Василий Рысенков

Василий Рысенков

Четвёртое измерение № 16 (328) от 1 июня 2015 года

По ту сторону сказки

 

1917 год

2 марта по старому стилю

 

День был серый и ветреный, опустошённый,

Мутный, словно захватан руками.

Невысокий, усталый и отрешённый

Император прощался с войсками.

 

Было тихо, как будто на панихиде.

Паровоз на пути маячил.

Было странно и страшно стоять и видеть,

Как в бессилии сильные плачут.

 

Над окопами ветер. Снежные плети.

А глаза у людей – вечерние.

Только где-то тепло и спасительно светят

Окна дома в далёкой губернии.

 

Глянуть в окна, и вместе с метелью – мимо,

Зачерпнув надежды немного.

Пусть любые дороги неисповедимы,

Как полёт облаков над логом.

 

Стаю галок пугнув паровозным вздохом,

Пыхнув паром по голым прутьям,

Царский поезд в туман увозил эпоху,

Распахнув грозовые распутья.

 

1920 год

 

Когда выздоравливает больной

И бог говорит: «Возвращайся!» –

Разверзнется небо над тишиной

Как высшая мера счастья.

 

Но всех беглецов не вместят дома,

Не вывезут пароходы…

А с флангов навалятся тиф и тьма,

А с севера – конница и зима

Двадцатого страшного года.

 

Сырую подушку в бреду грызи!

Над ужасом – голос нежный…

Мой друг, в грабежах и кровавой грязи

Краснеет и белоснежный.

 

Степного заката текучий мёд,

В нём плавают конный и пеший.

Пусть пуля безлюдное сердце займёт.

Все гордые головы пулемёт

В прощальном бою причешет.

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Тропинка к Босфору – луна по волнам…

Допей этот берег серый.

Изгнание – высшая мера нам.

И родина – высшая мера.

 

* * *

 

В мусор – обещаний волна!

Выборы. Погода сырая…

Дремлет, у печей угорая,

Вся в газопроводах страна.

 

В небе ни проталинки нет.

Проплывает медленно мимо

Хмурый отсыревший рассвет

Цвета сигаретного дыма.

 

Отыскать бы в вечности течь!

Эту мглу порвать, опрокинуть!

Видишь, даже старая печь

Поперхнулась горькой осиной.

 

Безнадёжно жалки слова

И свободы бедные всходы.

Накануне нового года

Теплится надежда едва:

 

Вдруг повеет чем-то живым,

И ворвётся в блеске и силе

В сердце угоревшей Москвы

Дикий, звонкий ветер России.

 

* * *

 

Вновь правдивы и ярки рекламы, а тосты пылки.

Уходящего года гам…

В новогоднюю ночь с топором и початой бутылкой

Человек уходил по снегам…

 

Просто в душу ворвался колючий блуждающий ветер,

И о вечном поют провода,

И большая луна так томительно светит…

Да ведь он бы и сам затруднился ответить,

И зачем он идёт, и куда.

 

Он узнал, что при свете костра небеса лиловы,

Мысли коротки, тени длинны…

Как беспомощно, хрупко и бесполезно слово

В мире стужи и тишины.

 

Подчинит и заставит молчать ледяная воля.

И нельзя рассказать, увы,

Сон ежа, там, под снегом, на кромке поля,

В гнезде из сухой травы.

 

В редколесье болотном лишайник топорщит бороду.

Звонкий космос прекрасен и лют.

Только в волчьих глазах, на десятой версте от города,

Полыхнул новогодний салют.

 

* * *

 

Возвращенья не будет, я знаю сам.

Ни огня, ни просвета нету…

Мы гуляли по чистым родным лесам,

Наши дети – по интернету.

 

Пусть дождём прошуршит, пробежит в окне

Краткий день – незаметный, тленный.

Можно выйти под звёзды и в тишине

Рассмеяться в глаза Вселенной.

 

Ведь у нищего нечего больше украсть,

И не будет убит убитый.

Но как больно любить этот гиблый край,

Изувеченный и забытый,

 

По которому бродит слепая тень,

Словно ищет за дымкой серой

Непостроенных изб, нерождённых детей,

Непроснувшейся доброй веры.

 

Ни столба, ни забора, ни шалаша,

Одичавшие яблони жмутся.

Только болью и нежностью вспыхнет душа

И захочет сюда вернуться.

 

* * *

 

До Гладкого лога

Давно заросла дорога.

Точнее, там нету давно никаких дорог.

