Валерий
Дунаевский

В сорока километрах от Потьмы…

Родился в 1937 году в Кривом Роге.

Вскоре семья перебралась в Тибилиси...

С 1958-го по 1962-й находился в заключении в Мордовии – арестован и осуждён за антикоммунистическую пропаганду: сотрудники КГБ, следившие за ним, усмотрели крамолу в стихах Валерия Дунаевского, названных «прокламациями политического толка».

В 1972 году эмигрировал в Израиль.

Поэт контрапунктического синтаксиса и сложных инверсий. Его произведения, представленные в первой подборке для альманаха-45, написаны в Мордовском лагере и впервые увидели свет в журнале «Гнозис» и в «Антологии Гнозиса современной русской и американской литературы и искусства» (Нью-Йорк, Гнозис-пресс, 1982; Санкт-Петербург, издательство «Медуза», 1994).

Стёпа, Борис и «Гимн кофе»

1

<…> Стёпа был другом-наставником и автора, и Костика. Наставником же он был потому, что был им по своей природе, с ранней юности и до конца жизни. Да, читатель, Стёпы больше нет – ушёл он шестидесяти с чем-то лет, живя щедро и безбытно, отдавая себя друзьям и ничего для себя не припасая. Осиротели и автор, и Костик, и множество других людей, часто друг о друге даже и не знающих. Не так давно Костик в своём далёком далеке ухитрился получить альбом стёпиных фотографий, ставший для него драгоценной реликвией – можно догадаться, каких усилий ему это стоило, – о чём он и сообщил автору по телефону. Что же касается человечества, то оно стёпиной смерти не заметило, ибо было занято вечными своими заботами о достатке да о том, как понадёжнее забыться, отвлечься от ужаса повседневности. И потому стёпина смерть никого не затронула, кроме нескольких друзей-земляков, взявших на себя заботу о его последнем земном пути на ортачальское кладбище, а оплатил этот путь наш друг Костик из своего далека.

Стёпа был сыном армянского революционера и доброй русской женщины. Отец его дожил до конца тридцатых, а потом, естественно, был расстрелян как враг народа и реабилитирован в середине 60-х. Стёпа жил хорошо пока с ним была его мать, а после её смерти за ним присматривала его тетя, сестра отца. Автор застал её парализованной и сидящей неподвижно в кресле в большой тифлисской квартире с кислым запахом, характерным для многих армянских домов. Чтобы попасть в узкую как пенал стёпину комнату, нужно было пройти мимо кресла больной, за которой присматривала домработница.

Тётя гостей племянника недолюбливала, гости в ответ старались её не замечать и быстро прошмыгивали в комнату Степана. Степа тоже торопливо проходил в свою комнату мимо тётиного кресла и плотно закрывал за собой дверь. Зато в комнате Стёпы все чувствовали себя уверенно, там не заходило солнце полуночи, там жила мысль, там царили идеи. Удивительно, как он умел оживлять запылённые временем философские системы, в его присутствии мысли не проносились мимо, не проскальзывали бледными тенями, а расцветали букетами смыслов, выстраивались анфиладами дворцов, поднимались ввысь ярусами башен. Иногда Стёпа играл на рояле, играл громко и патетично, как будто говорил страстную речь. И говорил он тоже громко и уверенно, отливая мысль в чеканную, может быть, даже чересчур правильную русскую фразу.

Иногда из-за двери доносился тётин требовательный вскрик, и тогда Стёпа шёл к ней объясняться. Его голос из-за закрытой двери звучал глухо и устало: «Ну что тебе? Чего ты хочешь? Хорошо, хорошо, успокойся. Сейчас придёт Сираник, она за тобой присмотрит». Тётя в ответ нечленораздельно мычала и всхлипывала. Через несколько минут Степа возвращался в свою комнату и тщательно закрывал за собой дверь. Тётино существование было неприятной деталью, на которую друзья старались не обращать внимания.

