Варвара
Юшманова

Балкон

В доме напротив на балконе камин,

стол и кресла, красивые занавески.

Вечером хозяйка выходит посидеть,

зажигает разноцветные лампы. 

Я не подглядываю, мне интересно,

как живут люди в этой стране.

У меня дома на балконе коробки,

санки, велосипед, сушилка для белья. 

Вот где эта женщина сушит бельё?

Что-то они знают – эти люди,

чего не знаем мы.

* * *

Было бы утро,

Кухня была бы в чаду

                      и разгаре.

Были бы двери,

Смело в какие войду

                    и оставят.

Были бы зимы,

Щупал бы сосны мороз

                    втихомолку.

Было бы слово,

Данное только всерьёз

                      и надолго.

Было бы время

В том повиниться,

       что натворила.

Было бы тело

Вольно как птица

       и многокрыло.

Было бы право

Ветреному прощать

                   и худому.

Было бы сердце

В силах и жить, и стучать

                         по-другому.

* * *

Говорливый полдень тонет в пенах,

Выхлопных и тех, что льют из труб.

Город в пробках, словно вспухших венах,

Мил ещё, но холоден, как труп.

Он бездонен, плоть его червива,

Брошена в объятья мутных вод.

Тучи, словно едкие чернила,

Капают на плечи, на живот.

Череп пуст: ни мысли, ни вопроса.

Тяжесть вечеров звучит как медь.

Дни и люди, злющие, как осы,

Могут только жалить и шуметь.

Дельфинарий

Мальчик смотрел в окно на фундамент. Рабочие двигались неспешно, но основательно. Теперь это уже не разговоры. Скоро всё будет по-настоящему. «Как странно, – думал мальчик. – Дельфины будут моими соседями. Здесь будут очереди, дети со всего города будут приезжать. И, может, из деревень. И неужели я не пойду? Конечно, пойду. Не выдержу. В первый же день, как откроют.

Ужасно думать про это. Зачем они его строят!..

Эй, вы! Перестаньте! Идите домой! Нам не нужен дельфинарий! Дельфинам тут не место!

Они ведь должны жить в море... А не в корыте среди города... Им здесь будет плохо...

Я видел дельфина в море, он плыл быстрей нашего теплохода. Он был такой весёлый. А эти будут грустные. Я уверен.

Я, конечно, пойду. И, наверно, выберу одного – своего любимого. И из-за него стану ходить ещё и ещё. Ночью я буду, засыпая, думать о нём: как ты там, сосед? Уютно тебе в корыте? А во сне ты не тонешь? Вот бы тебе в море. Как там хорошо и просторно. Вот бы нам вместе оказаться там».

Жизнь около

 I.

Ёжишься кактусом, думаешь, что пора

Так зацвести, чтоб сирень за окном поникла.

Выпустить бы бутон,

                              сбросить бы иглы

В час, когда ночь разляжется во дворах

Мягким котом с окошками вместо глаз.

Жёлтый его зрачок затуманен тюлем.

Время стоит решётками тысяч тюрем

И не пускает в чьё-то грядущее нас.

Там для других моторы машин поют,

Там на рассвете кто-то выходит в поле,

И поворотом руки

                            и своею волей

Кто-то корабль военный ведёт на юг.

Около нас оркестры играют джаз,

Около нас моржи побеждают холод,

Сильные люди снова возводят город,

Кто-то рожает мальчиков около нас.

Небо веленьем Бога меняет цвет.

Зверь желтоглазый прячется как от грома.

На подоконнике неродного дома

Время цветенья ждать ещё пару лет.

II.

 Не может сердце жить покоем…

А.Блок

Твой шелкопряд затих. Собирай наряд.

Штопай сукно, разбросанное по полкам.

Утром недолгим будишь себя без толку

Тысячу раз подряд.

Август тебя испытывает на блажь.

Три твоих рыбы в трепете и задоре.

Ты, словно в зеркало, смотришься в это море,

Лихо внесённое на седьмой этаж.

Жизнь не отрепетировала балет.

Сердце твоё и тело твоё в покое.

И отражение ждущее и скупое

Скажет, что ты прекрасна, что спору нет…

Землетрясение

Бусины застучали по столу,

Закапали в ковёр.

Диван зашатался, почти взбесился,

Стал биться подлокотником в стену.

Большой тяжёлый шкаф задрожал,

То ли испугавшись, то ли

Угрожая упасть на кого-то.

Люстра вспомнила, как в прошлой жизни

Танцевала кадриль.

Крики забегали по лестнице.

Телефон запел.

– Ало. Ало. Как ты?

Что с тобой?

– А что со мной?

– С тобой всё хорошо?

Просто сейчас землетрясение.

– Да? А я думала, просто мир рушится,

оттого что мы не рядом.

