Валерий Рыльцов

Валерий Рыльцов

Все стихи Валерия Рыльцова

* * *

 

Аукнулась чреда российских смут

Причудами генетики в бараке.

Сосед по даче, судя по всему,

Произошёл от собственной собаки.

 

Я убеждался в их родстве не раз,

Юлить перед животным не желая:

И габитус тождествен, и окрас,

И лексикон, и даже тембр лая.

 

Репертуар для пасти и для рта

Всех встречных причисляет к лиходеям.

Ты говоришь – фамильная черта…

А вдруг – национальная идея?

 

Бессонница

 

Память бессмысленно ставит уколы –

Девочка Ира – начальная школа

Краткого курса любовных услад.

И возникал за твоим алфавитом

Данный на зависть любым Афродитам

Остров сокровищ от шеи до пят.

 

Там, где в чужом недостроенном доме.

С зимней луною в оконном проёме

Жадно касались пружин бытия

В дивном краю, где нам было семнадцать,

Грезил холмами твоих гравитаций,

Но устремлялся в другие края.

 

Кто начертал, набросал, накорябал

Кроки кривых орбитальных парабол

И для чего их теперь ворошит

Там, где от хлама ломаются полки,

Там где разбитой посуды осколки –

В необитаемой части души.

 

Где обретаешься щедрой и доброй,

Где не предстала мегерой и коброй,

Где остаёшься царевной морской.

Видится в тусклом ведьмовском кристалле

То, что когда-то бездумно оставил –

Весь непрочитанный наш гороскоп.

 

Жизнь переждя, ни о чём не жалея

Вот он я – здесь – как комета Галлея.

В сердце которой лишь камень да лёд.

Путь через тьму умножает потери

И не достанет вселенских материй

Реанимировать памятный год.

 

Я околдован холмами другими,

В чёрной реке ворожат берегини,

Дурней прельщая округлостью плеч,

Дружно внушают забыть о потерях,

Руководясь существительным «берег»,

Не разумея глагола «беречь».

 

Юность легка на такие кульбиты,

Дева, я предал реалии быта,

Сжёг все мосты и сорвал якоря,

Стал дезертиром любовной истомы

Ради служения слову пустому

И безрассудно тебя потерял.

 

Что говорить – человек это остов,

Должен душой обрасти до погоста,

Если не смог – для чего приходил?

Выпустить пар из небесных градирен?

Кто в соловьях – Алконост или Сирин?

Ладан палёный чадящих кадил.

 

В диком саду, где любовь – орхидея,

Климат не тот и напрасна затея

Жизнь положить за священный цветок,

Если природа щедра на подделки,

Если на секс переводятся стрелки,

Если бесчинствует страсти каток.

 

Нет ни прощения, ни оправданья

Тем, кто бродил за рекой Потуданью

И воротился хромой и больной.

Вздорною правдой марая тетради,

Девочка Ира, тебя я утратил…

Реет твой призрак под зимней луной.

 

 

* * *

 

Боже правый, под розгами молний,

Сквозь измен заострённый металл

Я прошёл, Твою волю исполнил,

Ты же знаешь, что я не роптал.

 

И когда к горизонту тулится

Искажённого солнца овал,

Боже правый, ужели продлится

Та дорога, что Ты даровал?

 

Мирового безмолвия вата

Да постылые посвисты вьюг…

Я устал быть Твоим артефактом,

Исполняющим волю Твою.

 

* * *

 

Не я придумывал тебя

Такой, какая есть…

Из юношеских стихов

 

Была, как воздух, мне нужна

И надрывался я –

«Ты не такою быть должна,

Жестокая моя».

 

Когда б часы пустить назад,

Когда б сбылись мечты,

Тебя я смог бы осязать,

Но то была б не ты.

 

Но то была б другая ты,

Графит, а не кристалл.

Две ипостаси красоты –

Постель и пьедестал.

 

Не зря в тот год твоё лицо

Завет Небес верша,

Гранило яростным резцом

То, что звалось – душа.

 

Чтоб ей попасть в разряд светил,

Пока страдала плоть,

Ничто в тебе не упустил

Безжалостный Господь.

 

И через годы, возлюбя

Свеченье, а не месть,

Я б тоже выдумал тебя

Такой, какая есть.

 

За ту породу недотрог,

За то, что свет возник,

За то, что выучил урок

Печальный ученик.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

В свитке жизни графа именная

Лишь набор неразборчивых букв…

Скрытый грейфер, картинки меняя,

По сценарию гонит судьбу. 

 

Всё ужаснее в ржавом металле

Синим пламенем свищет карбид,

Долгий свиток, что мы размотали,

Чья-то сила свернуть норовит.

 

И куда кочевать имяреку –

Механизмам холодным видней.

Кто вошёл в гераклитову реку,

Тот до устья останется в ней.

 

По стремнинам, где донные рыбы

Бьются в камни с нерыбьей тоской,

Нас несёт, повторяя изгибы,

Не подвластные воле людской.

 

Над которыми слёзным вокалом

Гнёт напраслину грустный удод,

Пока милуют серые скалы

И на отмелях лотос цветёт.

 

* * *

 

Памяти Ольги Довженко

 

В струях быта пусты ли, теплы ли

Острова, на которые мы

Не ступали. Верней – не доплыли

До которых. Из лодки, с кормы –

Только зыби, да берега морок,

Где разверзнется грунт под стопой

Квартиранта лачуг и каморок,

Что истратил талон гостевой

Для тщеты зарифмованных жалоб

На кремнистость дороги прямой.

 

Пустоту, что по курсу лежала,

Не сравнить с пустотой за кормой,

Оттого, что действительно поздно

Хлопотать у погасших костров.

Осыпаются в августе звёзды,

Продолжая реестр катастроф,

Там, где фора – юнцам бестолковым

За рулём колесницы судьбы,

Что давно не теряет подковы,

Прёт вслепую, врезаясь в столбы.

 

От расплющенных автомобилей,

От растущей вокруг пустоты,

Есть убежище – остров Кобылий,

Бродят кони и щиплют цветы.

Паутину лирических кружев

Отстранив, уцелевшие – все,

Отпечатки копыт обнаружив,

На песчаной сойдёмся косе,

Отгоревшею звёздною пылью

Тщась заполнить вселенский разрыв…

Хруст валежника. Остров Кобылий.

Ветровое струение грив.

 

* * *

 

Я на пасеке Божьей –

сортировщицей сот…

Нина Огнева

 

В храме скорбного братства

Нам с тобою, сестра,

Есть причины чураться

Дымаря и костра.

 

Как предвестник агоний,

Низводящий с высот

Дым отечества гонит

Нас от восковых сот.

 

Кто устал от риторик,

Тот вернее поймёт:

Дым отечества горек

Для творящего мёд.

 

Горечь жизни глотая,

Перед Небом в долгу,

Ты – пчела золотая

На Господнем лугу.

 

В мире быта, в котором

Всяк летящий – изгой –

Все твои медосборы

За межою людской.

 

Там, где сладкие травы

На поверку горчат.

Тяжела для суставов

Оперённость плеча.

 

Но у крыл и у жала

Есть своя благодать…

Нам не выжить, пожалуй,

Если Небо предать.

 

Да воздастся сторицей

Всем, кто жалит сердца.

Ты – дежурная жрица

У скрижалей Творца.

 

Где рефрены сиротства

В дуновеньях цевниц.

Макияж первородства

Несмываем с ресниц.

 

* * *

 

Вновь кермека сиреневым дымом азиатский пронизан простор

и ничтожен за Доном родимым вековечный российский раздор.

Силой кичились, разумом слабли, оттого всё никак не допрёт –

не единою «вострою саблей» вознесён человеческий род.

Вечен искус – «из грязи во князи», с булавой неразлучен кистень,

погуляли Будённый и Разин, черепами засеяли степь.

 (Разберётся Господь, покарает призывающих Русь к топору,

охмуряющих мороком рая, прославляющих «смерть на миру»).

Казаки? Инородцы? Изгои, потерявшие совесть и стыд –

мы унизили землю разбоем, и она этот грех не простит,

(Даже если, восторженно щерясь, я восславлю пожарища дым,

она славу отвергнет, как ересь и не спустит героям моим),

поразит червецом, недородом, спорыньёй, колтуном повилик,

от гордящихся дурью уродов отвращая страдальческий лик.

