Василий
Рысенков

* * *

Это люди спешат

к поездам на рассвете, с вещами.

Это поле мышам

до весны журавли завещали.

Городки. Рюкзаки.

Письмена привокзальных заборов.

Для высокой тоски

в низком небе так мало простора!

Оставайся, сдружись

с вечной горечью банного дыма.

Влейся в галочью жизнь

деревень, уплывающих в зиму.

Кружат тропы коровьи,

закат – словно сок облепихи –

по дроздовьим гнездовьям,

рябиновым зарослям тихим.

Снега ждать. Жечь дрова.

По-кошачьи стать мудрым и сонным.

Горевать, зимовать

и, скучая, не ждать почтальона.

Откажись от мечты,

для себя открывая простое:

не хотел суеты,

ну, тогда примирись с нищетою.

Средство от одиночества

Призрачных мутных снегов нашествие.

В печке дымят и трещат дрова…

Лучшее средство от сумасшествия –

Опустошённая голова.

Лип медитация и качание.

Сумерки прячутся в дровяник…

Лучшее средство от одичания –

Общество старых и добрых книг.

Вьюга – крушение мироздания.

Хаос позёмками не прошить!

Лучшее средство от опоздания –

Сесть и уже никуда не спешить.

Вьюга – как сбывшееся пророчество.

Трубы архангеловы в трубе…

Главное средство от одиночества –

Весь этот мир поселить в себе.

* * *

Мерцание. Молчание. Свеча.

И ночь в сопровождении виденья...

С микстурой и таблетками встречать

Уже совсем не нужный день рожденья

Когда-нибудь придётся… И тогда,

Под ломким и кривляющимся светом,

Давно-давно забытые года

Отчисти, точно старую монету.

Там, в юности, совсем не золотой,

Припомнится пустой денёк усталый

И вечер над уютной нищетой

Ещё доперестроечных вокзалов.

Товарный поезд. Дрогнула земля.

И старый клён качнул чубатой кроной.

Спит пригород, уткнувшийся в поля:

Старухи, огороды и вороны.

Там, за несуществующей страной, –

Подлунный, юный, соловьиный омут

И глупый мальчик, пьяный и смешной,

Споткнувшийся о тень родного дома.

А веки тяжелы и горячи.

И дергачи раскачивают поле.

Молчи! Я знаю: лунные лучи

Тебя в живое сердце укололи.

Ты скажешь, память всё позолотит,

Над отшумевшим сделав круг почёта.

Прости, тебе пришла пора платить

По давнему кукушечьему счёту.

* * *

Небо на плечи давит. Пахнет в полях грозой.

Снится хвощам в канаве влажный Палеозой.

Катится... наплывает... Мечутся тень и свет.

В памяти оживают призраки прошлых лет:

Детство. Обрыв карьера. Быстрых стрижей пике.

Окаменели эры в тёплом сыром песке.

Давних туманов млечность. Первых прозрений боль –

жуткое слово ВЕЧНОСТЬ, странная цифра НОЛЬ.

Дальше – улыбки, взгляды... Май, от садов светло.

Холод звезды. И рядом – женской руки тепло.

Наши века и годы, тайны людей, вещей –

странные эпизоды древнего сна хвощей.

* * *

Там, над дорогами, в пыльном закате рыжем,

сонны, теплы и ласковы лапы растений.

Несколько франков и тень я оставил в Париже.

Думаю, там одиноко бездомной тени.

Наша с тобой звезда позади, впереди ли?

Сгорблен фонарь, как вопрос о грядущем тёмном.

Скомкав мечту, мы в свою суету уходили.

Друг мой, каким возвращаться теперь путём нам?

Родина – это кресты, колеи да ямы.

Там соловьи без нас открывают лето.

По городам роскошно цветут рекламы.

Стоит ли ждать плодов от такого цвета?

Отколесили, отсеяли, откосили…

Всё, что казалось важнейшим, теперь – пустое.

Несколько строчек и жизнь посвятить России…

Знаю, что это сегодня недорого стоит.

В краю непуганых ветров

Бросовых низинных земель

золотистый солнечный хмель.

Непролазной таволги сны

хмелем в тишину вплетены.

Там «на память» век узелки

завязал на травах реки.

Спят непуганые ветра.

И ни завтра нет, ни вчера.

Мир без нас. Столица синиц –

гениальность чистых страниц.

Ты – носитель тени своей.

