Валерий
Прокошин

* * *

Сверкнёт электричка в глубоком снегу,
Просыпется с веток забытая снежность,
И в голое горло впитается нежность:
Зачем я так слышать и видеть могу?

Автобусной гарью и тесным теплом
Потом обласкает чернильная полночь.
Все звуки и краски слетятся на помощь:
Зачем мне так слышать и видеть потом?

Чердачной тоской и аптечным стеклом
Окончится эта попытка соблазна.
И только душа, как чужая, согласна
Всё видеть, и слышать, и помнить потом.

* * *

Выйти из дома, пройти мимо старой котельной,
Школы, церквушки – и дальше, такая идея.
И заблудиться – и выйти на берег кисельный,
Господи, где я?

Вечер – на вдохе – густой, словно каша из гречки,
Сотни июльских мурашек промчались по коже:
Девушка с парнем лениво выходят из речки –
Голые, Боже!

Медленный танец и ангельский звук песнопений,
Краски смешались и стали почти неземными.
Что это с ней… почему он встаёт на колени…
Что это с ними?

Мне этот мир недоступен… отравленный воздух –
Выдох… вжимаюсь всем телом в берёзу, как дятел.
И наблюдаю за тайными играми взрослых.
Я – наблюдатель.

– Кто это там, в голубом полумраке прищура,
Целится взглядом безумным, как камень в полёте?
– Тише! Смотри, этот мальчик похож на амура,
Только из плоти.

* * *

Утро дремлет в молочной пенке.
Я опять просыпаюсь вдруг –
Громче всех у соседа Генки
Чёрно-красный орёт петух.
Луч качнулся полоской узкой,
Кто-то звякнул ведром пустым.
Хорошо бежать по Калужской –
Через площадь – к реке, босым.
За осокой присев на корточки,
Заглядишься в который раз,
Как рыбак на дырявой лодочке
Заплывает в заводи глаз.
Облака бороздят просторы,
Как ничейные корабли.
И почти до небес – заборы
Проросли из сухой земли.
Но заборы насквозь проточены,
Приглядишься, а там, внутри:
Одуванчиковые обочины,
Лопушиные пустыри…
День сверкнул, как одно мгновение,
Но осталось в глазах – до слёз:
Муравьиное население
И полки золотых стрекоз.

* * *

На исходе сумрачного века,
В синих брызгах зимнего огня
Узкою дорожкой саундтрека
Я перехожу границу дня.

Новогодний ангел улетает,
Суть вещей и слов не отгадав.
И меня до дома провожает
Постаревший, тощий волкодав.

Нам с тобою счастья не хватило,
Кто-то третий выпил век до дна:
Челентано, Чонкин, Чикатило –
Знаковые стали имена.

Вечность вновь меняет заголовок,
Только всё написано давно.
Жизнь летит почти без остановок –
Вот такое грустное кино.

Бабочки

Осыпается цветной пыльцой под пальцами
Жизнь, наполненная ангельскими танцами.
Позовёшь – никто из детства не откликнется,
Но по-прежнему, как много лет назад,
Обжигает первой нежностью Крапивница,
Увлекая за собой в апрельский сад.

Голоногие, как мальчики нерусские,
Рассыпаются кузнечики июльские.
Боже, твой сачок не раз ещё опустится
До земли, накрыв молитвою меня:
Шоколадница, Лимонница, Капустница –
Падших девочек земные имена.

Солнце катится под горку спелым яблоком,
Я никак не научусь семейным навыкам:
Утром – чай, в обед – омлет, на ужин – ряженка,
Смех соседки из квартиры угловой…
И порхает одинокая Монашенка
Над седеющей моею головой.

Расцветает ночь чернильно-папиросная,
Словно жизнь – чужая, злая, несерьёзная.
Тень бессонницы, в окно влетев, куражится –
Вышивает чёрным крестиком, шутя.
Это Траурница, папа… это стражница
Вещих снов, посмертных слов, небытия.

* * *

Паустовский пишет: в Тарусе рай –
снегири на яблонях, словно шрифель,
а когда идёшь в дровяной сарай,
снег, исписанный воробьиным шрифтом.
Всё крыльцо – в синицах, в щеглах – окно,
на страницах крыши – ворон помарки.
Время движется, как в немом кино,
под стихи какого-нибудь Петрарки.
Приезжай из горьких своих столиц,
чтоб увидеть в подлиннике Россию.
Я вчера приручил трёх певчих птиц –
Ариадну, Анну, Анастасию.