 

* * *

 

Время чресла препоясать –

На плетень перед крыльцом

Села серая неясыть

С человеческим лицом.

 

Хохотнула ненароком,

Оглядев мои дела,

И сморгнула жёлтым оком,

И расправила крыла.

 

Как и не было пернатой,

Прилетавшей неспроста.

И темны мои пенаты,

И тропа моя пуста.

 

 

* * *

 

Всё тот же расклад и глаголы всё те ж:

Была, увлекала, глядела…

Добавим в реестры убитых надежд

Ещё одно имя и тело.

 

Без точки опоры бессилен рычаг,

Душа твоя – дело второе.

Как прежде, рубаха хрустит на плечах

Белёсою, ломкой корою.

 

А что до свершения воли Небес, –

Она не промедлит с расплатой,

И ночь настаёт, и заряжен обрез

Серебряной пулей заклятой.

 

 

* * *

 

Года обращают в утиль желание с дубом бодаться,

от козней судьбы не уйти, но всё-таки стоит пытаться.

Кто ровных зеркал не видал, гордится, что смотрит в кривое,

не ведая, что невода приходят с болотной травою,

и что извращён заодно критерий полезности груза,

растёт нефтяное пятно и первыми вымрут медузы.

Возможно ли нас излечить, когда мы величием бредим

и жаждем пойти в палачи, и головы резать соседям?

Пусть статус «властителя дум» в миру устранён ненароком,

но страшно – сболтнуть наобум и стать в одночасье пророком.

Отравлен давно водопой, и здание дышит на ладан,

пророк ненавидим толпой за то, что предвидит расплату,

пока открывает сезам для тех, кто таращится в ящик,

гиены идут по пятам на запах глаголов горящих,

а в злобе они наравне с холопской крикливой оравой

рождённых в прекрасной стране, натравленных жуткой державой.

За всё, что в бреду предрекал, судьба начисляет проценты,

осколки имперских зеркал настильно летят и прицельно.

 

* * *

 

Георгию Буравчуку

 

Давай наговоримся всласть, покамест не пришли за нами, – безнравственна любая власть, неправедно любое знамя. В зените Марс, в почёте тать, на сцене фарс и буффонада, чтоб афоризмы изрекать, ума особого не надо. Смекай, былой «властитель дум», с чем на Господень Суд явиться, когда накаркает беду язык безумного провидца. Где придан только медью лба блеск человеческой натуре, чем монолитнее толпа, тем безотрадней вектор дури и тем желаннее правёж для государственного блага, народу ботать невтерпёж на языке Архипелага. В какую чёрную дыру летят державные качели… А мы опять не ко двору, а мы опять не вышли в челядь, в герои времени, то бишь, что шестерят у края бездны, какое там «…ornottobe», шалить изволите, любезный? Изволите ломать комедь: «Герой отважен и неистов…» Державы в подданных иметь предпочитают мазохистов. Чужой и свой замолим грех в каком нерукотворном храме? Мы омываемы со всех сторон студёными морями. Что б ни случилось со страной, потомки скажут: «Ты накликал!» Не с нашей верой островной искать взаимности калигул. Что ждёшь под тучей грозовой, оракул мрачный и нетрезвый?.. На гайку с хитрою резьбой есть болт с имперскою нарезкой. Что ж, помолясь, начнём с азов, с начальных клавишей опалы, в регистрах скорбных голосов опробуем свои вокалы, покамест спит недавний страх и только пыль вдали клубится, и блики вечного костра блестят в слезе на бледных лицах.

 

* * *

 

Даже там, где туман не редеет,

неминуема светлая весть –

если есть на планете злодеи,

то богини тем более есть.

 

Замирай, осенён благодатью

в чёрном мире вражды и нажив,

перед женской красою и статью

для молитвы ладони сложив.

 

В пьяной смеси восторга и лести

упадёшь на четыре кости,

сознавая, что ты неуместен,

но не в силах глаза отвести.

 

Обречённую душу травмируй,

возводя в ней языческий храм

для ступивших на подиум мира,

для бегущих по чёрным волнам.

 

Славословь с упоительным страхом,

усомнившись, что ген красоты

сотворён из такого же праха,

из которого вылеплен ты.

 

И свой хлеб по водам отпуская,

утешайся, что кастинг открыт,

что кристальная пена морская

предрекает приход Афродит.

 

* * *

 

День поэзии. Голос в пустыне,

уходящий в песок, как вода.

Твой глагол неминуемо сгинет,

не оставив живого следа.

 

Сколько брошено –  с жару и пылу –  

побрякушек на чашу весов,

чтобы слово базальт раздробило,

в золотой обращая песок.

 

Но поэзия кошкой свернулась

в эпицентре слепого пятна.

Человек, чтобы чаша качнулась,

надо выплакать очи до дна.

 

День поэзии. Пасынок блудный

упадёт на колени в тоске

в исполинских безлюдных дюнах

с позолотой на мёртвом песке.

 

* * *

 

День поэзии вечный поиск

не вписавшихся в габарит

всех попавших под бронепоезд

в храме совести собери

 

всех раздавленных той потравой

всех чьей памяти мы верны

всё что делается державой

умножает позор страны

 

под имперскими сапогами

на кремнистых полях отцов

зёрна падавшие на камень

дали всходы в конце концов

 

и покуда державы коготь

протыкает сердца рабов

будем сеять давясь изжогой

от прогорклых её хлебов.

 

* * *

 

День поэзии. Бред аватары,

обделённой судьбы аудит.

Так в утробе воздушного шара

удлинённое пламя гудит.

 

Есть надежда на то, что поможет

неизвестный в природе фермент,

берегущий лишённого кожи

в застарелом имперском дерьме.

 

Ты пророчишь дрожащей губою,

чтобы только прослыть удальцом

перед тем, кто следит за тобою,

запрокинув в экстазе лицо.

 

Милый мой, обольщаться не стоит,

там, где в тренде распад и разлад,

есть важнее дела, чем пустое

заклинание демонов зла.

 

Всё равно нас с тобой одурачат

золочёной державной блесной…

Что поэзия?.. Воздух горячий,

распирающий шар расписной.

 

 

* * *

 

День поэзии. Как ни пытайся

прорицать, ты уже обречён,

если мир выбирает девайсы,

твоё слово совсем ни при чём.

 

Ты не знал, начиная регату,

что эскадру дырявых корыт

заведёт бортовой навигатор

в регион боевых аскарид.

 

Негодуй, восторгайся, завидуй –

весь набор ты уже потерял,

над ушедшей в дерьмо Атлантидой

барражируют яхты ворья.

 

Ты смешон, продолжая перечить

в этих водах, где каждый – герой,

твой синдром недержания речи –

монолог перед чёрной дырой.

 

День поэзии… Сила привычки

бормотать, что ты горд и упрям,

веселить психиатров, отмычки

подбирая к разбитым дверям.

 

* * *

 

За собою не чуя вины,

Я пройду, как пристрастный свидетель,

На процессе по делу страны,

Когда вздорные взрослые дети

Доиграются в чёрной игре –

Поиск крайних, моченье в сортирах…

Этот банк не сейчас прогорел,

Этот фрак от закройщика – в дырах.

 

Чьим посулам доныне верна

Ты, глядевшая в дьявольский кратер?

Так вставай, дорогая страна,

Обвинённая в злостной растрате

Генофонда, души и казны.

На просторах от оста до веста

Адвокаты державной грызни

В простоте переходят на жесты.

 

Наделив медяком из горсти,

Дефицит приберя под прилавок,

Ты рядила псарей извести

Популяцию иволг и славок.

Так вставай, велика и пуста,

Выкликает небесный глашатай,

Ты не чтила законов гнезда, –

Оперились твои кукушата.

 

Своего не отыщет угла

В твоих зарослях вещая птица –

Родич тех, кому ты помогла

Задохнуться, чтоб после гордиться.

Скольких ты извела на веку

В пароксизмах немереной мощи!

Ужасайся, считая «ку-ку»,

На порубках берёзовой рощи.

 

* * *

 

Зачем хранить ненужное весло,

таскать его на выборы и кастинг,

когда фарватер илом занесло,

вода цветёт и бакены погасли.