* * *

Липкостью апельсина и жаждой

Ты вожделеешь лето жадно

И громыхающим небом полдня

Чарку свою стременную полнишь,

Дышишь прохладой пустого слова,

В лужах потехой звенишь босого,

Имя июнево пьёшь устами,

Зная: когда-нибудь он настанет.

* * *

Мама,
я наколю себе óрлика.
Будем с ним гордо и горько смотреть.
Будет томиться молчание в горле, как
Будто мы полные только на треть.
Нужно наполниться, чтобы гореть.

Мама,
Будут шуршать наши пёрышки,
Трогая, пробуя этот мир.
Свяжут нас вечные бóльные колышки,
В рёбрышки. Будут изогнутыми
Сломанными
                     наши крылья и мы.

Мама,
К чему причитают сторонние?
Будто бы каждый не носит клейма,
Тщательно пряча его под исподнее,
Но коротка и ажурна тесьма,
И суть всего обнажает весьма.

Мама,
Ты веришь птенцу неокрепшему,
Чувствуешь то, что ещё впереди:
Эти изломы не видимы пешему,
Бьётся решённое где-то в груди –
Будь беспокойна, но только лети.

* * *

Мои мёртвые

смотрят на меня из рам

со второй полки.

Иногда я говорю с ними,

они отвечают

всегда спокойно.

Иногда они приходят, чтобы побыть.

Пёс нервничает, прячется за диван.

Большой и могучий,

спина вздымается над углом.

Я зову его: «Не бойся, милый!

Это всё свои, родные.

Чужие бы не пришли».

Мы говорим, но больше молчим друг с другом.

И всё самое главное

в этой долгой

живой

тишине.

* * *

На каком языке говорит кореец,

Из утробы злобой своей плюясь,

Не смотря в грядущее, не надеясь,

Не томясь о прошлом и не смеясь?
.

Не на том наречии – и это странно –

Говорит раскосый седой поэт,

Чьи слова в горсти нам явила Анна:

Золотые строки вбирали свет.
.

Не на том языке, на его изнанке,

Молодой мужчина на простыне

Говорит возлюбленной кореянке

О любви и жизни, и новом дне.
.

И теперь той речи иной владелец

Ударяет ею исподтишка.

На каком языке говорит кореец?

Я не знаю этого языка.

* * *

Не думаю, что космос рухнет,

Пока мы здесь сосём коньяк,

На тесной подмосковной кухне,

Горящей ночью, как маяк.

И раньше было выпивали –

Крепка громада бытия.

О ком мы нынче вспоминали –

Тот вспомнит нас ли? Нет, едва ли.

Мы не враги. Мы не друзья.

Июль не баловал и выцвел,

Лежит полночным полотном.

Гроза в пути, и зреет выстрел

Над нашим крохотным окном.

Но всё пьянее, всё счастливей –

Мы знаем: здесь, на этаже

Мир устоит.

И смоет ливень

И пыль, и тяжесть на душе.

Очень страшная тишина

Я сегодня без тела:

Чужие и пальцы, и пятки.

Не встают в предложения даже простые слова.

Это просто – признаться:

Я не в порядке.

Не в порядке моя голова.

Снова ливни бесстыжие хлещут. И небо убого.

И весна своих песен и игр лишена.

Что за день?!

Я как будто сегодня без Бога.

Очень страшная тишина.

Где-то пьют сыровары игристое в честь воскресенья

И, скупясь, достают несхватившиеся сыры.

Только здесь

Нет от ливней спасенья.

Да и там – до поры.

И в досуг каждый верен себе и при деле.

Шоколадники чистят какао-бобы.

Их одежда, их волосы, их постели

Пахнут детством: попробовать и забыть.

Там весна. И зá зиму не остыло

Солнце.

Тычет веснушками им в лицо.

Здесь постыло

          постыло

          постыло

          постыло.

Нет весны

Уж, кажется, лет пятьсот.

Мне не жить у моря,

Не есть лангустов,

И не стать большим знатоком вина.

Лишь бы только сердцу не стало пусто,

И вокруг него не клубилась густо

Очень страшная тишина. 

Песня

Разворачиваю фотоплёнку,

И чёрные окошки

Говорят, каким разным 

Может быть моё лицо.

Я могу быть сыном.

Я могу быть братом.

Я могу быть отцом.

Я могу быть мужем.

Но когда же я буду собой?

Приходя к кому-то,

Я смотрюсь в чужие зеркала,

И везде я разный. 

Только у меня в доме 

нет своего зеркала.

Я могу быть врагом.

Я могу быть другом.

Я могу быть рабом.

Я могу быть богом.

Но когда же я буду собой?

Знаю – где-то река,

Текущая по кругу.

Приехать бы к ней,

Снять рубашку и джинсы

И войти, и смотреть

На кружащую воду.