* * *

Всё условно в этом доме, где печалью дни согреты,
Где случайный быт под вечер освещает лампы свет.
У предметов нет названий, объясняющих предметы,
Потому что без названья всё равно живёт предмет.

Всё условно в этой жизни, где за церковью – закаты,
А за старою тюрьмою разгорается рассвет.
Пусть поэты перед нами и ни в чём не виноваты,
У поэтов нет ни строчки, исцеляющей от бед.

Всё условно в этом мире, где враждуют половины,
Но библейские сюжеты так и ждут в конце пути.
Здесь над нынешним событьем вьются прошлые причины,
И легко уйти из жизни, а от смерти не уйти.

* * *

Время спаивать бабочек, ос и стрекоз
Виноградным вином или брагой.
Пьяный август, целуясь со всеми взасос,
Добавляет в шампанское местный наркоз,
Чтоб не путать Калугу с Итакой.

На полях среднерусской родной полосы
Сплошь ботва вперемежку с горохом.
Датый Бражник и злое похмелье осы,
На часах – трёхминутная тень стрекозы…
Сладко быть очарованным лохом.

Вспоминать одиссею куда-то на юг:
Дикий пляж и вино без закуски,
И нудисты кругом, и нудистки вокруг.
Мне хотелось, допив этот вечер из рук,
Петь хохляцкие песни по-русски.

Но шальная волна накатила в глаза,
Просолила собой две эпохи:
Бражник спился, в подъезде бомжует оса,
Стрекоза, говорят, улетела в USA.
Только мы всё такие же лохи.

Вспоминаем Итаку и эдак, и так,
Ловим райских кузнечиков речи.
Жизнь как будто разжала пудовый кулак,
Но по-прежнему пахнет клопами коньяк,
И запить его, Господи, нечем.

* * *

Как странно:
Песчинкою жгучего мрака,
Прорвавшись сквозь ангельское забытьё
Апрельской любви двух людей из барака,
Родиться в России – стать плотью её.

Как страшно:
Когда не любили, не звали
По имени, и предложили жильё
В каком-то обшарпанном полуподвале,
Прижиться в России – стать мясом её.

Как больно:
Однажды проснувшись средь ночи,
Увидеть в окне отраженье своё –
Из слёз и дождя, и других многоточий…
Подохнуть в России – стать прахом её.

Как сладко:
Во мрак погружаясь, как прежде –
На самое донышко, в небытиё,
Не ведать, что это, быть может, надежда
Остаться в России – быть болью её.

Волкодав

Просыпайся, лохматый зверёныш – собачья порода,
Сучье семя, как нынче сказал бы горбун Квазимодо.
Просыпайся, герой Мандельштама – щенок волкодава:
Пахнет нашатырём азиатская улочка справа,
А налево, насколько хватает безумного взгляда, –
Нереальная даже во сне территория местного ада.
Здесь недавно прошли, огрызаясь, тамбовские волки,
Оставляя следы меж февральских сугробов из хлорки.
Возвращаться из рая – плохая примета, когда ты
Наизусть помнишь все имена, адреса или даты.
На границе веков, государств, алфавитов, религий
Нас встречает, чтоб перевести через ад, полупьяный Вергилий.
Просыпайся: в Москве отсырел гексоген, словно порох,
Начинается грёбаный век – мне немного за сорок.
Просыпайся, мой маленький зверь, а то всё проворонишь:
И Манежную площадь в дыму, и в тумане – Воронеж.
Просыпайся, грызи эту жизнь молодыми зубами,
Я поставил осиновый крест на любимом тобой Мандельштаме.

Из цикла «Мать-и-матрица»

Заучив расписание вместе с разлукою,
Сяду в поезд, не ведая, что под Калугою
Вдруг нахлынет чужая, холодная, древняя
Ностальгия по имени Анна Андреевна.
И воскреснут над умершим, мартовским снегом
Имена обожжённых Серебряным веком.
И почудится: время чужими страницами
Шелестит, словно ночь – перелётными птицами.

Поезд в прошлое мчится: история в панике,
Ностальгия всю ночь дребезжит в подстаканнике.
Кто-то долго стучит кулачком под колёсами.
Возвращается классика страшными дозами.
И мелькают за окнами снова и снова –
Переделкино, Внуково и Комарово…
Вновь судьба на ладони – рублёвою решкою,
Девятнадцатый век оглянулся с усмешкою.