 

Какой ковчег, какая благодать,

когда бегут и крысы, и матросы,

и на плаву не могут удержать

прогнившие швартовочные тросы.

 

А ведь когда-то призывал потоп,

с эскадрами вступая в поединки...

Но капитан уехал в Конотоп,

обув американские ботинки.

 

И рында, что на камбузе висит,

уже давно не отбивает склянки,

ты на земле, зато и пьян, и сыт,

и счастлив перематывать портянки.

 

И подливать в лампадку керосин,

и над морскою далью изгаляться,

и тосковать среди родных трясин

о призраке Летучего Голландца.

 

* * *

 

Здесь стерня выгорает кругами,

Бронетехника прёт напролом…

Напоследок сложи оригами –

Журавля с перебитым крылом,

 

Ведь летит над горящим  бараком,

И трубит над пропащей страной

Шестикрылый с фасеточным зраком

Обитатель небес коренной.

 

Выжигая с державных ладоней,

С исполинских корявых десниц

Кровь невинных и грязь, и плутоний

И мазут боевых колесниц.

 

Что за храм возведём на крови мы

Из оплавленных в пекле камней…

Меч, приросший к руке серафима,

Никогда не расстанется с ней.

 

И в зенит раскалённый не глядя,

Среди пепла великих держав

Мы всё те же раскроем тетради,

Карандаш обречённо зажав.

 

* * *

 

Знать не дано блуждающим в тумане,

не помнящим заветы мудрецов –

каких голодных демонов приманят

несущие портреты мертвецов.

 

Не следует актёрам в мелодраме,

потворствуя стремлениям любым,

на призрачной границе меж мирами

расшатывать незримые столбы.

 

Ведь если вдруг она внезапно сгинет,

кого тогда незнанье оградит,

когда придёт за душами людскими

закованный в железо троглодит.

 

* * *

 

И вновь средь руин и развалин, на сердце оставив надрез,

я знаю, что Бога распяли и вижу, что он не воскрес,

здесь нет ни предела, ни правил и некто, прокравшись в ночи,

от имени Господа правит, копытом по трону стучит,

здесь каждый Пилат и Иуда, здесь властвуют подлость и лесть,

что, кроме надежды на чудо, нас может поддерживать здесь,

где мира устройство срамное диктует беду от ума,

туман над моею страною, то красный, то чёрный туман.

 

* * *

 

И после стольких адских мук от райских тех плодов,

утешься тем, что никому не отыскать следов

куда, в сиянье золотом упал аэролит,

душа – метафора, фантом… так что же в ней болит!

И с болью той на склоне лет невыносимо бресть.

Души, быть может, вовсе нет, а тело – точно – есть.

На свете всём была одна единственная цель –

когда из тёмного окна склонялась Рапунцель.

И тело рвалось по прямой, всё на пути круша,

какая башня, бог ты мой, какие сторожа!

Тот незатейливый манок  слышней день ото дня:

«Скрещенье рук, скрещенье ног» всего лишь западня.

Но  как меняешься в лице, когда вдруг на тебя

случайно глянет Рапунцель и ты замрёшь, скорбя,

что прежний пыл не обоймёт, что календарь к зиме

и в сердце льётся тёплый мёд, и ничего взамен.

 

 

* * *

 

И снова на остывшем пепелище,

в людской толпе с названием «народ»,

фонарь, с которым человека ищут,

остаток керосина подберёт.

 

Нет разницы – чума или проказа,

для тех, кто от рожденья бестолков,

богатыри, утратившие разум,

страшнее слабосильных дураков.

 

Пока не поздно, надо отстраниться,

из гнойных ран выдавливая яд,

и неба воспалённые зарницы

диагноз дилетанта подтвердят.

 

Куда бредёшь, поднявшийся с коленей,

за воплями слепых поводырей?

Да снизойдёт к тебе благословенье

на улице разбитых фонарей.

 

Из греческой мифологии

 

На пыльной поляне богиня снимает наряд,

Глядит Актеон и глаза, словно угли, горят,

Жжёт жарче пожара сошедшая с неба краса,

Он знает про кару, но он не отводит глаза.

 

Но знает богиня, что зрит из кустов Актеон

И в гневе она, но небрежно снимает хитон.

За то, что он смотрит, ему уготована смерть,

Но сорок смертей, если б только посмел не смотреть.

 

Дрожит Актеон и клянёт непокорную плоть,

И молит с расплатой помедлить мгновение хоть.

И только собаки, охотничьи верные псы,

Скуля в полумраке, украдкой глядят на часы.

 

Когда же богиня начнет святотатца карать?

Такая порода – им надо кого-то задрать.

И жаждут собаки, чтоб зверем предстал Актеон,

Чтоб верность похерить и с лаем рвануться вдогон.

 

Но знает богиня устройство собачьих натур

И медлит она в кружевном неглиже от кутюр,

И юноша знает, что знает богиня, что он

Не в силах сдержать восхищения сладостный стон.

 

А там, у залива сидит сочинитель Гомер,

Вконец одурев от придуманных им же химер.

Дырявит пергамент узор для незрячих зрачков, –

Он в женские термы смотрел без защитных очков.

 

Завидуя парню, глотает старик димедрол,

И гладит кифары нагое, крутое бедро.

И знает он всё, что бессмертные с нами творят,

Когда в одночасье богиня снимает наряд.

 

(Про то ж, как искусно вживляет Гефест силикон,

Не знают ни Зевс, ни Гомер, ни тем более лох Актеон),

Но знает богиня, что оперу пишет Гомер,

Ей нужен для мифа суровый наглядный пример.

 

Но медлит она, но в экстазе счастливец в кустах,

Но Зевса ревнивый закон у бессмертных всегда на устах,

И всё это длится которую вечность подряд,

Пока на поляне богиня снимает наряд.

 

* * *

 

Каких ещё нам надобно преград,

Куда ещё планида не кидала?

Мой легкоплавкий, влюбчивый собрат,

Солдатик из невзрачного металла.

 

Стихии безразличные опять

Глумятся над корабликом бумажным

И время сокрушённо понимать,

Что кончен путь и что совсем не важно,

О чём высоком щебетала та –

Нагая, вожделенная, чужая,

Шелковым оконечьем живота

Унылый сад в Эдем преображая.

И пусть всего на день, на час, на миг, –

Достаточно для судорог подвздошных.

Мы стойки в заблуждениях своих

И ни к чему разглядывать дотошно,

Что липнет грязь, что дождик моросит…

 

Пренебрегая точностью копира,

В какую вязь душа преобразит

Реалии классического мира,

То и пребудет смыслом Бытия.

Так воздадим Прекрасным и Премудрым,

Ведь только очарованность твоя

Смиряет бред угрюмых демиургов.

 

Так воспоём, чего на свете нет

И тем изменим очертанья света,

Суть отражений – воссоздать предмет,

Совсем не в том, чтоб потакать предмету.

И с этой несравненной правотой

Окрестный мир безропотно покинем,

Сойдёмся за последнею чертой

В погибельном пристрастии к богиням.

 

* * *

 

Когда ты выберешь такую тропу, которой сам не рад,

Никто тебе не растолкует, что жизнь творится невпопад.

А мы витийствуем, пророчим, с картонным прыгаем мечом –

Всё впопыхах и между прочим, и вовсе даже ни о чём,

Пока любовь и нежность в сумме дадут лишь приступы тоски

И станет ясно, что безумен вступивший в чёрные пески,

Где бедовать ему отныне, не подымая головы.

Какие пастухи в пустыне, какие дошлые волхвы?

И так непрочно и плачевно вплоть до скончания веков

Твоё невзрачное кочевье – сосредоточье сквозняков.

В шкафу – знакомые скелеты, в стакане – кислое вино,

На мутных окнах шпингалеты уже заклинены давно.

Но погляди – намного ль лучше ползти, катая смрадный ком,

За злобным выводком заблудших, вскормлённых сучьим молоком?

А шар Земли, пронзённый осью, с тяжёлым сердцем заодно.

Так пусть умножится в колосьях надежд мизерное зерно.

Угрюмей сделает, добрей ли счёт обретений и потерь…

К идущим за твоей свирелью не оборачивайся. Верь.

