* * *
Дни серы, но чётки,
как прутья решетки,
оконной решётки моей.
И смотрит мне в спину
безбровый, но вёрткий
знакомый циклоп дверей.
Последняя папироса – время допроса.
Протокол не подписан.
Спать
н а к л о н и л и с ь с о л н е ч н ы е г у б ы1,
и плывёт в желание кровать.
В соседней камере мой слабый друг,
чей маятник шагов раскачивал испуг.
Шагает – раз. Шагает – два. Стена.
Хорошо, что не слышно стона.
О, нервная походка страха,
бессилье спутанных волос,
и в стену брошенный с размаха
отчаяньем повторенный вопрос!
Худые руки в света жёлтом саване…
Но мы похожи…
– Просвисти, Сережа2,
«Чайки умирают в гавани». –
Молчанье крик исторгло.
Горящей лампы жёлтый запах морга.
Увидеть солнце мне сегодня хочется.
Я не один,
молчит
к двери прижавшись,
одиночество.
Звенят ключи по сонным коридорам, –
скоро
зачтёт короткий приговор
какой-нибудь «в законе» вор.
Колёс этапных разговоры.
На «чёрном вороне» по улицам столицы.
…Быть может мне сегодня снится –
стихи прекрасные как скорость света,
а где-то,
их постигает тайный смысл, –
живым оставленный чекист.
В камере нелепы шутки.
24 часа – сутки.
От немоты отяжелевший
час погибает под ногами.
Без стрелок циферблата знамя
его покрыло тело.
Стемнело.
«Намордник» одет на закат
и плащ полосатой решётки.
Чей-то взгляд
смотрит мне в спину
безбровый и вёрткий.
Ключ повернулся в замке
с яростным грохотом поезда…
Я люблю звёзды.
В окно стеной проломленная вечность
немых миров роняет млечность.
За решёткой
в чёрной рясе лицемер
звёздные рассыпал чётки.
И отражённый на стекле
день в санбенитовой строфе
сгорел на аутодафе.
…Что это? Пение ли стона,
мелодия торжественного хора?
«Ты в этот день себе воздвиг,
воздвиг,
уверенности замок
твой взгляд в бессилие проник,
в бессилие тебя судящих.
В тебе так много
от Бога и самоубийцы.
… и где кричат за деньги «веруем!»,
и где еще картавят пушки –
«Твои понравились игрушки» – ,
там ты пройдёшь, щадя презреньем
к глазам грядущего прозрения.
Ты видишь, как в земном отечестве
Проходит детство человечества
---
1. Строка, прозвучавшая в одном из моих тюремных снов
2. Сергей Вартазарян, мой «подельник»
Тбилиси, внутренняя тюрьма –
Мордовия, 11-й лагерь
май–декабрь 1958
Урок истории
Европы скандинавский тигр,
обросший рыжей шерстью гор, —
твоих детей случайность игр
в России княжеский забор.
Эта северная хватка
отпечатана на скалах,
где норманнов образ гордый
повторяет торс фиордов.
... Походы дальних грабежей,
в крови ножи не заржавеют,
с лицом, откуда ветры веют,
твои дружины
знакомят русские равнины.
Здесь дух бродяжий сроден им,
упругость паруса холодной родины
не забывает раб добычи.
Им ветер перемен привычен.
... Тоска по скалам родного берега.
Оскалом конского побега
В степи закат разодран...
Презренье пленника последним криком.
Славянки дикой
полынью пахнущие бедра.
... И у днепровского порога
Сжигать лицо чужого бога.
Явас, Мордовия
1958
Карта
Европы гибкие суставы
и жёлтой Азии пески;
Европы гибкие устали,
и вы — готовы занести.
Свободой размягчённый мозг
без Бога в вечность растекается;
сегодня в небе звёзд,
быть может, больше, чем китайцев.
Где колосс глиняной России
в Европу упирался лбом,
в последний раз, как и впервые,
раздастся – «стойте!» и – «убьём!»
Где торгом вырытый канал
Америк разрезает руки,
услышат с выдыхом – «упал!»
Сгорят и онемеют звуки.
И если всё это – не верь:
и колебаний смысла строфы, —
во мне останется сто «р»,
сто «р» от слова
катастрофа.
О вы, пришедшие на время,
чтоб доказать его текучесть,
вы упадёте, сбросив стремя,
своей ненужной тайной мучась.
Явас, Мордовия
февраль 1959
У запретки
Уже весенние гримасы
таят подобие улыбки
уже костер зелёной пытки
готов в х о ч у тебя окрасить.
Берёзовая оспа леса
лицо скуластого Мордовии
омоется зелёной кровью
весенних песен.
Он на терпенье твоих глаз
уронит голову усталости
кровь слов, что в веках запеклась,
вновь потечёт по строкам в стих.
И что прочёл мне хиромант,
ведя дорогами руки,
начнётся быть.
Предупрежденьем дат
мне явят неизбежность строки.
И мне любить несказанную весть,
срываясь по ночам на «Боже!»
Из «уничтожен» лишь «ничтожен»,
А всё хотелось произнесть.