Мне казалось, что это виденье не кончится,
Даже в самом конце моего одиночества.
Но приходят другие – менять расписание
Там, где Осип с Иосифом ждут обрезания.
У пришедших, крещённых вчера Интернетом,
Ничего за душой, кроме юности, нету.
Хоть в Москве, хоть в Париже… да хоть под Калугою
Всех заносит одной виртуальною вьюгою.

Из цикла «КИЧ – ГЛАМУР – АРТХАУС далее везде»

у нас в городе
есть улица Жолио-Кюри
которую недавно хотели
переименовать
в улицу имени Нострадамуса
но жители улицы Жолио-Кюри
в знак протеста
перегородили проезжую часть
«Ностра-дамус – афе-рист!
Ностра-дамус – афе-рист!»
скандировали они хлопая в ладоши
а одна поэтесса подняла плакат
на котором было написано всего два слова
«Нострадамус – настрадались!»
водители маршруток и иномарок
матерились и уезжали в объезд
по соседней улице Бонч-Бруевича

* * *

медитируешь снег – и он длится, как будто к кому-то идёт
строевым, до казённых ворот, а потом от ворот – поворот
возвращается, белой стеною стоит, словно рухнет вот-вот

медитировать снег с декабря, подпирая подъездный косяк
как прекрасен ночной снегопад – на слезах, на крови, на костях
и темно, тишина, и светло, словно все друг у друга в гостях

оттолкни этот снег, отпихни, медитируй на брошенный кров
восстанавливай свет, заговаривай боль, останавливай кровь
потому что любовь, уходя по делам, возвращается вновь

медитировать снег по февраль, добавляя по вкусу то соль
то песок из реки. вот такая, прикинь, драматичная роль
пусть Шекспир отдыхает, смотри, на табло вновь двенадцать ноль-ноль

* * *

Проливные дожди, затяжные, протяжные, про…
Намывающие с наших ветреных крыш серебро,
И отмывшие стекла от птичьих полётов слепых,
И твоих отражений в последних объятьях моих.
Дождь стучит, будто он о любви на фарси говорит,
Переходит на русский, потом вообще на иврит.
Только лучше всего, от непьющих соседей тайком,
Одиночества вкус разбавлять дорогим коньяком.
Проливные дожди, заливные, заблудшие, за…
Стала влажной одежда и влажными стали глаза.
Тихо плачет несчастный ребёнок внизу, на втором,
И разбавлен коньяк позабытым твоим серебром.

Август

Лето катит последние вроде недели,
Вот и Яблочный Спас отслужили, отпели.

Август бродит в садах, а дожди – стороною,
Яблок в этом году, будто перед войною.

Но я чувствую вечную жизнь пуповиной,
Мне б дожить до шестидесяти с половиной.

Яблок вкус соблазняет до райского хруста,
Слово может быть вещим – считал Заратустра.

В этом мире, где все хоть чуть-чуть виноваты,
Слово может менять даже судьбы и даты.

Пусть всё так же сгорают закаты рябиной,
Мне б дожить до шестидесяти с половиной.

И я в первую очередь и даже в третью
Всё пытаюсь себя оправдать перед смертью.

И хочу передать на хвосте у сороки:
Что для вечности наши ничтожные сроки.

Ночь сочится сквозь узкие щели в заборе,
Тишина и покой на российском Фаворе.

Скоро осень и кажется: что ещё надо?
Август смотрит, как из Гефсиманского сада.

* * *

Мой голос, ещё не успевший растаять
В холодном пространстве, – обжёг твою память.

Ты бродишь на ощупь в немыслимой мгле,
Испуганно строчки мои повторяешь.
Не бойся, меня уже нет на земле –
И ты никогда меня не повстречаешь.

Лишь имя моё, с губ слетевшее вдруг,
На две половинки разломит твой слух.

И ты поскользнёшься и рухнешь на снег,
Паденьем разрушив мой сказочный имидж.
Не бойся, я канул давно и навек –
И ты никогда меня здесь не обнимешь.

Я даже любовью сюда не вернусь,
Чтоб расколдовать твою страшную грусть.

Остатки тепла разгребая в золе,
Прикрывшись кусками от тысячи рубищ,
Не бойся, меня уже нет на земле –
И ты никогда меня здесь не разлюбишь.