Ведь мы с тобой бредём доныне и клятвы юности храним

Не для того, чтобы в пустыне стать сталагмитом соляным.

Сердца терзающим глаголом не жертвуй скачкам и бегам

И стерегись на месте голом, где виден мстительным богам.

Но, не сумевши разминуться с тем, что грохочет за спиной,

Когда посмеем оглянуться, то станем солью рассыпной.

 

* * *

 

Когда уже ни карт, ни лоций и зависает Интернет, что нам действительно даётся на этой лучшей из планет – одно бесплодие угодий с булыжным грунтом отчих га и мойры воют в дымоходе в горячий пепел очага, должно быть, жарко протопили – искать причины не резон тому, что ножницы тупые у закрывающей сезон. Так нам ли ныть, что кости ломки, что лют державный костолом, пока горящие по кромке витают хлопья над столом… Фиал с назначенной отравой придётся выцедить до дна, звезда поэзии кровава и постоянно голодна. Среди подельников ревнивых – швецов словесной бахромы – мы выживали на руинах не для того, чтоб петь псалмы и сладко блеять пасторали… Чураясь песни хоровой, мы скорбно противостояли напору злобы мировой. 

 

* * *

 

Козни Хроноса. Лучшему гриму

Не сокрыть его наглый разбой.

Паутинки на бёдрах любимой

Голубой филигранной резьбой

Обозначат, что близятся сроки

Возвращенья в листву и траву.

 

На обочине пыльной дороги

Одуванчик ненужный сорву

И умолкну. Уколом мгновенным

Дрогнет нерв воспалённого дня,

Млечным плачем разорванной вены

Укоряя, прощая, родня

С летним лугом, где шорохи страсти

Напрягают окрестный бурьян

И с упрямством пустоты в пространстве

Заполняются сонмом семян.

 

* * *

 

Красотой невзначай истерзала

и совсем не хотя огорчить,

человеку богиня сказала:

«Не пытайся меня приручить»!

 

И глядел он, гордясь и страдая,

до бровей округляя зрачки,

как вставала трава золотая,

где вонзались её каблучки.

 

Все мы в жизни согласно билетам,

твой билет – на другое число.

Это просто закончилось лето

и дороги листвой занесло.

 

Это просто твои аттестаты

перестали ходить в козырях,

там, где ты верховодил когда-то,

поменялись замки на дверях.

 

Так о чём ты твердишь, удручённый

не угаданным кодом дверным...

Вкруг тебя разрастается чёрный,

одуряющий морок страны.

 

Чем ты станешь в потёмках плутая,

исступлённую душу лечить…

Зацветает трава золотая…

Не пытайся меня приручить.

 

 

* * *

 

Над болотами воздух дымен,

под ногами черна вода…

Птица с перьями голубыми,

как тебя занесло сюда?

 

Взглядом редкую провожая,

обречённо вздохну вослед –

эта стая тебе чужая,

а другой на болоте нет.

 

У залётной свои заскоки –

фора избранным из толпы.

Птицеловы твои жестоки

и безжалостны, и глупы.

 

И твоё родовое имя,

обесценено суетой,

птица с перьями голубыми,

в клетке даже не золотой.

 

Та, что грезилась и манила,

завораживала с утра,

на какие цвета сменила

обольстительный блеск пера?

 

Тянет, вкрадчиво облипая,

Топь болотная. Скоро ночь.

Я люблю тебя, голубая.

Я не в силах тебе помочь.

 

* * *

 

Над местом гиблой переправы

потоки мечутся, бурля…

Ковчег затопленной державы

идёт на вёслах без руля.

 

Кто различает в грязных трюмах

невнятный лепет аонид,

а мир, бездумный и угрюмый

грохочет, лязгает, звенит.

 

Чья злоба – поздно или рано –

сорвёт девятую печать…

два полушария урана

сближаются – не удержать.

 

В огне опять не будет броду,

какие гимны ты ни пой,

что не сумело стать народом,

то сгинет злобною толпой.

 

И что, возникнувший из праха,

ты здесь пытался изменить?

Шипит бикфордов шнур и пряха

уже досучивает нить.

 

* * *

 

Намертво продутый сквозняками,

начисто лишённый миражей

путь блестит, настырно возникая,

сквозь обман державных муляжей.

 

Ты один – растерянный прохожий –

стать давно утративший и прыть,

ты страшишься верить, но, похоже

звёзды разучились говорить.

 

Там, в пространстве без конца и края,

голоден, блестящ и одинок,

горло для беседы выбирая,

на лету вращается клинок.

 

* * *

 

Нас всё меньше от прежней оравы

на лихом, на студёном ветру,

так хлебнём самогонной отравы,

чёрным сном забываясь к утру.

 

И страдая башкой с перепою,

невеликий талант прокутив,

побредём обходною тропою,

бормоча о «кремнистом пути».

 

Кто умеет кормиться на сметах –

на крутых автострадах рулит…

Чем гордиться, мы только поэты,

виночерпии, лохи, врали.

 

Как тебе досадила, приятель,

каторжанка по кличке «душа»…

Целину разрывая, копатель

убыстряет удары ковша.

 

Не успев одарить, иссякает

кладовая неведомых руд,

нам отмерена глина сухая,

утрамбованный временем грунт.

 

Мы – Господне подобие! Либо

мы планктон для державных сетей,

персонажи вселенского клипа

и массовка дурацких затей.

 

Карта бита. Бахвалиться нечем.

Тяготея к несущему свет,

делай выбор, смешной человечек,

втайне зная, что выбора нет.

 

* * *

 

Натужный скрежет старого мотора,

неспешный мах ресничных опахал –

попутный ангел, упорхнув из хора,

зелёными очами полыхал,

и нежное пронзительное жало

оттаявшую душу стерегло

в те полчаса, покуда дребезжало

автобусное мутное стекло,

и в окруженье ржавого металла,

под знаком оперённого плеча

окалина с аорты облетала,

забыто капилляры щекоча.

 

Но в мире этом ангелам и птицам

не сладить с притяжением высот,

и небожитель в стаю воротится

и душу ненароком унесёт –

беспечную держательницу акций

грабительского треста красоты…

На сейф пустой участливо ложатся

поэзии холодные персты.

 

* * *

 

Не вековой геральдикой режима,

Не внутренней жестокостью его

Заводится вселенская пружина,

Что движет бытие и естество.

 

Но в тех краях, где ты бродил кругами

И поклонялся звёздам и костру,

Невидимая птица Мураками

Пружины проверяла поутру.

 

Они звенят и, значит, будет длиться

Вселенная, где звёзды и костёр,

И Тот, кто сотворил такую птицу

И выпустил в погибельный простор.

 

Сменялись километрами вокзалы,

Желанный путь вагоны колыхал,

От заводного ключика плясала

Лесковская дурацкая блоха.

 

Слепою верой, молодою дурью

Переболели порознь ты и я,

Бессмысленности твёрдою глазурью

Оплавлены пружины Бытия.

 

А старые царапины, рубцуясь,

Как будто гарантируют уют…

Подкованные блохи не танцуют.

Некормленые птицы не поют.

 

Что можешь ты корявыми руками,

Глотатель нефти, делатель реклам,

Когда замолкнет птица Мураками

И обездвижит рукотворный хлам?

 

Когда от мрака нет противоядий

И ночь сжимает дланью ледяной,

Пора сменить профессию, приятель,

И поработать птицей заводной.

 

* * *

                        

Эмилю Сокольскому

 

Не геройским примером внукам,

Не рефреном бравурных труб –

Мы останемся слабым звуком

Обезвоженных горьких губ.

 

Так делись инфернальным ядом,

Гладь вселенскую будоражь.

Пусть злорадно горланит рядом

Нежить, вышедшая в тираж.

 

Пусть ремейком дурным чревата

Лицемерная правота

Измеряющих мир приматов

Мерой зверя или скота.

 

Раж прощая ущербным людям,

Не участвуя в сваре той,

Мы злопамятными не будем.

Мы утешимся ерундой.

 

Мы утешимся крохой малой –

Нам по-крупному пофартит:

Мы построчно вернём астралу

Душу, выданную в кредит.

 

Черви книжные ищут пищи?

Пусть их – маются животом.

Всё, что мы о себе напишем,

Станет летописью потом.