Ценя бессилье откровений
и пораженьем дорожа,
спокойно слушать –
тихо в вене
течёт заслуженная ржа.
Мордовия, лагерь №11
весна 1959
На лесоповале
Чтоб пела скрипка скрипача, —
топором оперённые стрелы.
В падучей завтра хохоча,
умрёт затравленное эхо.
Врасплох посланцев вышины.
Самоубийство тишины.
Лежат задушены стволы.
Тоска снотворная смолы.
Вот в смятой зелени знамён
увидели круги времён.
Их очертания колец
в ударах будущих сердец.
Когда же претворится ночь,
зов звёзд застынет в канифоли,
в театре жизнь превозмочь
услышать гимн
ре мифа соли.
Ещё деревья нам молить.
Потьма, Мордовия
2 ноября 1959
Солнечная ванна
Рой узорного стекла
Стрекоз из серебра цветного.
Прозрачнейшая тень текла,
Являя предо мной лучистую основу.
Сентябрьский король,
Смотрю на них сощурясь:
В пространстве световом –
Пульсирующий вырез.
На крыльях диск вращая,
От танца голубая
На бронзовом бедре прозрачно цепенеет,
От влаги солнечной, что кажется твердее.
Рисунку скрытых вен подобен синий трепет
И воздуху мерцаний.
Владыкой перемен и созерцаний
Смотрю погашенно
На диво странное, что символом раскрашенным
Вечного времени
Застыло на источнике, отмеченном евреями.
И, уловив волну,
Её покой дарящий ещё никем не выпит,
Я глубоко вдохнул
Я вспомнил вдруг
Египет.
Потьма, Мордовия
16 августа 1960
Бледная Мария
Лепестки секунд часа ожидания
опадают,
лицо твоё бесстыдно обнажая.
Я стою
в утреннем тумане
влагой юности подёрнут.
Монолог молчанья,
обращённый к узким мерцающим стенам,
делает их глубокими и зеркальными;
и те же простые кольца света,
что размывают кривую усмешку и память,
сходят толчками в узоры,
рождая уверенность в близкую встречу.
Ты всегда за ними,
всегда в их центре.
Роза времени колеблется,
скрывая твою походку.
Я рассеян
в драгоценной немеркнущей пыли
твоего приближенья.
Как разносит меня кругами.
Бледен.
Бледен цвет.
Бледен цвет лица.
Бледен цвет моего причастья.
Я недостоин.
Страшно мне.
Если тебя случайно заметят люди,
лунатики на кромках площадей и улиц,
если тебя...
Спеши
в зал ожидания безгранный и зеркальный
(утро цепенеет в нетронутом бутоне
без имени и очертаний;
серебряное в тусклом
от тяжести лучистой холодеет).
Прозрачное имя твоё, Мария.
Странно мне видеть себя пустым,
пустым,
в чёрной одежде, под часами
и произносить про себя имя,
которое было когда-то моим,
и одновременно видеть себя
в глазах твоих ушедшим далеко,
в центре проникновенной печали.
Эти губы светятся от молчания,
и эта лучистая пустота,
что поддерживает
бесконечно падающее сердце,
что падает
в центре проникновенной печали.
Страшно и радостно мне тонуть,
как бесшумно сматывается нить,
обнажая серебряного паука
вещей и помыслов,
обнажая серебряную пустоту зеркала,
где все образы слиты
в напряженье странно знакомого взгляда.
Кроме лица моего,
нет ничего.
Почему мне хочется плакать,
вспоминая то, чего не было?
Эти простые кольца света,
с их помощью
я удерживаю тебя перед собой
и открываюсь водам источника,
бледному цвету.
И сливаются губы
со своим отраженьем.
Лагерь № 3, Мордовия
24 августа 1961
Медленный блюз
Вечерний дождь,
в час, когда свет изгибает деревья.
Л ю б и з н а лица,
ветвей л ю б и з н а
в серебряно-тусклый час,
по которому сбегает вода.
Смотреть,
как взглядом волновать
ты разобщенье мира будешь
и как стокружье волн вставать
над каждой смутной вещью будет…
За жизнь и смерть благодаренье
и, улетающее в улетающем улетании, –
световое вещей вытекание
в смотрящем блеске в л а г о с т ы н и.
Это слияние «да» и «нет»
и запись ветвями вчерне
всего, что хотелось сказать.
Фонарь и дождь
обнаруживают улыбку
и нелепость движенья, –
передвигая ногами,
повисаешь во взгляде,
в котором все повисает.
О, как все разносят з а
как прекрасно лицо твоё з а
как ты страшно близка,
моя жизнь,
и как грань между нами страшна!…
В паутине з а
исчезают ветви и стены.
К тебе, Неизменный.
Друг мой,
сегодня исполнилось тысяча лет,
как я притворяюсь живущим,
друг мой, которого нет,
снежинки, проволоки колючей
твой нежно отмечают след…
Последний дождь в декабре,
последний декабрь.
Я весной выхожу отсюда.
Мордовия, лагерь №7/1
16 декабря 1961
© Валерий Дунаевский, 1958–2010.
© 45-я параллель, 2010.