интервью.
− Растормошить – это как? − не проникся я.
− Не знаю, − хохотнула она, − тебе видней. Короче, жди её через час. – И отсоединилась, не дав мне опомниться…
Теперь, дабы прояснить дальнейшие события, несколько слов о моём Бойкоте, светлая ему память. Непростой был кот, со странностями, но умница и хитрюга, не соскучишься с ним. А ещё не любил он, когда кто-нибудь к нам приходил, особенно если дома оставался я один. И то ли необъяснимое какое-то недоверие вызывали у него приходившие ко мне люди, то ли, не исключал я даже это, ревновал их ко мне, но всегда ни на секунду не отлучался, когда общался я с ними. Словно бы слушал, о чём мы беседуем. По-хозяйски садился на журнальный столик, разделявший наши с гостем кресла или, будучи оттуда изгнанным, забирался на верхушку спинки моего кресла, бдил. Я к этому привык, не обращал внимания, если не мешал он мне…
Через час в дверь позвонили. Я открыл, передо мной, прижимая к груди сумочку, стояла испуганная девушка в больших круглых очках.
− Я… я… − робко начала она, я пришёл ей на помощь:
− Да, мне звонили, проходите, пожалуйста.
Она осторожно присела на краешек сиденья, суетливо порывшись в сумке, вытащила диктофон. Тут же прибежал Бойкот, запрыгнул на столик между нами, сел, неотрывно уставился на неё.
− О-ой, у вас кот, − захлопала она ресницами. – А он… он меня … не… не…
Я с трудом сдерживался чтобы не рассмеяться – того больше опасался смутить, обескуражить её. Всё это походило на дешёвую, к тому же с бездарными артистами мизансцену: утрированно комичная, нескладная юная журналистка на первом своём интервью, потешая публику.
− Не бойтесь, − сказал я, пересаживая кота на привычную для него верхотуру. – Он не причинит вам вреда.
− Я не… не боюсь, − ответила она, − просто он у вас какой-то…
И тут захотелось мне вдруг потешиться, взялся забавы ради нести околесицу. Впрочем, хотел я, возможно, и её позабавить, расслабить немного, сейчас трудно сказать. Будто бы обиделся я за своего кота. И понесло меня. Что значит «какой-то»? Просто она раньше таких котов не встречала, да и не могла встретить, таких котов на весь город всего три экземпляра. Уникальный бойцовый кот, мне его из Таиланда привезли, дороже иного автомобиля стоит, лучше стража не бывает. Зря, что ли, думаете, Бойкот его зовут? Он в доме – и самого злющего пса не надо, с любым злодеем вмиг разберётся. Вы только сидите спокойно, не повышайте голос, резких движений не делайте. Я могу увлечься, не проконтролировать, а он подумает, что это вы хотите напасть на меня, бросится на выручку, тогда мало никому не покажется. Прецеденты такие уже бывали, не вы первая. Она панически застыла, глаза её, казалось, очковых стёкол коснулись. Дрожащей рукой выставила перед собой диктофон, едва слышно пролепетала:
− Да, конечно… Но ведь если вы… вдруг… ну вдруг… как же я…
И лишь тогда дошло до меня, о чём она подумала, какая страшная догадка потрясла её. Бедная девчушка, ничего себе растормошил…
Немалых трудов стоило убедить её, что это шутка, нелепая, глупая, но всего лишь шутка. Что просто хотел я помочь ей, чтобы не комплексовала так, не зажималась. Что вообще не ожидал я, будто всерьёз воспримет она мою вздорную придумку, не посмеётся. И едва не испортил всё, попытавшись дать ей, немного уже отмякшей, пришедшей в себя, подержать в руках оболганного Бойкота. Так ойкнула и отшатнулась, что очки слетели. Всё-таки, пусть и не сразу, удалось мне поладить с ней, добился даже, что она, в самом деле, похихикала вместе со мной. И разговор у нас тоже получился хороший, дельный, она действительно оказалась толковой, грамотной девчонкой, очень мне понравилась. Мы ещё почаёвничали с ней, я подписал, подарил ей свою книжку. Она мне потом несколько раз позвонила. Вскоре, однако, она из той газеты ушла, вообще, говорили, уехала из России. И вот, через столько лет, встретились мы, вспомнили, конечно же, историю с бойцовским котом Бойкотом. Она, узнал я, вышла замуж за американца, живёт в Калифорнии, редактирует женский журнал, всё у неё хорошо, двух девочек родила. Я порадовался.
Иллюстрации − свободный интернет-доступ
© Вениамин Кисилевский, 2017−2019.
© 45-я параллель, 2019.