 

 

* * *

 

Не пиита, но оратая

Снарядив когда-то в путь,

Муза – девочка крылатая –

Упорхнула, не вернуть.

 

Отряхай орехи-жёлуди, –

Незавидный урожай,

Музу с бёдрами тяжёлыми

Принимай и ублажай.

 

Есть в дубраве ли, в орешнике

Заповедные места,

Где смущают душу грешные,

Жизнью сжатые уста…

 

Дай, потатчица-владычица,

Отдышаться от обид,

Пока в лист бумажный тычется

Заговоренный графит.

 

Что ни сложится, ни скажется

До последней запятой, –

Всё о долге, всё о тяжести,

Всё о плоти золотой.

 

И пока на солнце с пятнами

В задымлённое стекло

Мы глядели, – мглой закатною

Горизонт заволокло.

 

Что нам с рифмами-глаголами

Чёрный морок впереди?..

Муза с бёдрами тяжёлыми,

Пощади, не уходи.

 

* * *

 

Не попасть из варяг во греки на руинах, где жизнь борьба,

если ты серафима встретил – это случай, а не судьба.

Рифмоплёт, скоморох, юродивый, обучившийся выть в строю,

где шалава под маской Родины вымогает любовь твою.

Отыметь её по инерции, как придворный учил поэт,

ты и рад бы, да нет сестерциев и потенции тоже нет.

За геройским её фасадом что по младости ты искал?

Остаются в сухом осадке злость, бессилие и тоска.

Воздают в коммунальном доме, неуживчивый сын полка,

лишь экземою на ладонях да лепниною с потолка.

То ли в панике звать соседей, то ли прятаться под кровать,

если крыша куда-то едет, стенам – точно – несдобровать,

и зачем бы варягу в Грецию, когда здесь он вблизи узрит

стратегическую селекцию агрессивности аскарид.

Уворачивайся от времени, подпирай, чем придётся, дом...

Жизнь твоя лоскуток шагреневый, сберегаемый на потом.

 

Необязательный романс

 

Как ты – жалевшая – держалась,

Когда он плёл перед тобой,

Что унижает бабья жалость

И что в цене одна любовь!

 

Тому, что выползло из ада,

Безумие дарует речь

И от душевного разлада

Любовь не в силах уберечь.

 

И что в судьбе перемежалось

С мужской хулой и похвальбой,

Была и вправду бабья жалость,

Что греет дольше, чем любовь.

 

И он терзается доныне,

Хоть вроде цел и невредим –

Когда сжигаются святыни,

То отчего-то чёрен дым.

 

Тропа не вьётся, а петляет,

Зрачки отравлены тоской…

Зачем Всевышний дозволяет

Гордиться глупостью мужской!

 

И по какой летит орбите

Отмщение небесных стрел…

С тех пор, как он тебя обидел,

Его никто не пожалел.

 

* * *

 

Одарив аккордами гитары,

жизнь по контрамарке провела

в рай, где населяли тротуары

ангелы, сложившие крыла.

 

Отравляя сердце дивным ядом,

вдохновляя плавать в облаках,

шли пенорождённые наяды

на невероятных каблуках.

 

Воздыхатель, миррой и елеем

не смягчить назначенный удел –

идолы, которых ты взлелеял,

уплывут по сумрачной воде.

 

Брось, не парься, персонажем квеста

управляет воля игрока,

если он возделал свято место –

у него набитая рука.

 

Ты не умер – жизнь прошла навылет,

ни о чём не грезишь, ни о ком…

Попирая сцены мировые,

божества танцуют босиком.

 

* * *

 

Опасаясь адептов традиций,

сторонясь озверелых ребят,

человеку легко заблудиться

в королевстве, где кости дробят.

 

Там ли бродим, о том ли хлопочем,

ничего не желая менять,

все как будто по-русски лопочем,

но друг друга уже не понять.

 

Разломилась страна, раскололась,

разделила сердца и умы,

и бессилен твой сорванный голос

отвратить наступление тьмы.

 

Распадаются даже громады

вековых, нерушимых держав,

кто ложится под траки «Арматы»,

тот навеки останется прав.

 

И ползут над седой головою

почерневшего неба горбы,

и твоё колесо рулевое

в окровавленных пальцах судьбы.

 

Подскажи, героический пращур,

богатырских былин перевод,

где встающий с колен звероящер

на змеином болоте ревёт.

 

* * *

 

Печальна ночь, а высь от звёзд пестра.

Ресницы огорчив неистребимой влагой,

Потворствую рождению костра

Исписанной в беспамятстве бумагой.

 

Горят мои слова, мой вклад в «культурный слой»,

Языческая дань началу новой эры,

Становятся реликтовой золой

И, несомненно, частью атмосферы.

 

  Письмо из ночного сада

 

Сергею Сутулову-Катериничу

 

Какая ночь! Немыслимый накал помпезных звёзд, висящих в виде роя. Привет тебе от сада-цветника и от раба, который землю роет, который суть несложную постиг среди цветущих, колющих растений – спасая тех, кого нельзя спасти, нам должно снизойти в Долину Тени, где каждый от рожденья окружён безудержной державной паранойей… Что в детстве звали «Родиной», дружок, то нынче кличем «этою страною».

В родимой, в ней, вся жизнь – сплошной облом. Нам нет дорог. Пегас несёт по кочкам. В час юбилея бьёт тебе челом мятежный раб, по чресла вросший в почву. Покуда гонят стадо к морю бед собравшиеся в стаю пустобрёхи, полипом, присосавшимся к трубе, жирует Кремль, стране бросая крохи. Мой дальний друг, гори, не потухай, под колпаком лубянских технологий, где нас с тобой столичный вертухай заочно зачисляет в Бандар-Логи. (Не разобрать, пиар или маркетинг первичны в политической стряпне. Россия-мать, твои ли это дети на площадях, с дубинами, в броне?.. Ну да, кидали камни и петарды… Смешай с дерьмом, глумливо обзови лакейству не обученных бастардов, не оскорблений ждущих, но любви от матери).

На звёзды тороват полночный сад, в нём места нет раздорам, у звёзд Кремля другой формат и ад грядёт, ведомый чёрным лабрадором. Почти что век Россией правит ночь, отраву растворяя в атмосфере. Брат Бандар-Лог, нам должно превозмочь позор страны, смирившейся со Зверем. Хранители родного языка, утешимся хотя бы миражами, – зубов дракона всхожесть высока, и у державы вид на урожаи, грози бичом, лихой погонщик слов, – ответа не получишь на вопросы, что ей до буридановых ослов, когда на рынке спрос на мериносов.

Так будем же угрюмо прорицать конвульсии жандармского режима, покамест обожжённые сердца вслед Пушкину для некой чести живы. И да гудит веселье за столом, и музы ублажают, поелику вцепившийся в мотыгу и стило признал в тебе причисленного к лику певцов российских, коим исполать за то, что стыд и честь не разменяли. Кто начертал «двенадцать» через «ять», тот не сумеет блеять пасторали. Пока свечу Всевышний не задул, восславим верность пушкинским заветам… А Катеринич, так ли он сутул?.. Не думаю. Но дела суть не в этом. Витийствуя над смрадом сточных вод, где тонет государственный «Титаник», мы нынче точно знаем, для чего глаголы накаляются в гортани. Насчитанных судьбою трудодней не отменить придворной камарилье, выводим неоседланных коней и костерим потрёпанные крылья.

 

 

* * *

 

Плоть, забыв про буйки и перила

И лишаясь одежд и завес,

До каких бы высот воспарила,

Если б только утратила вес!

 

И куда бы душа полетела,

Если б вдруг благодать обрела…

Мотылёк над ромашкою белой

Утомлённо слепляет крыла.

 

И такая струится усталость

От запутанных троп и орбит…

То, с чем юность без стона рассталась,

Воротилось. Под сердцем свербит.

 

Торопясь, испаряясь и старясь

Угасает комок кровяной,

Время клясться звездою Антарес

В неподъёмности клади земной.

 

В том, что путь с неуклонной расплатой

Тяготит непомерной длиной.

И печален хранитель крылатый,

Невесомо паря за спиной.

