Валерий Пайков

Валерий Пайков

Четвёртое измерение № 21 (261) от 21 июля 2013 года

Бесконечности взгляд

 
В списках значился: R062
«45-й калибр» – конкурсная подборка
 
* * *
 
Февраль. Парит земля,
и жаждет хлебных зёрен.
Готовит трактора
старательный «колхоз».
Как в «Жерминаль» Золя,
зима, с весною в ссоре,
томится до утра,
и ждёт восточных гроз.
 
Вдали холмы черны,
совсем, как терриконы, –
ещё один отвал
библейских смутных дней.
И облаков челны
куда-то ветер гонит.
Меня он тоже звал,
но снизу мне видней.
 
* * *
 
Нас там нет – только тени
сохранили года.
Тени – это ступени,
но не знаем куда.
Неизбежности звенья
между светом и тьмой,
тени – это мгновенья
между вами и мной,
души тех, кто когда-то
оглянулся назад,
расставания даты,
бесконечности взгляд…
 
Петроградская сторона
 
Даже здесь шашлыки:
горький ветер прибило к Неве –
всё трактиры кругом
для приезжего «руссо туристо».
И не хочешь тонуть,
но утопят в сплошной новизне,
невзирая на то,
что ты вовсе не граф Монте-Кристо.
 
Пусть волокна жуют,
поглощая свой канцероген.
Я уйду в переулки –
брататься с родными местами,
где осенняя тишь
так похожа на медленный плен,
и где окна молчат,
осеняя прохожих крестами.
 
Лабиринты дворов –
где сложилось начало судьбы,
где так просто носить
своё старое пыльное платье,
и читать наяву
детских снов золотые следы,
и на стенах искать
не истлевшие строки проклятий.
 
В районе Куршской косы
 
Городок принимал каждого.
А рядом коса Куршская.
Литовцы косились – русские.
Не любили всегда, кажется.
 
В городке не хватало медиков,
и принят я был с объятьями.
Осень звенела медная,
играя рыжими патлами.
 
И дети, странно, не плакали
при виде халата белого.
Осень с её заплатами
что-то со мною сделала.
 
Обрушила хмели винные,
осыпала листьев мелочью.
Словно бы сердце вынула,
и мучает сладкой немочью.
 
Осеннее настроение
 
Есть у осени странное свойство:
словно кто-то тебя подстерёг –
и посеял в душе беспокойство,
и, не хочешь, ведёт за порог.
И несёшься куда-то сквозь осень –
и качается день, словно гать.
И болят утомлённые кости,
но уже никого не догнать.
Только осень. Околицы смежит
под дождём, и вздохнёт бересклет,
и окликнет тебя пересмешник
хриплым голосом прожитых лет.
 
Рассказ пугливого мужчины
 
Я чуть не попал в бой-френды,
но что-то не получилось,
хоть я, по судьбе, не вредный,
и не одобрял путчистов,
которые свергли в Чили
народную власть, и галстук
ношу. Но, не получилось.
А честно, я испугался
глаз, одиноких, чёрных,
рук, от работы жёстких, –
как им теперь по шёрстке
гладить. Решил: а, к чёрту!
Зачем мне чужие раны,
и муж за стеной, вчерашний,
комедии их и драмы?
Зачем мне ушедший праздник?
Я не готов на жертвы.
А чувства, как сыпь при кори, –
мигрируют. Не блаженный
я. Было уже горе
любви – до крови. Сломался –
разладились сердца хорды.
Той песни мне было мало.
Теперь вот одни аккорды.
 
Один день в Иерусалиме
 
Яффские ворота на ремонте –
друг за другом по дорожке узкой
с головы до пят в библейской пыли,
становясь похожими на монстров,
чертыхаясь про себя на русском,
мы за гидом ненормальным плыли.
 
Так хотелось вырваться за стены –
дальше, дальше от ларьков туземных
и не только, от галдящей массы,
продающей Бога за бесценок,
и кресты, и порошки из сенны,
под улыбок вышколенных пассы.
 
Что-то гид без устали толмачил,
повторял заученные тексты
из псалмов великого Давида.
День катился, словно детский мячик,
и душе, как странно, было тесно
в море слов, подаренных для вида.
 
О поэте
 
Каких только не было чудаков –
их годами в стране растили.
Один из них – Николай Глазков,
пьющий поэт России.
 
Почему он пил? – Для него вино
стало кровью второй – двойною.
Он людей любил, и не всё равно
ему было, какой ценою
 
среди красных лент и голодных лет
выживали и рвали жилы.
А с вином видней. Вот и пил поэт,
да и многие также жили.
 
Он пилил дрова, он таскал багаж,
как учил нас товарищ Сталин.
Он искал слова среди тысяч краж –
и слова те людей спасали.
 
Не любил шнурков, не стирал носков –
но смеялся, как свет лучился.
Был такой поэт, Николай Глазков,
что когда-то летать учился*.
 
---
*Снялся в роли «летающего мужика» в  ленте А. Тарковского «Андрей Рублёв»
 
 
Рош аНикра*
 
«Расщелина в голове скалы» –
граница. Море гремит,
обтачивая углы,
ломая её гранит.
 
Подобно зверькам ручным,
даманы в траве снуют.
Над самой границей дым –
с ним, вроде, роднёй уют,
 
спокойней и проще быт –
всё можно решить потом.
Слышу, земля скрипит,
как старый уставший дом.
 
Я думал, нет сносу ей –
но вот и закат жёлт.
Я побыл в саду камней,
но истины не нашёл.
 
Можно забиться в щель,
и выбросить арбалет.
Где-то же есть цель,
которой три тыщи лет.
 
Где-то же есть Гора,
откуда Страна видна...
Родина – не игра,
потому что она одна.
 
---
*израильский топоним