И тогда, может быть...

может быть...

* * *

Печенье раскрошится. Вспомнится о тебе –

Человеке-луче... Макаешь его в какао.

Говорить о любви теперь мне имеет право

Только Элвис. И верится, хоть убей.

Мы не виделись лето. И накануне дня

Моего рождения жизнь поменяет ритмы.

И возникнут уже другие мужские рифмы,

Те, которые нас не будут обременять.

Уходи же, воспоминание, раскрошись.

Столько времени перепортили сожаленья.

Я не буду себе выдумывать настроенья.

Просто утро. Просто печенье. И просто жизнь.

* * *

Потусторонние стуки в моей груди.

Чьи-то миры исхожены, нужно новых.

Зовы нестройные.

Господи,

Будь же со мною, не уходи.

Пообветшали мои основы.

Перевяжи лоскутами

Трещины,

И во мне

Звуки и стуки глуше проступят

Столько

Их в глубине.

Сердце моё нестойко,

Сердце моё слабеет на самом дне,

Сердце моё кричит-дребезжит, как сойка,

Маленькое, гнутое, как фасолька.

Это стучит сгущённая чернота,

Будто смолою пооблепила душу,

Думает – струшу…

Может, и так.

Может, прорвётся паводком эта мгла,

Оползнем, всё сметающим на ходу.

Господи,

Мой единственный виадук,

Я бы с тобою всё перешла,

Я бы с тобой не верила в стук…

                 тук

                 тук

* * *

Пять птиц, летящих в сторону заката:

сила моя – самая большекрылая, первой летит, всех держит;

молодость моя – юркая самая, лёгкая, вперёд рвётся;

радость моя – песни поёт, кружится;

храбрость моя – стальным спокойствием стянута;

боль моя – изранена вся, так и норовит отстать.

Не отставай, милая, поспеши за всеми.

Родитель

Воспитание жизнью, бедами и снегами,

И делами – пустыми и сложными оригами,

И друзьями, становящимися врагами,

Всеми нашими оправданиями и долгами.

Воспитание правдой, чувствованием, болью,

Разрушающей и спасающей нас любовью,

Смертной тенью, жмущейся к изголовью,

Разливающейся повсюду больною кровью.

Он воспитывает, калеча и поучая,

Замечаем мы это или не замечаем,

Только мир беспощаден, трепетен и печален,

И лишь кажется нескончаем.

Мы – младенцы с надеждой заполучить ответы.

Не помогут нам школы и университеты:

Там не выдадут главного, даже не полсекрета.

И лишь только родитель знает, зачем всё это.

* * *

Сколько заброшенных старых лачуг и будок.

Не возникал тут долго твой мерный шаг.

Небо пленяет свежестью незабудок.

Полдень плетётся медленно, как ишак.

Вот бы подольше так.

Пыль перегонная мажет лицо и тело.

Думаешь: где-то здесь был мой прежний дом.

Спросишь несмело:

– Что, алыча поспела?

Всё не о том.

Рёбра забора ломаны и нечасты.

Вмятое в землю выцветшее крыльцо.

Запах лепёшек жаркий, как запах счастья.

И незабытое материно лицо.

Слова

Не одобряла жена, не любила

друзей его и родню.

И гостеприимство нерастраченное копилось.

Пылился чешский фарфор.

И вот стал без жены.

Поехал в деревню, в отцовский дом.

Сколотил длинный стол. 

Выкосил двор. Купил барана. 

И всех-всех позвал. 

Приехали.

И школьные, и армейские,

Братья и сестры,

И племянники...

«Хорошо-то как»

«Гляди, собрал»

«А звезды какие»

«Гитара где»

И хвалили, и радовались, и приезжать обещали

каждый год,

и больше не приехали.

Да и привычно стало:

дела ведь, работа,

соседи, огород...

А вот приходит новогоднее время.

Спокойно, тихо. Даже хорошо.

Но за четыре дня 

ни одного слова ведь не произнёс.

Снимок

я постригла волосы коротко,

и в противоположном окне вагона

я похожа на моего молодого отца

с фотографии тысяча девятьсот восемьдесят первого.

он тогда был моложе, чем я сейчас

и счастливее.

рядом с ним не сидела в трясущемся поезде девушка,

в голове которой играют хаотично барабаны;

не стоял рядом с ним мужик,

чихающий в свой смартфон.

в руках моего отца был шлем танкиста,

рядом на корточках товарищ,

и сзади высокая трава.

* * *

Снова кажется, будто жизнь бьёт тебя под дых:

Мол, влюбляешься в примитивных и молодых.

А тебе б такую, чтоб как глоток воды,

Чтобы без возврата.

Но судьба твоя не решена пока.