Почти всю комнату Стёпы занимали старый рояль и дубовый стол. Узкая деревянная тахта, покрытая тканным ковром, на которой Стёпа спал, выглядывала из-за ширмы. На столе, заваленном нотами и остатками непритязательной студенческой еды, стояла большая деревянная шкатулка, на которой был изображён юноша, подпирающий рукой щеку. Под рисунком шла надпись: «Сяду я за стол да подумаю, как мне жить, как мне быть одинокому». Может быть, грусть и одиночество скрывались глубоко внутри Стёпы, но в реальности дружеского круга трудно было представить себе более компанейского человека. Переполненный яркими прозрениями, он выстраивал свои мысли часами страстно и убедительно, предугадывая и разбивая возможные возражения.

Когда автор познакомил его с поэтом Валерием Дунаевским, виновником рокового поворота его судьбы, и Стёпа позвал Валерия в гости, их первый разговор продолжался двенадцать часов: излагая свою позицию по всем главным вопросам, Валерий говорил пять часов кряду и затем семь часов подряд свои мысли излагал Стёпа. О чём они говорили и о чём вообще велись разговоры у Стёпы? Дух и душа, свобода и творчество, пространство и время, апории Зенона, платоновский анамнезис, картезианское cogito, кантовский категорический императив, бергсоновская интуиция – всё это и многое-многое другое подвергалось суду отважных испытателей истины. Среди вопросов, занимавших друзей, были без сомнения и такие, которые упирались в идеологию и политику, хотя в общем спектре их интересов общественные вопросы занимали подобающее им более чем скромное место. Так было до появления в круге Валерия, поэта, который жаждал немедленного резонанса своим энергичным стихам и отважным публичным проектам.

С появлением Валерия разговоры у Стёпы стали забредать в опасные области. Поэтика переходила у него в политику, и выходило, что сами его стихи требовали чего-то, не меньшего, чем свержение антиэстетического режима и переделки мира. В результате через четыре месяца были арестованы Стёпа и трое самых близких его друзей, включая, разумеется, Валерия. Трое из них провели по четыре года в мордовских лагерях, а четвёртый – шестнадцатилетний Сергей Вартазарян – получил два года и по малолетству был выпущен уже через год – приближались либеральные шестидесятые, и власти не слишком свирепствовали. Там в мордовских лагерях в сорока километрах от Потьмы среди лесов комариных летом и заиндевелых зимой за проволочными заграждениями Стёпа обручился с христианством и антропософией, которым остался верен на всю свою жизнь<…>

Аркадий Ровнер

Фрагмент из новеллы «Армянин во иудеях»

2010

2

Валерий Дунаевский был первым «сильным» поэтом, встреченным мною в юности. Вскоре после нашего знакомства, в 1958 году, вместе с тремя другими друзьями он был арестован по кагэбэшному идеологическому делу и осуждён на четыре года, которые провёл в Мордовских лагерях. «Гимн кофе» был написан им в лагерном бараке в 1960 году, когда Валерию было 23 года. История создания стихотворения («Этот стих – результат часовой дуэли из-за последней ложки кофе…) дана в краткой авторской сноске под текстом.

С тех пор прошло 55 лет.

О поэтике Валерия Дунаевского напишут теоретики стиха – если напишут. Если не напишут, тем хуже для них и для нас. Я лишь хочу обратить внимание тех, кто заглядывает на этот сайт, на ту свободу, энергию, размах и объём, которую «Гимн кофе» несёт и дарит всем, уныло заглатывающим ежеутрешний кофе и чаще всего не замечающим этого чуда. Точно так же многие глотатели современной поэзии пока не заметили стихов Валерия Дунаевского – так работает тупая машина, навязывающая одни и исключающая другие имена.

А между тем стихи Валерия Дунаевского публиковались мной и Викторией Андреевой в нью-йоркско-московском журнале «Гнозис» и в вышедшей в Нью-Йорке и переизданной в России «Антологии Гнозиса». О его стихах писала Виктория Андреева в статье «В малом круге поэзии», опубликованной в Russian Literature Triquarterly. Мой сын Антон лагерные тексты Валерия их на сайте «45-я параллель». Его стихи можно найти и на сайте «Русской жизни». О нём писали мы с Викторией Андреевой в статье «Третья литература», и его я упоминаю в двух моих недавних публикациях «Цветок шлюмбергеры» и «Затянувшийся камнепад, или Цветы поэзии в объятиях навоза».

Аркадий Ровнер

2015 – 2016

Творчество