Валерия Исмиева

Валерия Исмиева

Четвёртое измерение № 19 (547) от 1 июля 2021 года

Сквозящий узор

* * *

 

Нам, штопорам сквозь время и пространства,

здесь ни опор, ни снов, ни постоянства,

летучим колдеровым контурам бескостным,

вращающим в свободном и безостном

межустное, надвздошное не-брашно,

нам иссякать не больно и не страшно,

пока не пережжёшь вольтметр с радаром

о наш вольфрам, взрывающийся даром

зиянья дыр, безвесно и безвестно

пронзающий планет сырое тесто

артезианскими – чтоб разрывала жажда

хотя б одним-евклидово… не важно.

Мы в вас умрём.  Вы в нас родитесь дважды.

 

Костёр

 

не расспрашивай, ведать грешно –

от какой темногривой звезды

этот долгоиграющий шок,

что за пазухой в ране персты;

 

как, на ранних трясясь поездах,

о суставы цикады стальной

на составы дробилась звезда,

на состав своей крови земной;

 

как из розовых ангельских чресл

пятикратным исходом души

грозовел ослепительный срез

и на всполохи сердце крошил.

 

кто высокооктановый пил –

и сгорал перегретый мотор…

кто-то паклю жевал…

                но кропил

изо всех заколоченных створ

 

каждой порой, пронзённой шипом,

тот трезенский исколотый мирт –

и всходил над багровым серпом

золотой искалеченный мир…

 

пей за светопогрешность дотла,

за мираж, за начало игры

и обрыв, где сцепляет игла

антиструны и антимиры,

 

белым враном, богиня, воспой

чёрный лавр и чермной океан,

несусветный привой и прибой,

Авиньон, Назарет, Орлеан!

нежный стон, пламенеющий стан

 

* * *

 

Твой рассеянный жест

впечатал «Прощай!»

в воздух, как мрамор – в жесть:

развернув не мягкую пясть, а крест,

из ладони бежит окрест-

ность – просёлки, пади,

всюду свищет праща...

Лишь одну форму не снять – хоть с кожей –

в глубь и вглубь, что спинной плавник, –

а сколько у погруженья стадий?! –

водорослью или ножиком

линии двух одиночеств – линк:

корни сплелись или ночью – пряди?

в каждой чёрной дыре зрачка

ты к коленям моим приник

губами, у времени навсегда украден.

пульсом двойным истончена оболочка 

расстояний – так взлёт растворяет синий –

тишью... знай, я любила тебя не ради

не за что. Любила и – не тире: точка.

 

...Когда мне на щиколотку

навесят бирку

и запустят железную печь Харона,

полыхнёт мой череп:

к чёрту лирику!

я свидетельствую – безочно

и безмозгло, одними красными языками:

оно бьётся слишком огромно,

чтоб сунуть под камень.

Печник, стрясай её кости в урну,

сердце – туда, к планетам:

верните Солнцу свободу!.. а эту

дуру – оставьте светом

 

Архитектура

 

Человек наследует тишине,

побегом спасая жизнь…

сколькими парами ног –

по зыбучей меже,

по сплетеньям корней?

в скольких лодках ладоней –

к щеке придорожные камни,

пока не вскрикнет тот, единственный,

голосом роженицы?

не ляжет в очаг, шахту Дуомо,

в человекораствор?

вслушайся в лес над ним –

и свяжи!

это – архитектура?

 

... в каждом отвесе ствола –

медовая кость безмолвия тяги…

клетки-леса

растят на брызнувший луч

для сводов кожу и мясо.

какими руками ты разнимешь в любви

сцепления фасций, вытянешь леской

слюну, запахи, вдохи, шрамы страсти,

свяжешь из них сквозящий узор,

намотаешь на пульс,

чтоб он бился в каждом

твоими лимфой и кровью,

кишками петлял,

взлетал позвоночника ртутью,

густел семенем в матке,

белой ступенью…

и новой…

и новой…

Лестница-вервь!

 

спи, Иаков, в тебе

созревает дрожь двойной вертикали.

 

гулок синий череп воздухом труб.

купол точит побег

сквозь и всё дальше,

из смерти в новую смерть,

до восковых истечений протаявшей скорлупы.

архитектура –

только раствор

в Другого

 

здесь же,

на выгнутый пальцами воздух

стеклянная ящерка речи, истаяв,

роняет каменный хвост

 

Чёрная тарантелла

 

В. Ковенацкому

 

Уродлив день и всё короче.

Но умирает, хорошея.

И чёрный гладиолус ночи

Ложится в улицы траншею.

 

Его глубокие воронки

Со slow-motion рапида

Сознанья раздвигают кромки

За геометрию Евклида,

 

И то, что в пестроте враждебной

Мелькало противоположным,

На кривизне пустот волшебной

Прикосновенно и подкожно.