Ты идёшь в приют унылого кабака

И берёшь глоток любимого коньяка

И разврата.

Ночь длинна. Ты расслаблен, и где-то в два

Ты встаёшь, держась на ногах едва

И идёшь: дорога твоя крива,

А судьба превратна.

Силуэт рождается впереди.

Он повсюду сразу – не обойти.

Словно чёрт стоит на твоём пути,

И нельзя обратно.

Ты храбришься, даже как будто зол,

Поднимаешь руку, кричишь: «Пошёл!»

Но внезапно чувствуешь злой укол

И немного холод.

Вой. Мигалка. Белые потолки.

Сон и смерть. Электрические толчки.

Ночь. Палата. Грязные мужики.

Пульс, как молот.

Да, озноб будет бить тебя, словно плеть.

Новой крови в тело вольют на треть,

Но она будет в жилах кипеть и петь

Так влюблённо.

Утром солнце тронет твою постель –

Уже летнее, даже за пять недель.

Как всегда послышится скрип петель

И войдет Алёна.

Шаг спокойно-смелый. Халат, как снег.

На груди таинственный оберег,

И она, в отличие от коллег,

Смотрит нежно.

Льёт в стакан из чайника кипяток.

Ты всё видишь: вот же он, мой глоток!..

И тонометр, твой измеряя ток,

Врёт, конечно.

К лету раны бледнеют и не болят,

Солнце жжётся, пенятся тополя,

Мягким пухом окутана вся земля

И больница.

В это место заходят и смерть, и боль.

Может выбрать жизнь поворот любой.

Но тебе уготовано здесь судьбой

Исцелиться.

* * *

Солнце светило нехотя, вполнакала,

Город совсем не гладило, не любило,

Тучки у горизонта припарковало,

Томно ленилось, плющилось до овала,

Даже туманов хлипких не пригубило,

Тонким лучом подсматривало причастно,

Думало: «Нет, пожалуй, не нужно жара.

Повременю, а в сумерки станет ясно,

Будет ли завтра снова больна Варвара».

Сонет

Мы размытые, прерванные. В это время дня

Из студёного мира нас вырывает с корнем.

Голова твоя на груди лежит у меня.

Мы не знаем про время. Улицы мы не помним.

Мы нечётки для света, не определены.

Разговор пререкающихся сердцебиений.

Перевитые сны. Ресницы одной длины.

Мы сильны. И, кажется, влюблены наши тени.

Сон не прочен. Тóчен изгиб руки:

То изгиб прижимания и согреванья кожи.

Наши души гóрьки, но наши дни легки,

Потому что вместе мы тосковать не можем.

День вплывает в сумрачный водоём.

Мы вдвоём.

* * *

Там, где жила-была когда-то,

Осталась будто я сама.

Стоят отрядом, как солдаты,

Мои прекрасные дома:

Вот Братск, дающий без расчёта

И ждущий: только позови,

Вот Волга, знавшая о чём-то,

Но не нашедшая любви,

И Енисей был вслед за Волгой,

Отвергнувший моё тепло,

И полюбившее надолго

Меня таёжное село,

Москва, принявшая, как дочку,

Безмерная в своих дарах,

Зовущая поставить точку

В её домах, в её дворах.

Я плыву

То ли это мозжечок,

то ли мышечная память,

но море здесь такое, 

что тело запоминает его,

и потом, выходя на берег, 

я всё ещё качаюсь на волнах, плыву. 

Поднимаясь по лестнице,

я плыву.

Отправляясь на ужин,

плыву.

Садясь в автобус,

я плыву.

Летя в самолёте,

плыву.

Приходя на работу, 

я плыву.

Лёжа в постели,

плыву.

Скоро тело забудет, но пока

море со мной.

Есть

ещё дней

пара

улов 

в рыбьих глазах русалок густые дали, 
плакательные соли и корабли. 
у моряка на мостике две медали. 
греют его признание и шабли. 

время и соль потёрли его, поели. 
но, свой рассудок опытом подперев, 
он бесподобен в море или в постели, 
в покере, а в сражениях просто лев. 

слава о нём несётся в раскате грома, 
тянутся сказы длинные, словно нить. 
каждой русалке имя его знакомо, 
каждая жаждет к себе его заманить. 

путают волосы, ветры, сгоняют тучи, 
по одиночке колдуют и заодно, 
тащат в свои пучины корабль летучий, 
но лишь матросики прыгают к ним на дно. 

зов сладострастный тонет в промозглой бездне, 
но равнодушен взгляд моряка и прост. 
есть посильнее чары, чем эти песни. 
холоден и беспомощен рыбий хвост. 

нет в нём коленок, чашечек и вначале 
розовой кожи бёдер, прямых углов. 
женщина длинноногая на причале –  
самый желанный и самый земной улов.