Валерий
Пайков

* * *

Февраль. Парит земля,

и жаждет хлебных зёрен.

Готовит трактора

старательный «колхоз».

Как в «Жерминаль» Золя,

зима, с весною в ссоре,

томится до утра,

и ждёт восточных гроз.

Вдали холмы черны,

совсем, как терриконы, –

ещё один отвал

библейских смутных дней.

И облаков челны

куда-то ветер гонит.

Меня он тоже звал,

но снизу мне видней.

* * *

Нас там нет – только тени

сохранили года.

Тени – это ступени,

но не знаем куда.

Неизбежности звенья

между светом и тьмой,

тени – это мгновенья

между вами и мной,

души тех, кто когда-то

оглянулся назад,

расставания даты,

бесконечности взгляд…

Петроградская сторона

Даже здесь шашлыки:

горький ветер прибило к Неве –

всё трактиры кругом

для приезжего «руссо туристо».

И не хочешь тонуть,

но утопят в сплошной новизне,

невзирая на то,

что ты вовсе не граф Монте-Кристо.

Пусть волокна жуют,

поглощая свой канцероген.

Я уйду в переулки –

брататься с родными местами,

где осенняя тишь

так похожа на медленный плен,

и где окна молчат,

осеняя прохожих крестами.

Лабиринты дворов –

где сложилось начало судьбы,

где так просто носить

своё старое пыльное платье,

и читать наяву

детских снов золотые следы,

и на стенах искать

не истлевшие строки проклятий.

В районе Куршской косы

Городок принимал каждого.

А рядом коса Куршская.

Литовцы косились – русские.

Не любили всегда, кажется.

В городке не хватало медиков,

и принят я был с объятьями.

Осень звенела медная,

играя рыжими патлами.

И дети, странно, не плакали

при виде халата белого.

Осень с её заплатами

что-то со мною сделала.

Обрушила хмели винные,

осыпала листьев мелочью.

Словно бы сердце вынула,

и мучает сладкой немочью.

Осеннее настроение

Есть у осени странное свойство:

словно кто-то тебя подстерёг –

и посеял в душе беспокойство,

и, не хочешь, ведёт за порог.

И несёшься куда-то сквозь осень –

и качается день, словно гать.

И болят утомлённые кости,

но уже никого не догнать.

Только осень. Околицы смежит

под дождём, и вздохнёт бересклет,

и окликнет тебя пересмешник

хриплым голосом прожитых лет.

Рассказ пугливого мужчины

Я чуть не попал в бой-френды,

но что-то не получилось,

хоть я, по судьбе, не вредный,

и не одобрял путчистов,

которые свергли в Чили

народную власть, и галстук

ношу. Но, не получилось.

А честно, я испугался

глаз, одиноких, чёрных,

рук, от работы жёстких, –

как им теперь по шёрстке

гладить. Решил: а, к чёрту!

Зачем мне чужие раны,

и муж за стеной, вчерашний,

комедии их и драмы?

Зачем мне ушедший праздник?

Я не готов на жертвы.

А чувства, как сыпь при кори, –

мигрируют. Не блаженный

я. Было уже горе

любви – до крови. Сломался –

разладились сердца хорды.

Той песни мне было мало.

Теперь вот одни аккорды.

Один день в Иерусалиме

Яффские ворота на ремонте –

друг за другом по дорожке узкой

с головы до пят в библейской пыли,

становясь похожими на монстров,

чертыхаясь про себя на русском,

мы за гидом ненормальным плыли.

Так хотелось вырваться за стены –

дальше, дальше от ларьков туземных

и не только, от галдящей массы,

продающей Бога за бесценок,

и кресты, и порошки из сенны,

под улыбок вышколенных пассы.

Что-то гид без устали толмачил,

повторял заученные тексты

из псалмов великого Давида.

День катился, словно детский мячик,

и душе, как странно, было тесно

в море слов, подаренных для вида.

О поэте

Каких только не было чудаков –

их годами в стране растили.

Один из них – Николай Глазков,

пьющий поэт России.

Почему он пил? – Для него вино

стало кровью второй – двойною.

Он людей любил, и не всё равно

ему было, какой ценою

среди красных лент и голодных лет

выживали и рвали жилы.

А с вином видней. Вот и пил поэт,

да и многие также жили.

Он пилил дрова, он таскал багаж,

как учил нас товарищ Сталин.

Он искал слова среди тысяч краж –

и слова те людей спасали.

Не любил шнурков, не стирал носков –

но смеялся, как свет лучился.

Был такой поэт, Николай Глазков,

что когда-то летать учился*.

---

*Снялся в роли «летающего мужика»

в  ленте А. Тарковского «Андрей Рублёв»

Рош аНикра*

«Расщелина в голове скалы» –

граница. Море гремит,

обтачивая углы,

ломая её гранит.

Подобно зверькам ручным,

даманы в траве снуют.

Над самой границей дым –

с ним, вроде, роднёй уют,

спокойней и проще быт –

всё можно решить потом.

Слышу, земля скрипит,

как старый уставший дом.

Я думал, нет сносу ей –

но вот и закат жёлт.

Я побыл в саду камней,

но истины не нашёл.

Можно забиться в щель,

и выбросить арбалет.

Где-то же есть цель,

которой три тыщи лет.

Где-то же есть Гора,

откуда Страна видна...

Родина – не игра,

потому что она одна.

---

*израильский топоним