* * *
Когда ты выберешь такую тропу, которой сам не рад,
Никто тебе не растолкует, что жизнь творится невпопад.
А мы витийствуем, пророчим, с картонным прыгаем мечом –
Всё впопыхах и между прочим, и вовсе даже ни о чём,
Пока любовь и нежность в сумме дадут лишь приступы тоски
И станет ясно, что безумен вступивший в чёрные пески,
Где бедовать ему отныне, не подымая головы.
Какие пастухи в пустыне, какие дошлые волхвы?
И так непрочно и плачевно вплоть до скончания веков
Твоё невзрачное кочевье – сосредоточье сквозняков.
В шкафу – знакомые скелеты, в стакане – кислое вино,
На мутных окнах шпингалеты уже заклинены давно.
Но погляди – намного ль лучше ползти, катая смрадный ком,
За злобным выводком заблудших, вскормлённых сучьим молоком?
А шар Земли, пронзённый осью, с тяжёлым сердцем заодно.
Так пусть умножится в колосьях надежд мизерное зерно.
Угрюмей сделает, добрей ли счёт обретений и потерь…
К идущим за твоей свирелью не оборачивайся. Верь.
Ведь мы с тобой бредём доныне и клятвы юности храним
Не для того, чтобы в пустыне стать сталагмитом соляным.
Сердца терзающим глаголом не жертвуй скачкам и бегам
И стерегись на месте голом, где виден мстительным богам.
Но, не сумевши разминуться с тем, что грохочет за спиной,
Когда посмеем оглянуться, то станем солью рассыпной.
* * *
Плоть, забыв про буйки и перила
И лишаясь одежд и завес,
До каких бы высот воспарила,
Если б только утратила вес!
И куда бы душа полетела,
Если б вдруг благодать обрела…
Мотылёк над ромашкою белой
Утомлённо слепляет крыла.
И такая струится усталость
От запутанных троп и орбит…
То, с чем юность без стона рассталась,
Воротилось. Под сердцем свербит.
Торопясь, испаряясь и старясь
Угасает комок кровяной,
Время клясться звездою Антарес
В неподъёмности клади земной.
В том, что путь с неуклонной расплатой
Тяготит непомерной длиной.
И печален хранитель крылатый,
Невесомо паря за спиной.
* * *
Я на пасеке Божьей –
сортировщицей сот…
Нина Огнева
В храме скорбного братства
Нам с тобою, сестра,
Есть причины чураться
Дымаря и костра.
Как предвестник агоний,
Низводящий с высот
Дым отечества гонит
Нас от восковых сот.
Кто устал от риторик,
Тот вернее поймёт:
Дым отечества горек
Для творящего мёд.
Горечь жизни глотая,
Перед Небом в долгу,
Ты – пчела золотая
На Господнем лугу.
В мире быта, в котором
Всяк летящий – изгой –
Все твои медосборы
За межою людской.
Там, где сладкие травы
На поверку горчат.
Тяжела для суставов
Оперённость плеча.
Но у крыл и у жала
Есть своя благодать…
Нам не выжить, пожалуй,
Если Небо предать.
Да воздастся сторицей
Всем, кто жалит сердца.
Ты – дежурная жрица
У скрижалей Творца.
Где рефрены сиротства
В дуновеньях цевниц.
Макияж первородства
Несмываем с ресниц.
* * *
Юнец влюблённый грезит об одном.
Он урождён, стеная без устатку,
Безликим, надоедливым пятном
Перегружать подкорку и сетчатку
Объекту страсти. Лох и селадон,
Судьбою не обласканный нимало, –
И ты подруге говорила: «он»,
А та без промедленья понимала,
Кто обречён не лечь в твою кровать,
Но в речь облечь печаль свою велику,
А имени не стоит называть,
Чтоб демонов голодных не накликать,
Взыскующих диеты кровяной,
Пикирующих злобно и отвесно.
Любимая, не я тому виной,
Что некий слог приотворяет бездну.
Тогда ещё дремал подземный гром,
Весельем завлекали карусели,
А ты, как зверь, почуяла нутром,
Что сера истекает из расселин.
И если огнь гудит со всех сторон,
И если жезл Господень беспощаден,
Лети по ветру, повторяя «он»,
И образ мой составь из давних пятен.
* * *
Памяти Ольги Довженко
В струях быта пусты ли, теплы ли
Острова, на которые мы
Не ступали. Верней – не доплыли
До которых. Из лодки, с кормы –
Только зыби, да берега морок,
Где разверзнется грунт под стопой
Квартиранта лачуг и каморок,
Что истратил талон гостевой
Для тщеты зарифмованных жалоб
На кремнистость дороги прямой.
Пустоту, что по курсу лежала,
Не сравнить с пустотой за кормой,
Оттого, что действительно поздно
Хлопотать у погасших костров.
Осыпаются в августе звёзды,
Продолжая реестр катастроф,
Там, где фора – юнцам бестолковым
За рулём колесницы судьбы,
Что давно не теряет подковы,
Прёт вслепую, врезаясь в столбы.
От расплющенных автомобилей,
От растущей вокруг пустоты,
Есть убежище – остров Кобылий,
Бродят кони и щиплют цветы.
Паутину лирических кружев
Отстранив, уцелевшие – все,
Отпечатки копыт обнаружив,
На песчаной сойдёмся косе,
Отгоревшею звёздною пылью
Тщась заполнить вселенский разрыв…
Хруст валежника. Остров Кобылий.
Ветровое струение грив.
* * *
Время чресла препоясать –
На плетень перед крыльцом
Села серая неясыть
С человеческим лицом.