Некто. Отраженье в ручье.

И людской не ловят тоски

золотого хмеля силки.

* * *

Птицы прощаются. Чьё крыло там

нас осенило? Конец сентября.

А над истоптанным сизым болотом –

клюквой раздавленною – заря.

Горстка пронзительных дней осталась…

Но на прощание, подожди,

будут нам яблочные обвалы,

синие сливовые дожди.

Орденом мудрости – лист кленовый.

Как он идёт к твоему плащу!

Самое грустное, нежное слово

я в перелесках грибных ищу.

И журавлиное эхо длится

там, на прудах, где черна вода.

Только в гламурном бреду столицы

это утрачено навсегда.

Эхо затихнет. И высь немая

словно подскажет: молчи, молись…

Странно, что каждый своё понимает

под ослепительным словом – жизнь.

* * *

Как в апреле беззащитна земля

С робким чибисом в открытом гнезде…

Только б долг вернуло небо полям

Полновесною монетой дождей.

Стали звуки тишину населять,

Но раздета, беззащитна земля.

И просторно всё и так широко.

День раскроется, звеня и смеясь,

И захочется скитаться пешком,

И месить в низинах сумрак и грязь.

И вечерний зыбкий свет облаков

Отражается в глазах куликов.

Я пойду, чтоб повстречаться с собой,

Прорасту, как из-под сора трава.

Там далёкой путеводной избой

Тьма рассеется, и память жива,

С криком вальдшнепа, с ружейной пальбой,

С непочатой, нераскрытой судьбой.

Пусть тоска получит вкус бредняка,

Но огарок – это в прошлом свеча.

Только я не научился пока

Чувство времени в себе отключать.

Синий мрак. Промокли ноги. Река.

И куда тебя несёт, дурака?

Восемнадцатый век. Накануне…

Из цикла «Окошко в вечность»

Дарили деревни и титулы,

       деньгами сорили.

«Владели» живыми душами

       единоверцев,

И в грязи тонули,

       и задыхались от пыли,

Созерцая родину

       из-за каретной дверцы.

Восхищались Европой.

       Слыли масонами.

И носили мундиры –

       смешные, узкие…

Смеялись над Русью,

       дикой и сонной,

И почти разучились

       говорить по-русски.

Но всё уже было рядом.

       Всё – накануне.

Галантный век уходил

       просёлком еловым.

Грибами росли усадьбы.

       Родился в июне

Пушкин,

       который прорвёт

немоту Словом.

Были ещё впереди

       и взлёты, и беды.

Будущее мерцало,

       как вода в колодце.

Россия гордилась Суворовым,

       привыкала к победам,

Не зная, что скоро от них

       отвыкать придётся.

А всё, что случилось потом, –

       жуткий бред сонный:

Рвал флаги и небеса

       озверевший ветер…

И только, как прежде,

       розовы и невесомы

В усадьбах ротонды львовские

       на рассвете.

1905 год

Из цикла «Окошко в вечность»

Эшелон под Мукденом.

       Неделя в резерве – и в дело.

Глинобитные хижины.

       Мутные воды реки.

А у всех новобранцев

       рубахи предательски белы –

Для японцев мишени из вас

       хороши, земляки.

И покатятся дни.

       Будет жутко, светло и жестоко.

И придётся однажды забыться,

       решиться, посметь…

Пусть раскосые звёзды

       таинственно смотрят с востока,

Из страны, где рождается

       солнце и утро, и смерть…

Пусть солдатам приснится покос,

       офицерам – театр.

Сон вернёт человеку

       лицо и надежду, и смех…

Им на пасху иконки

       прислал государь император,

А они поделили

       полсотни снарядов на всех.

Взрыв, и запах шимозы,

       и крики проснувшихся – мимо!

До зари тишина.

       И китайского неба тоска.

Скоро мир потрясёт

       незнакомое слово Цусима,

И без музыки будут домой

       возвращаться войска.

Там беспечная Русь

       проспала зарождение века,

А проснувшись, погубит себя

       в окаянном году.

А в японском плену

       ветеран Порт-Артура, калека,

Материт генералов,

       пророча России беду.

* * *

В судьбе темнеет. Сумерки близки.

И хочется понять хотя бы, кто ты.