 

* * *

 

Поглядев с колеса обозрения, из разбитых и ржавых кабин,

Закричать не моли дозволения – с чёрным небом один на один –

Под каким экзотическим соусом заскрежещет рычаг перемен…

Нарастание смертного голоса до пределов иных ойкумен

Для гортани обходится дорого. Обострённым чутьём нутряным

Распознай тот подлог, от которого разрывается карта страны.

Что спасёшь ты на острове крохотном? Ничего ты уже не спасёшь,

Пока с танковым лязгом и грохотом материк погружается в ложь.

Всенародно молящийся идолам, азиатской скулой на восток,

Отчий край, не постыдная выдумка – ты по-прежнему к чадам жесток

И меня, не жалея, отпустишь ты за пределы иных ойкумен,

Отчий край – аммиачные пустоши, штукатурка разрушенных стен.

У державы железные правила – спазм гортани да хруст костяной,

Не о том ли весь вечер картавило вороньё над кремлёвской стеной…

Меловой ли период, триасовый – на удачу черкни адресок,

Протыкая пятой фибергласовой застарелый арены песок.

Поэтической тешась обманкою, от какого удела бежим,

Пролетая над сбитою планкою, как фанера над градом чужим…

 

* * *

 

Полночных звёзд прекрасна перспектива,

для малых сих какая в них корысть?..

Тот, кто поджёг запал Большого Взрыва,

был не творец, но первый террорист.

 

Кто, как не он – непознан и неведом,

меняет вектор замыслов благих...

Бог сотворён из голоса и света

беспечными носителями их.

 

И если замолкаешь и не светишь,

закачивая драйвер болевой,

за чёрный мир ты космосу ответишь

предательской преступной головой.

 

Не обсуждая неподъёмность груза,

от жалоб на судьбину воздержись,

пока есть та, помазанная в музы

на всю твою оставшуюся жизнь.

 

Так не травмируй мирозданье болью,

когда тебе дарует благодать

умеющая огненной литолью

придуманные звёзды созидать.

 

* * *

 

Призрачны зовы муз и невест

В струях астральных струн,

Кто обуян переменой мест,

Смотрит в лицо костру.

 

Космосу родствен – банкрот и мот,

Зыбкостью костной – ты,

Истово жертвуя от щедрот

Собственной пустоты.

 

Время проводит дробленье скал

Дале предела числ,

В перебирании зёрн песка

Прах обретает смысл.

 

Смог откреститься от воя стай? –

Дурням сперва везёт.

Чтоб на мгновение светом стать,

Стоит упасть с высот.

 

Бездною бед обездолен зев,

Ржавью вражды – грудь.

Даже и с грёзами о ферзе

Короток пешек путь.

 

Стынут постели, усталый гость,

Парке постыло прясть.

Сласти земной не удержит горсть

Всей, что награбит страсть.

 

Плоть отгуляла и нить – в обрез.

Дуги заблудших душ

Стружкой калёной с небесных фрез

Чертят ночную тушь.

 

* * *

 

Пускай она темна и далека, узка, непроходима временами –

Дорога сохраняется, пока она идёт за женскими ступнями.

Не страшно, что нельзя предугадать что будет со Вселенною и с нами…

Дорога осмысляется, когда она хранима женскими ступнями.

Не бормочи, что ты – земная соль, нетленный дух в нерукотворном храме,

Смиряйся с тем, что ты – пустой песок, светящийся под женскими ступнями.

Задуманный  краеугольным, ты не для того ль раздроблен был издревле,

Чтоб сохранять, как дар, Ея следы, доколе ветер маркесовский дремлет…

 

* * *

 

Пусть дерево рубил не по себе я, рвать не умел подмётки на ходу,

но половина звёзд Кассиопеи видна в окошко домика в саду.

И строчки неказистые рифмуя, плесну в стакан последнее вино,

кто поместил их на одну прямую – мою постель, созвездие, окно,

и чем за милость эту отдариться  в саду полночном на исходе лет…

Гордящаяся прелестью царица до пояса в восторженном стекле.

Старею, брат, возможно и глупею, свою бутыль я осушил до дна,

но половина звёзд Кассиопеи в саду в окошко домика видна.

 

* * *

 

Путая закаты и рассветы,

я по белу свету кочевал,

на постели из сосновых веток

под открытым небом ночевал.

Не дрожал под тонким одеялом –

жаркий, молодой и заводной…

На заре над Борусом* стояло

розовое облачко одно

 

За ночным, за чёрным перевалом

накалялся тлеющий восток,

делая из розового алым

распылённой влаги завиток,

ставший романтическим началом

чёрных поэтических чернил…

 

Я потом ходил к пустым причалам,

я друзей, рыдая, хоронил

и когда увидел, что бессилен

оправдаться в кривизне пути –

оставалось алое на синем

облачко, нетленное почти.

 

Вот тогда и догадаться мне бы,

глядя на закат из-под руки:

дураки, взыскующие неба,

как ни кинь, всего лишь дураки.

 

---

*Борус, горная вершина в Западных Свянах.

 

 

* * *

 

Рождённому из праха рок велит

Знать наизусть подземные глубины,

Где остывает скальный монолит,

Где холодны пласты песка и глины.

 

А сверху почва, тлен, культурный слой,

Вместилище червей, корней и зёрен,

Где доброе, быть может, и взросло,

Но урожай мизерно-иллюзорен.

 

Когда устанет жизнь втирать очки,

Согнёт тебе хребет, но прежде – выю,

Чтоб легче различить смогли зрачки,

На чём жируют черви дождевые.

 

И если ключ кастальский пересох

В пустыне от Эдема до Ростова,

Мешаясь с почвой, пронизать песок

И воротиться в утро Дня Шестого.

 

* * *

 

Самородок с небритою мордой,

ты о чём по-актёрски грустишь –

карандаш не соперник кейборду –

отшумевшей эпохи фетиш.

 

Шалопай, волонтёр или рекрут,

здесь любого добра до хрена…

Ухобот, выдуваемый ветром,

оправдается горсткой зерна.

 

Оправдается горькой бумагой

легковесность школярской поры,

полетай же с бездумной отвагой

по периметру чёрной дыры.

 

Упиваясь гореньем гортани,

почитая путём круговерть,

до поры, когда дурня притянет

для житья непригодная твердь.

 

Помыкая своим паладином,

препарирует душу и плоть

тот – единственный и триединый –

сценарист, постановщик, Господь.

 

Отправляя тебя на гастроли,

до исхода пребудет в тени,

по-над пропастью овринг устроив

шириною в четыре ступни.

 

Для чего-то ж, наверное, надо,

чтобы конь не менял переправ

до износа копыт и каната,

напоследок костей не собрав.

 

Будем верить, что нам пофартило,

прямизной истязая скелет,

видя бездну сквозь дыры настила,

прилипая скулою к скале.  

 

* * *

 

Сгибались дерева и грохотали крыши,–

Над городом в ту ночь свирепствовал Борей

И влажной линзой слёз был тротуар приближен,

Ристалище теней для ртутных фонарей.

 

Окрест гремящий ад ты измерял шагами

И было не понять в абсурде ледяном:

Проекции ветвей метались под ногами

Или сама земля ходила ходуном.

 

И, видимо, затем, чтоб ты верней ошибся,

Искрили сгустки туч на сотни киловатт…

Разбитые сердца срастаются без гипса,

А в том, что вкось и вкривь, никто не виноват.

 

Циклон загнал в дома людское поголовье

И ты твердил один на улице пустой,

Что слишком мало слов рифмуется с любовью,

Гораздо больше их рифмуется с бедой.

 

Рифмуется с тоской, с изменой и разлукой

Гораздо больше слов. Угрюм и одинок,

Бреди по тем теням и в темноту аукай,

Смиряясь, что весь мир уходит из-под ног.

 

Серебряный ангел

 

Татьяне Ивлевой

 

1

 

Скажешь родине «danke» и «thank you»

за избыток обид и простуд –

пассажир иноземной подземки,

не забывший, как вьюги метут.

Да каким бы ты ни был усталым,

но доныне не можешь без них…

 

Ностальгия по рельсам и шпалам,

и броне на путях запасных

настигает катящимся эхом,

залихватским дымком над трубой…

Той страны, из которой уехал,

зыбкий образ. Фантомная боль.

 

Сам себя обвиняешь в побеге

из питомника лжи и вражды,

обращающем белые снеги

в килотонны замёрзшей воды.