Там трупы осин,

Чертовщина, трясина, берлога.

Там отблеск заката в пруду и багров, и широк.

 

Кто с чёртом поладит,

Пробьётся к Весёлой глади;

Чтоб выйти оттуда, у лешего помощь проси.

Там жёлтые грузди

Застыли как на параде,

Там бродят ещё туманы былой Руси.

 

От Круглой Моложи

Сквозь таволгу путь проложим.

Берёзам Моложи, конечно, уже за сто.

На сказку похоже…

Ни тропок кругом, ни стёжек.

А ветер пропитан тайной, такой густой…

 

Реальное тонко,

Как розовый срез опёнка,

Как летняя, ранняя, утренняя пора.

Тот лог – отпечаток

В счастливой душе ребёнка,

Где солнце и ветер, и тёплых теней игра.

 

 

За пятьсот шагов до снегопада

 

Дни такие, что в мороке люди – почти без лиц.

Я опять в этот мёртвый, бескровный денёк нырну.

Выпадают осадки в виде голодных птиц

На последние гроздья рябины, на тишину.

Так провалимся в бездны беззвучных нездешних дней!

Не пугайся, дружище, – реальность ещё страшней.

 

Пусть на глине размокшей недолго живут следы.

Хорошо, заблудившись, потерю найти свою…

Вместе с тучей попутной кочуют мои дрозды,

Пусть пошлёт им Создатель рябину в любом краю!

Только кепку надень да крушину плечом задень,

Мы найдём и вчерашний, и позавчерашний день.

 

Пусть – ни робкого света, ни утренних берегов.

Можно в юность вернуться, в ладонях размяв полынь.

А до первого снега, быть может, пятьсот шагов.

А за снегом и небо прорвётся в синичью синь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я шагаю сквозь муть и гнилые топчу грибы…

Там, за лесом, начало какой-то чужой судьбы.

 

* * *

 

Звёзды в девяноста первом сложились скверно:

Если бы бедность и дурь отыскали устье,

Рынок и план сдружились, то я б, наверно,

Был агрономом в ласковом захолустье;

Слушал болтливый овёс на ветру весёлом,

Путал стихи в карманах и накладные,

На мотоцикле гонял по весенним сёлам,

Пил с мужиками в клубе под выходные…

 

И собрались бы, как пазлы, осколки, части

Зеркала жизни, той, настоящей, доли.

Мне бы ещё открылась формула счастья

В майской зелёной дымке за тёплым полем.

Радость и нежность песни далёкой влита

В шорохи космоса и в родниковый воздух.

Верить и знать бы, что нет ничего вдали-то

Лучше, чем этот туман, пригасивший звёзды.

 

А за туманом ещё разглядеть осталось

Край, где светло и осмысленно жили люди,

Где от работы – радостная усталость,

Где засыпаешь и знаешь, что завтра – будет.

 

 

Как же мы жили

 

А ведь как-то крутилась планета и без интернета!

Люди чаще в себя возвращались и в мир выходили.

Было столько же света, и врали не больше газеты,

А за окнами дали туманные плыли и плыли…

 

Наше утро сырое рекламным щитом не закроешь.

Только катится жизнь, непонятная, злая, другая.

Мы от искорки божьей прикуриваем порою,

Но всё реже и реже большие костры зажигаем.

 

Было в письмах бумажных ошибок значительно меньше.

И друзей настоящих в «сетях» вы найдёте едва ли.

Отличались мужчины не только одеждой от женщин,

Да и нормой пороки в России не называли.

 

Веткой благословляла берёза меня возле школы,

А над домом грибные весенние тучи кружили.

Мы в «индейцев» играли и жили без чипсов и колы…

Даже страшно представить: ну как же мы, бедные, жили?!

 

* * *

 

Колёса и ноги расплёскивали весну.

Пылились на полках нечитанные тома.

А дети с рассвета до ночи играли в войну:

Они штурмовали кусты и пустые дома.

 

Там солнечный луч притупляется в пыльном стекле.

Вниманье «бойцов» притаившихся, лет десяти,

Открытка забытая, блёклая на столе

На миг привлечёт… и большая печаль навестит

Весёлые души. И сразу среди паутин

И галочьих перьев, и пылью пропитанных лет

Почувствует каждый, что он в этом мире один,

И сердце рванётся на волю, на солнечный свет.

 

Там, в синих глазах девчонок – обманчивый штиль,

А небо, как омут, – притягивает и страшит.

Но в памяти ляжет забытого дома пыль,

Её навсегда сохранят тайники души.