Хохотнула ненароком,
Оглядев мои дела,
И сморгнула жёлтым оком,
И расправила крыла.
Как и не было пернатой,
Прилетавшей неспроста.
И темны мои пенаты,
И тропа моя пуста.
Из греческой мифологии
На пыльной поляне богиня снимает наряд,
Глядит Актеон и глаза, словно угли, горят,
Жжёт жарче пожара сошедшая с неба краса,
Он знает про кару, но он не отводит глаза.
Но знает богиня, что зрит из кустов Актеон
И в гневе она, но небрежно снимает хитон.
За то, что он смотрит, ему уготована смерть,
Но сорок смертей, если б только посмел не смотреть.
Дрожит Актеон и клянёт непокорную плоть,
И молит с расплатой помедлить мгновение хоть.
И только собаки, охотничьи верные псы,
Скуля в полумраке, украдкой глядят на часы.
Когда же богиня начнет святотатца карать?
Такая порода – им надо кого-то задрать.
И жаждут собаки, чтоб зверем предстал Актеон,
Чтоб верность похерить и с лаем рвануться вдогон.
Но знает богиня устройство собачьих натур
И медлит она в кружевном неглиже от кутюр,
И юноша знает, что знает богиня, что он
Не в силах сдержать восхищения сладостный стон.
А там, у залива сидит сочинитель Гомер,
Вконец одурев от придуманных им же химер.
Дырявит пергамент узор для незрячих зрачков, –
Он в женские термы смотрел без защитных очков.
Завидуя парню, глотает старик димедрол,
И гладит кифары нагое, крутое бедро.
И знает он всё, что бессмертные с нами творят,
Когда в одночасье богиня снимает наряд.
(Про то ж, как искусно вживляет Гефест силикон,
Не знают ни Зевс, ни Гомер, ни тем более лох Актеон),
Но знает богиня, что оперу пишет Гомер,
Ей нужен для мифа суровый наглядный пример.
Но медлит она, но в экстазе счастливец в кустах,
Но Зевса ревнивый закон у бессмертных всегда на устах,
И всё это длится которую вечность подряд,
Пока на поляне богиня снимает наряд.
* * *
Боже правый, под розгами молний,
Сквозь измен заострённый металл
Я прошёл, Твою волю исполнил,
Ты же знаешь, что я не роптал.
И когда к горизонту тулится
Искажённого солнца овал,
Боже правый, ужели продлится
Та дорога, что Ты даровал?
Мирового безмолвия вата
Да постылые посвисты вьюг…
Я устал быть Твоим артефактом,
Исполняющим волю Твою.
* * *
Печальна ночь, а высь от звёзд пестра.
Ресницы огорчив неистребимой влагой,
Потворствую рождению костра
Исписанной в беспамятстве бумагой.
Горят мои слова, мой вклад в «культурный слой»,
Языческая дань началу новой эры,
Становятся реликтовой золой
И, несомненно, частью атмосферы.
* * *
Поглядев с колеса обозрения, из разбитых и ржавых кабин,
Закричать не моли дозволения – с чёрным небом один на один –
Под каким экзотическим соусом заскрежещет рычаг перемен…
Нарастание смертного голоса до пределов иных ойкумен
Для гортани обходится дорого. Обострённым чутьём нутряным
Распознай тот подлог, от которого разрывается карта страны.
Что спасёшь ты на острове крохотном? Ничего ты уже не спасёшь,
Пока с танковым лязгом и грохотом материк погружается в ложь.
Всенародно молящийся идолам, азиатской скулой на восток,
Отчий край, не постыдная выдумка – ты по-прежнему к чадам жесток
И меня, не жалея, отпустишь ты за пределы иных ойкумен,
Отчий край – аммиачные пустоши, штукатурка разрушенных стен.
У державы железные правила – спазм гортани да хруст костяной,
Не о том ли весь вечер картавило вороньё над кремлёвской стеной…
Меловой ли период, триасовый – на удачу черкни адресок,
Протыкая пятой фибергласовой застарелый арены песок.
Поэтической тешась обманкою, от какого удела бежим,
Пролетая над сбитою планкою, как фанера над градом чужим…
* * *
Георгию Буравчуку
Давай наговоримся всласть, покамест не пришли за нами, – безнравственна любая власть, неправедно любое знамя. В зените Марс, в почёте тать, на сцене фарс и буффонада, чтоб афоризмы изрекать, ума особого не надо. Смекай, былой «властитель дум», с чем на Господень Суд явиться, когда накаркает беду язык безумного провидца. Где придан только медью лба блеск человеческой натуре, чем монолитнее толпа, тем безотрадней вектор дури и тем желаннее правёж для государственного блага, народу ботать невтерпёж на языке Архипелага. В какую чёрную дыру летят державные качели… А мы опять не ко двору, а мы опять не вышли в челядь, в герои времени, то бишь, что шестерят у края бездны, какое там «…ornottobe», шалить изволите, любезный? Изволите ломать комедь: «Герой отважен и неистов…» Державы в подданных иметь предпочитают мазохистов. Чужой и свой замолим грех в каком нерукотворном храме? Мы омываемы со всех сторон студёными морями. Что б ни случилось со страной, потомки скажут: «Ты накликал!» Не с нашей верой островной искать взаимности калигул. Что ждёшь под тучей грозовой, оракул мрачный и нетрезвый?.. На гайку с хитрою резьбой есть болт с имперскою нарезкой. Что ж, помолясь, начнём с азов, с начальных клавишей опалы, в регистрах скорбных голосов опробуем свои вокалы, покамест спит недавний страх и только пыль вдали клубится, и блики вечного костра блестят в слезе на бледных лицах.