 

Но контрапункт неузнаваем.

Повсюду расцветая вольно,

Он притворяется вещами,

Рисунком сольным и трёхдольным:

 

Покуда город, старый шулер,

Из рукава метает карты

Случайных встреч, как снайпер пули,

С убийственным вполне азартом,

 

С живыми ручкаются тени,

В стакане перспективы взболтан,

Потеет месяц от радений

Над луковицей горько-жёлтой,

 

Бренчит игриво lacrimosa

Огней, растянутых в аллее,

Лишь коры траурная поза

Холодным белым пламенеет

 

В темноте

 

всё, что с нами теперь творится

полная катастрофа.

первоогонь

смешали с глиной и магмой.

сотни ножей 

танцуют вокруг каждого

прикосновенья.

подносишь ладони к потемневшему

яблоку, только это и те

солоны и незрячи.

как мы отыщем и вернём наши границы?

о раскалённое, скользящее, хрупкое,

унести его глубже?

но сокровенное на поверхности.

уязвимость – в каждой точке

мембраны жизни…

не осталось больше воздуха

для защиты.

мы погибнем?

да, отвечают твои

обожжённые губы и моя

дрожь поднимаясь

в эпицентрах кроветворенья, в топком и вязком,

расплетая волокна и хорды, гривы и детские пальцы,

рассекая прибой...

раковины слой за слоем втягивают водоворот

шёпотов, растят песчаную сеть,

высокую пену,

и то, что было моими бёдрами –

белые взмахи, взвешивающие

неделимое, сердце, прорывающее

ткань узнаваемого...

так сотрясалась гея, исторгая гекатонхейров.

так мы чудовища?

или

уже те, ещё не проявленные,

измученные утратами кокона?

чьи раны

взошли мерцающим нежно?

эти гало –

теперь твои и мои орбиты?

…………………………...

но может мы зазвучим

новыми формами

согласно

когда отыщем

нашу Землю

 

Artists

 

Валюты, мурексы, фасциоларии –

флотилия трансформаций,

геология возобновлений,

эхо формы:

облака цитируют дно океана.

 

Рука, закрывая от солнца,

ложится на небо

ламбисом Лимба,

звезда под ладонью

шевелится синим крабом…

Глаза этой смеющейся девочки –

форма эхо?

свойство подсветки?

 

Пора отключать экран,

говорит отец.

В темноте зависают

валюты, мурексы, фасциоларии.

Его ладонь проливает их воду,

всё рассеялось...

На чёрном остался

лишь взгляд пятилетней девочки.

 

Он снимал эти формы с её смеющихся глаз.

а если б они плакали,

ничего б и не вышло –

лежало на дне

невозмутимости,

и по небу плыли бы призмы и пирамиды,

совершенные эйдосы

с правильной тенью

 

Утро

 

твои ключицы

последний всплеск белого

в замкнувшихся складках молчанья

мой огненно-красный просвет

на теперь уже скрытую сторону времени

у сердца навылет 

 

Дары волхвов

 

Простывшая клетка осени

мечена красным –

раненой сойкой здесь билось

о прутья опушек моё солнце.

Подбиты пятнами света

рамы и ветви,

стежки – крестом,

стёжки – шорохом, пустотой.

Каспар свернул бухарский муслин

сини и белизны.

Мельхиор выбил наколку

на лодыжках зимы,

вот встаёт она, негритянка –

трава поседела

под тугими, что окоём, боками.

Пейзаж скомкан и вновь расправлен

хроникой Мураками.

Пружина лопнула.

Болты и гайки блестят искрами инея.

кто ты,

копошащийся в чёрном паху,

говорящий да нет, ништяк?

Человекоэхо, брошеное за скобки

дневного времени? Скрип

кровотока створки?

Или тобой, золотым стрижом, Бальтазар

выстригает воздуха перспективу?

Любовь имеет свойство дождя,

антоним паллиативу.

Природа не вспомнит её состава,

предлагает на всякий пожарный пир

и рифму слеза.

Подставляя голое тело осадкам неба,

только сердце имеет право сказать:

у каждой капли твои глаза

 

* * *

 

Как последние гергины,

тёмно-красные, 

густеющие до черноты

в центре ладоней,

обнимающих обережно

чеканку осеннего сада,

просеки ветра, летучие битвы дождей,

притороченных к синему краю

паданки поля,

горизонт,

Горизонт, приходи

в рукопашную спорить с Антеем,

на руках подносящим любовницу-Гею к поющей звезде, 

гребень её драгоценный бороздит шелест соломенной чёлки.

пади потных подмышек и чресл

и поцелуи припавших с последним восторгом друг к другу

окурены дымом листвы

поминальным.

Каждым взлётом по-птичьи прощаясь,

человеческий плачет зрачок,

расстоянье отраженьем в таком же удвоив.

Укрывай же тот свет в сокровенном

даже раскрытием глубей зачатья.