 

И будут от вечности тени на детском лице

И тайны чужой мерцание сквозь года.

Есть СЛОВО в начале и несколько слов в конце,

А прочее где-то утрачено навсегда.

 

* * *

 

Колокольчик и большой погремок –

Новорожденного ветра забавы.

Баня топится, и горький дымок

Низом стелется, вплетается в травы.

 

В эти избы прилетала беда,

Била крыльями солдатской шинели.

Здесь работали и пели всегда,

Торговать же никогда не умели.

 

Даже город за века не пропьёт

Слитки зноя, что везли под снопами.

Внукам врать и воровать не даёт

Наша генная крестьянская память.

 

Не ищи в себе чужое, не мучь…

По-иному не выстраивай мысли.

От осенних грустных птиц и от туч

Провода над бездорожьем провисли.

 

Но созвездия ночами горят,

Звездопадом исцарапаны крыши.

Колокольчик с погремком говорят…

А о чём – поэты знают и мыши.

 

* * *

 

Мчатся кометы. Плетутся люди.

В космосе холод. Тепло в крови.

Дублей не будет. Экспромтов не будет.

Жить только набело – на чистовик!

 

В поле под звёздами гулко и пусто.

Млечным Путём из судьбы не уйти.

Плаха стола, голова капусты –

Самая мирная из картин.

 

Можно смотреть из окна в Европу.

Можно мечту отпустить на юг.

Можно рассветным лучом заштопать

Бедную рваную память свою.

 

В ней почернели красные даты,

Запах остался – густой-густой…

В ржавом железе и рваных плакатах –

Сон человечества золотой…

 

Гуси под звёздами – к югу.

Травы –

Рыжими лохмами.

Спи, Земля!

Видишь: на Млечном Пути – заставы…

Не было раньше! Я там гулял.

 

* * *

 

Лизе и её друзьям

 

Ни в чертей ты не веришь, ни в гномиков,

Но поверь, что когда-то где-то

Жили девушки в старых домиках,

Наизусть читавшие Фета.

 

И не снились такие морозы вам:

Разрываясь, осины стреляли,

А избушки в сиянии розовом

Дымовыми хвостами виляли.

 

Помню: звонкая ночь развесила

Звёзды сказочного налива…

Там бывало светло и весело,

Без «прикола» и «позитива».

 

Тает день, как конфета мятная.

Гаснут радости. Меркнет горе…

С очевидным невероятное –

В вечной дружбе и в вечном споре.

 

Сквозь дремоту и созерцание

Звякнет рюмка, как льдинка, тонко.

Новогодних огней мерцание –

В золотистых глазах котёнка.

 

По ту сторону сказки

 

Нам бы рыбку золотую... но рвётся сеть,

И без волка Иван, и без щуки Емеля...

Мы умели ждать, воевать и петь,

И терпеть мы тоже умели.

 

Если вырастим липу – то для совы,

А рябину посадим – для свиристелей.

Мы накормим банных и домовых,

Чтобы избы не опустели.

 

Но забыла сказки свои страна,

И завязли, пройдя по земле, как танки,

Самоходные печки в болотах сна.

Улетели скатерти-самобранки.

 

Тут и сказке конец... И финал готов:

Дурачки от горя «умнеть» посмели.

От кровавых бинтов до кровавых бантов

Длится служба царская у Емели.

 

Но под утро, когда и сверчок молчит,

А на небе Медведица шевельнётся,

Русский мальчик под звёздами на печи

Старой сказке загадочно улыбнётся.

 

 

* * *

 

Скроет туман лопоухую рать лопухов.

Крикни – и в эхе своём не себя услышишь.

Благополучные люди, наверно, не пишут стихов.

Или же просто хороших стихов не пишут.

 

Скупо разлит по олешникам свет луны.

Сонная рыба устало плеснёт в затоне.

Ходят в туманах горбатые кабаны

Там, где когда-то в ночном отдыхали кони.

 

Вот и опять за плечами тоску несу,

Чтобы однажды случайно пролить словами,

Лишь примоститься на ветках в сыром лесу

И до рассвета кормить огонёк дровами.

 

Белая-белая, знобкая в поле муть.

Кажется, истины близко совсем ночами.

Я же, пройдя от истока далёкий путь,

Жизнь понимаю не лучше, чем там, в начале.

 

Знаю, огни ослепительных слов видны

Редким счастливцам, которых не торопили…

Мокрые и горбатые кабаны

В хрупкую строчку нечаянно наступили.