 

Избегая душевных эрозий,

затвердив немудрёный мотив.

в бутафорский садись паровозик,

обречённо смотри в объектив.

Ты ушёл от имперской потравы,

от засилья холопов и бар…

 

Над руинами зверской державы

облаков отработанный пар.

В топках пусто. Но выжжены нервы.

В небе морок. В земле креозот.

И нигде паровозик фанерный

никого никуда не везёт.

 

2

 

Беглецы, скоморохи, смутьяны

эмигранты имперских орбит,

не о вас ли у музы Татьяны

нелетающий ангел скорбит…

 

Унесённые ветром скитальцы,

пилигримы холодных пустынь.

Отогрей их замёрзшие пальцы,

тайный ангел, и сам не остынь,

 

чтобы вера в целебность рыданий,

в серебро, берегущее свет,

извлекала из хриплой гортани

то, что должен сказать напослед

 

человек средь звериного воя,

средь шакалов с медвежьим мурлом…

Милосердный серебряный воин,

осени нас сакральным крылом.

 

За бугром, где ютятся подранки,

от державных сбежав ворожей,

будь на страже, серебряный ангел,

с контрафактным клеймом Фаберже.

 

3

 

И всё, как раньше, как тогда,

когда цвела душа босая –

уходят письма в никуда,

но никуда не исчезают.

 

Душа бродила по прямой,

терялась в дурости и вздоре,

ах, сколько соли, ангел мой,

в перенасыщенном растворе. 

 

Зачем мы головы дурим,

что соль собою быть устала…

С твоей судьбой соизмерим

полураспад её кристаллов.

 

Коль раскрошились за века

ступени в лестнице Линнея,

нас породивший океан

навряд ли станет солонее.

 

Он тяготеет к молодым,

а нам брести в отрепьях рваных,

пока белёсые следы

не затеряются в барханах.

 

Когда же ляжем наконец,

не важно – дальше или ближе,

там лань придёт на солонец

и землю с жадностью оближет.

 

* * *

 

Слушай лучше былую мелодию,

И не думай о том, что могли

сдвинуть горы. Да видно не сладилось,

и растратилось в стадной возне.

Та запевка подвздошною сладостью

иногда возникает во сне:

ты горланишь – наглец обаятельный,

не знакомый со словом «беда».

Натыкалась иголка на вмятинку

и отскакивала. Куда?

 

Кто там в чёрном?

Да ладно, без паники.

Нам любые одежды к лицу.

Шелестя в уцелевшем динамике,

проползает тонарм по кольцу,

нет, уже по спирали. Сужаются,

убыстряют движенье круги.

Раздвигаешь тяжёлые жалюзи

поутру, а за ними – ни зги,

и душе, что задраила клапаны

и давно закруглила углы,

вдруг привидится диск поцарапанный

и сразит перескоком иглы.

 

И аукнется нервными срывами,

отвращеньем к чужим голосам,

и проснёшься от крика тоскливого.

Кто кричал? Да, наверное, сам.

Видно, с вечера выкушал лишнего,

вот и мнится сошествие мглы…

В новых плеерах, слава Всевышнему,

фирмачи без стервозной иглы

обошлись.

 

Что ж ты плачешь, юродивый,

Мол, краплёные карты легли?..

Слушай лучше былую мелодию,

И не думай о том, что могли

сдвинуть горы…

 

 

* * *

 

Содрогаться ли, восторгаться ли

над пучиною водяной,

нам навязана навигация,

только лоцмана не дано.

Суетливо мелькает маятник,

то цветёт, то жухнет трава...

Кто пиарил в твоих динамиках

неоткрытые острова?

У того, кто нас кинул, алиби,

кто сослал на галеры нас.

На скрипучей и шаткой палубе,

где давно барахлит компас,

что маячит, о чём хлопочется,

кто с похмелья кричит: «Земля»!

Там, за островом Одиночества,

нет ни моря, ни корабля.

По вине твоей будет воздано,

согласись – велика вина…

Ни звезды, ни воды, ни воздуха,

только чёрная глубина.

 

* * *

Леониду Григорьяну

 

Срезает времени фреза азарт лица и плоти порох, как ни дави на тормоза, не избежать краёв, в которых свирепствует пора утрат, нас обрекая на забвенье… Каким люминофором, брат, на стенах третье поколенье начертит знаки, наш типаж уничтожая без вопросов. Что им, глумливым, эпатаж трубящей эры паровозов?..

Воздав хвалу за право врать былым громам, былым опалам, мы помним ужас потерять себя в блужданиях по шпалам. Когда не видно ни хрена, темны слова придворной прозы, – куда вела та колея, где надрывались паровозы? Хотя теперь цена – пятак и машинистам, и мытарствам, да всё не попадаем в такт с медвежьим шагом государства. С царапинами вместо ран, мы светлячки, а не светила, нам, чтобы выйти в мастера, адреналина не хватило. Мы жизнь прогрезили впотьмах, мы так и не дождались света, но в исторических томах страницы выдраны про это. Где мировой пожар гудел, нам – уцелевшим погорельцам – размер нерукотворных дел – километровый столб у рельсов. Бреду, пристрастие храня к цветущим женщинам и вишням, мое бессмертие меня переживёт на месяц с лишним. 

И если вправду век такой – бег до разрыва сухожилий, никто нас не возьмёт в покой.

А света мы не заслужили.

 

 

Стихи для Марины Папченко

                                                                    

Я пью, опершись на копьё.

Архилох

 

Не раздаёт ни бонусов, ни премий –

                                   как Господу мольбой ни докучай,

Как ни дружись с зелёным зельем – время

                                   лишь дразнит, превращая невзначай,

В соломинку опору Архилоха

                                   и певчий мир – в засилье ловчих ям…

Мой сумрачный бухгалтер, дело плохо

                                   и не сезон надеждам и дождям.

Что возвратить опустошённым недрам

                                   земного ненадёжного родства,

Когда всё лето каракумским ветром

                                   испепелялась бледная листва?

И не резон в людском безликом гаме

                                   вверяться слуху девы молодой,

Когда скользит суглинок под ногами,

                                   пропитанный октябрьскою водой,

Той запоздалой влагою небесной,

                                   которая, во облацех остыв

И потемнев, срывается отвесно

                                   на засухой убитые кусты,

Где вся отрада старых домоседов –

                                   защита безнадежных рубежей

В отечестве, теряющем поэтов,

                                   живущем на проценты с грабежей,

И где в чести совсем другие вещи,

                                   и нет опоры в крохотном мирке,

Где понапрасну никнет и трепещет

                                   папирус в обескровленной руке.

Здесь, в окруженье неживых растений,

                                   мой сумрачный бухгалтер, помоги

Свести баланс потерь и обретений,

                                   чтоб выплатить последние долги,

Пока ещё не стиснулись границы

                                   под натиском неистовых волчат

И чёрные всезнающие птицы

                                   на остовах безлиственных молчат.

 

* * *

 

Там, где в гуще народных шествий

справедливости ты искал,

нынче звери с железной шерстью

изготовились для броска.

 

Не Спаситель пришёл – растлитель,

есть молитва, но веры нет,

это праведники, простите –

те – с дубинами и в броне?

 

Боже правый! Твоим мандатом

прикрываясь, грядёт, рыча,

предугаданная когда-то,

Иоаннова саранча.

 

И Всевышний вздыхает: «Сыне,

ты за всё отвечаешь сам,

выбирай, что растить – осиновые

или буковые леса».

 

Обречённо смотрю в дыму я –

разверзается твердь, и там

Ангел, снявший печать седьмую,

взял трубу и поднёс к устам.

 

* * *

 

Там, где права на строчку в анналах добивалась твоя правота,

Где чесночный душок аммонала над горой после взрыва витал,

Как вгрызался ты в чёрствый, насущный уходящей эпохи ломоть

Над рекой, беззаботно несущей в океан протяжённую плоть.

Промывал ты с восторгом детсада суррогат золотого песка…

Где осел тот зыбучий осадок – слизь, аллювий, слепая тоска?

Для чего искушается словом именительного падежа

Вовлечённая в поиск съестного, начинённая желчью душа?

Прииск лопнул. Пусты отговорки. Убылая вода холодна.