А память подбирает пустяки:

нелепости, курьёзы, анекдоты,

туманы, бездорожья, огоньки;

избушку, что нависла над бугром

и смотрит с безнадёжностью знакомой;

прощальный танец вялых насекомых

в предзимнем синем воздухе сыром;

ещё – каких-то свадеб череда –

под переборы пьяного баяна…

Забыто, где всё было и когда.

Останется припев из песни странный,

последний взгляд и первая звезда,

живого сердца ритм непостоянный.

Настанет утро с лозунгом «Вперёд!»

и день, в котором всё с пометкой «срочно»…

Но важно то, что зыбко и непрочно,

для памяти, а прочее умрёт.

Дремучие потёмки бытия.

Погаснет свет. Прощально вспыхнет имя.

Есть жизнь и смерть,

И, как всегда, ничья –

итог борьбы извечной между ними.

* * *

Только церковь над морем сирени видна.

Не разрушь этот миг, не спеши, не дыши.

Видишь, мир затопила такая весна,

что не знаешь: молиться или грешить.

Где теперь эта дверь, что не знала ключа?

Я не верю, что ты и сегодня готов

на минуту влюбляться, бродить по ночам,

возвращаться в компании блудных котов.

А сирень обнимается с тихим дождём…

Если всё же решился – вставай и держись!

Приласкаем рассвет – и пойдём, и пойдём

сквозь прекрасную, грозную, грязную жизнь.

Мы объявим войну пустоте, темноте.

Только в сердце – с годами всё меньше тепла.

И перчатку кленовую кружит метель, –

это значит, что вызов зима приняла.

Никуда не сверну, никого не кляну.

В остывающем сердце есть место для всех.

Мы ведь все пережили такую весну,

где единая песня – молитва и грех.

* * *

Брату

В тихий омут жизни не гляди,

черти там лет двадцать не бывали.

Тёплые тяжёлые дожди

слабую надежду поливали.

Пусть в тумане вечные пути

зыбки и загадочны, и серы…

Помоги надеждам расцвести

белыми цветами доброй веры.

Слава Богу, что печаль легка,

что в окно заглядывает лето...

Так напьёмся, брат… из ручейка,

он берёт начало в детстве где-то.

В радуге застряла стрекоза.

Тучи возвращаются с гулянки.

Пьяная июньская гроза

вывернула небо наизнанку.

Коза в шинели

Звёзды стужей налились, посинели.

Сумрак инеем колючим зарос.

Спит коза в красноармейской шинели,

бережёт её хозяйка. Мороз!

Помечтаем о тепле, о весне ли…

От мороза в доме брёвна хрустят!

А козе в красноармейской шинели

снятся дети, те, что летом гостят.

Мама вспомнит о погоде приметы.

Закурю, под лунный свет выходя.

Доживём… А вдруг у нового лета

обязательство – ни дня без дождя!?

Да и что нам ожидать ту весну-то?

Я мечтаю, закрывая глаза,

чтобы в вечность растянулась минута,

где старушка и в шинели коза.

В самой гиблой деревне...

В самой гиблой деревне мы купим в сельпо ананас...

Косо смотрит разруха в осенние лужи стальные.

Если б всё это видели, верно бы прокляли нас

И колхозники, и крепостные.

И за то, что в округе осталось скота – два кота,

и за то, что туманам так мягко дремать по бурьянам...

Мы живём до беды, без звезды, без мечты, без креста.

И нестрашно лишь глупым да пьяным.

В наших пыльных сараях под хламом лежит старина.

Никому не нужна эта песенка ветхой телеги.

Здесь не пухнут от голода, пухнут от скуки и сна.

Бедный странник, забудь о ночлеге!

Жизнь течёт мимо нас, как по трубам, обочиной – газ.

Лишь забытое поле грозит: «Я такое рожу им!..»

Пожилой алкоголик на закусь возьмёт ананас,

И какой-нибудь час проживёт настоящим буржуем...

* * *

Я знаю, лето не проходит даром…

Идёт навстречу, в зное и цвету,

июнь, пославший солнечным ударом

в нокаут разум, волю и мечту.

Ты видишь, травы тишиной пригнуты?

Припомни назначение своё.

Мы вечность поделили на минуты

и разучились чувствовать её.

Косили сено и туман месили.

Былое – как наивное кино.

И спрятал аист под крыло Россию,

больную безнадёжно и давно.

А в травах вечность празднует победу.

Висит закат на птичьих голосах.

Но города плывут навстречу бреду.

И мальчики… поддатые – в трусах…