И в суставах глухих поездов, в проводах

на трезубцах подземного бога,

в стеклянном полёте пчелы

содрогание

песни песней

муки земной красоты,

отторгаемой всеми,

непостижимой глазами,

влекущей к соприсутствию,

длящему всесожженье

 

* * *

 

я люблю тебя глуше и суше,

чем пёстрая осень – землю.

проще, чем воздух, обтекающий

голубец и лицо, роняющее на ветер.

незаметней, чем лист земляники,

винограда чёрная ягода,

иссохшая в ожиданье губ.

чем тишина, прислонившаяся к столбу

кирпичной ограды.

Прощай – это всегда здравствуй.

Закрывать глаза – чтобы смотреть.

Жить – в который по счёту стереть

границы возможного

 

Октавиану Августу

 

Брат мой Октавиан, твои пчёлы сошли с ума.

Они приносят мне мёд, хотя повсюду зима,

и хрупкие крылья продрогли от галльских ветров гульбы,

метущих на каждую каплю свинцовых белил горбы,

будто болид, не тело, горящее янтарём,

в полёте заледенел и не опаляет дом.

 

Брат мой, все трассы белы: асфальт, облака, провода –

бинтами на ранах…  мелу стала подобна вода,

вот свойство – из цвета убыль не может зеркалить Земли,

лишь только Солнечный улей лишится мёда любви.

А ниже стихшего гула – крики, ропоты, вой –

слышишь? Такими в безлюбье стихи родятся зимой.

 

Чья кисть обеляет око? – только белый в расход:

из пеплоса – бледный мой локоть, из пепла – тусклый восход…

Но как из медового теста вымесить огненный хлеб?

Такому не ведают места ни Лимб, ни Небо – Эреб!

где красного тока люстры на языках свечей

несут миллионоустно отсветы наших ночей,

 

стеклянные пчёлы ветра сосут из неспёкшихся ран

подвижные завязи метра, янтарных звуков икра

взрывается строчками в замяти, растром растраченных лет,

вбирая жабрами памяти трепет неба в траве.

Там наши корни впиваются в просинь его огня,

и глуби лиц поднимаются из мелководий дня.

 

Август, созерцатель и пасечник красных моих телец!

Когда обожжёнными пальцами о куполов голубец

расправлен голос и выцежен до окоёма скул,

снаружи – серебряным Китежем, с изнанки – дулом к виску,

нам остаётся немерено, там – пламя, здесь – гулкий звук

из мякоти звёздного черепа – в творящую пустоту

 

Неразменное

 

Моим родителям

 

Время нам оставляет не так уж много:

смотришь в зеркало – узнаёшь повадку отца,

улыбку матери…

                Стала просторной дорога

до вас – с земного её конца.

 

Трогает время душа, как пустые пяльцы –   

светится воздух там, где откликался взгляд.

Входит память-игла водой в родовые кольца,

расшивая крестами молчанье твоё, земля.

 

Мы растём из потерь; из того, что, обнявшись с кровью,

оставляет ей круг, выбирая свою вертикаль,

из того, что прилюдно стыдятся назвать любовью,

и вдыхают, вдыхают и носят в груди как сталь,

 

арматуру из ран. Наших будней сухая пена

разрубает гордиевым, что билось всего нежней.

Ты летишь через тьму на звуки вальса Шопена,

ты вошла в тишину из петель его виражей.

 

И когда содрогалось крыло от подвздошной судороги

той изодранной, подурневшей, осиротелой, своей,

ты берёг пустоту радугами над Ладогой

для костлявенькой девочки, целующейся в траве

 

где-то в синей безбрежности завтра.

                Размеренна

только поступь числительных на документах эпох.

Но у стиксова берега лишь одна неразменная

тишина мне оставлена – губы в губы, как вдох.

 

И в последнем своём я узнаю вас заново,

незнакомыми, лёгкими примиреньем дорог

вертикали и круга, родного и странного

ветра яростной нежности, непрочитанных строк

 

Анти-время

 

Эта пустыня зовётся городом. Пробеги

по аравийским шорохам линий об облака.

Как рукоять меча, остывшая от руки,

каждый обрубленный тополь. На берега

лепятся звуки-моллюски. Падает хлыст

солнечных струн, сорвавшихся до земли.

Ночи высотный корабль на колках завис.

День, отдавая швартовы, дрожит: замри,   

вслушайся: не под ступнями, щека к щеке

фабрика смерти тасует тела мёртвых имён.

Жизнь покачнулась – хрустальной каплей в серьге

Кроноса – крохотный язычок, комариный звон.

Камни теряют сцепления, что им теперь,

сны ли Дали в этом видятся, Тюхе жест…

Ты обнимаешь меня – на стоп-кране Вселенная. Дверь

времени – в щепы, свозь сердца огненный крест