Слизняки, отрастившие створки, выпирают из смрадного дна.

Антураж утонувших империй разлагается, где ни копни,

Ихтиандрам, идущим на берег, до костей разрезает ступни.

И не важно, какие знамёна молодые придурки несут,

Коль любой псевдоним Вавилона не меняет банальную суть.

 

Тост на прощание

 

Блажь и тщета – старомодной озвучивать лирой

Жизнь – полигон, где наглеют звезда и кирза,

Брат Буравчук, поглядим в направлении мира

И ужаснёмся, и долу опустим глаза.

 

К мёрзлой земле, что по-прежнему кровью залита,

Где по ободья завяз государственный воз.

Брат Буравчук, поглядим в направленье зенита

И обольстимся, что поняли промысел звёзд.

 

И обнадёжимся тем, что как будто не поздно,

Втайне молясь и долги исчисляя в рублях,

Тушью лиловой, остывшей, тягучей, венозной

Что-то святое ещё дописать на полях,

 

Облака плоть состоит из тумана и дыма,

Жизни остаток – из грусти и рюмки вина…

Брат Буравчук, у бессмертия есть псевдонимы,

Что ж, наудачу подскажем свои имена.

 

* * *

 

Тропы юности. Шорох педалей. Невесомость на спуске крутом.

Если что-то тебе недодали, ты с лихвой наверстаешь потом,

Ведь ложится легко и упруго под колёса судьбы колея

И на раме железного друга полонянка вздыхает твоя.

И свистали хохлатые птицы – жаворонки восторженных лет:

Колесо, попетляв, возвратится на однажды оставленный след.

Сжав весло пятернёй заскорузлой, сквозь бегучее время табань –

В половодье по старому руслу сладострастно струилась Кубань.

По нарезам, шальными витками мчался счастья звенящий кусок…

Истлевает железо, а камень обращается в колкий песок.

Оглядись – наступает пустыня, телу время ввергаться в покой.

Только лёгкая прядка доныне осязается жаркой щекой.

Береди, растравляй втихомолку неуместный нарост на кости…

Из каких разномастных осколков ты пытаешься храм возвести.

В переписанный заново старый, мозаично устроенный мозг

Изливается горестно ярый Мнемозины причудливый воск.

 

* * *

 

Ты, глядящий инако,

Путь прозревший вдали,

Ожидающий знака,

Чтоб сорваться с Земли.

 

Если тело готово

Истребиться дотла, –

Срок настал для гнедого

Закусить удила.

 

Горше нету обиды,

Что кончается век,

Что всегда у планиды

Пятый туз в рукаве.

 

Бред о прахе и смерти

Здесь, в юдоли земной –

Шаг к иной круговерти

И глоток стременной.

 

Удилам и уделам

Напоследок воздам,

Жертвой кокона тела

Улетая к звездам.

 

Где и гений, и бездарь

У Творца под рукой –

То ли в чёрную бездну,

То ли в светлый покой.

 

Гонит ветер осенний

Старых листьев паршу…

Не любви, не спасенья,

Только знака прошу.

 

* * *

 

Уложив колено на колено,

ослепляя плотью налитой,

женщина по имени Елена

голову склоняла на ладонь.

 

Ты ей, как на исповеди: «Продан

ближними своими задарма…»

Выдыхая окись углерода,

в круг сошлись стандартные дома.

 

Серые строения, в которых

вероломством дышат этажи,

где металась в тёмных коридорах

ласточка заблудшая души.

 

Бейся в стены, в стёклах отмечайся,

избегай ловушек и тенёт…

Женщина по имени Участье

форточку откроет и вздохнёт.

 

Тёплых дней ошмётки и остатки,

мёрзлые дороги впереди.

Улетают ласточки-касатки

с алыми мазками на груди.

 

Но взгляни – по-над пустой тропинкой,

средь дерев, раздетых догола

поднимает воздух паутинку

струями последнего тепла.

 

Точно так же на исходе лета

ублажала Божьего раба,

привечала нищего поэта

женщина по имени Судьба.

 

Чтоб в конце концов уразумел он,

как коварно ставят невода

женщина по имени Измена,

женщина по имени Беда.

 

 

* * *

 

Чем весомым, опричь Зодиака, ты по надолбам жизни ведом?

Иероглиф дорожного знака искажён наслоившимся льдом.

Чем земным утешаться поэту, чуя лёд вдоль спинного хряща

В холода, когда недра планеты остывают, твердеют, трещат?

Так глотай на потухшем вулкане валидол, седуксен, цитрамон…

Не успевший расплавиться камень станет прахом к исходу времён.

Тот, ночной, кто единственно вправе сдвинуть грань между злом и добром,

Твою пьесу бессовестно правит воронёным вороньим пером,

Чтоб ни гурий тебе, ни валькирий – только эхо чужих голосов…

Не с его ли подпиленной гирей ты хлопочешь у чаши весов?

Арендатор дырявых скворешен, твой приют заметает пурга,

Ты давно уж измерен и взвешен, «признан лёгким» – и вся недолга.

Возомнивший себя Одиссеем пешеход от столба до столба,

Бестолково бредущий доселе, оскользаясь при слове «судьба»,

Производное низких сословий, слов заветных увёртливый тать…

Кто посмеет ему прекословить, кто решится тебе подсказать –

В ересь впавшему, сиру и нагу – направленье к земному ядру,

Круглой льдинкой дорожного знака обречённо торча на ветру.

 

* * *

 

Юнец влюблённый грезит об одном.

Он урождён, стеная без устатку,

Безликим, надоедливым пятном

Перегружать подкорку и сетчатку

Объекту страсти. Лох и селадон,

Судьбою не обласканный нимало, –

И ты подруге говорила: «он»,

А та без промедленья понимала,

Кто обречён не лечь в твою кровать,

Но в речь облечь печаль свою велику,

А имени не стоит называть,

Чтоб демонов голодных не накликать,

Взыскующих диеты кровяной,

Пикирующих злобно и отвесно.

Любимая, не я тому виной,

Что некий слог приотворяет бездну.

Тогда ещё дремал подземный гром,

Весельем завлекали карусели,

А ты, как зверь, почуяла нутром,

Что сера истекает из расселин.

И если огнь гудит со всех сторон,

И если жезл Господень беспощаден,

Лети по ветру, повторяя «он»,

И образ мой составь из давних пятен.

 

* * *

 

Я думаю, Создатель удручён,

Что культ разъединяет континенты.

Бег времени чреват переоценкой

Всего, не исключая веры. Церковь –

Автоответчик Господа, причём

Поставленный без визы абонента.

Ведома плотью, ценит грех душа

И оттого риторика с амвона

Не возвещенье Истины, но шанс,

Придуманный ещё во время оно,

Надеждой завлекая прихожан

Оставить сообщенье после звона

Колоколов. Сомнения отбрось.

Синод и власть флиртуют в новой эре.

Кто докучает мелочностью просьб,

Тот в справедливость Господа не верит,

Молитвой вымогая потому

Посылку милостей. Заказ постом оплачен.

Ты не приемлешь эту кутерьму, –

Спаситель завещал молиться в сердце,

Но если там лишь лабиринт коммерций,

То многим чадам надобен костыль.

Так примирись, что им нельзя иначе,

Да перечти священные листы

И сердце утвердится в доме плача

О том, что не спасёт у края бездны

Раскрутка брэндов пейджеров небесных.

Лукавит причт, отмычки не ключи.

В храм истинный не здесь открыты двери.

Так что предъявят эти фирмачи,

Когда Господь придет счета проверить?

 

* * *

 

страшен хаос, где место под солнцем

выдирают ценой гематом,

этот мир красотой не спасётся,

и вообще этот мир не о том.

 

есть пространства других акваторий,

где в чести красота и талант,

где выходит из Мёртвого моря

несравненная Яника Ланд.

 

ты застыл, навсегда забывая,

рубежи, правежи, грабежи

и раскраска её боевая

потрясает остатки души.

 

изнуряясь гордыней имперской,

прорицая пещерную тьму,

твоему охладелому сердцу

не постичь – для чего, почему

 

и зачем в беспредел инфузорий

где другую преследуют цель,

выйдет муза из мёртвого моря

с горькой солью на дивном лице.