Валерий Дударев

Валерий Дударев

Четвёртое измерение № 6 (498) от 21 февраля 2020 года

Велесовы ковши

Кохма

Новелла первая, изначальная

 

Нам с тобой досталась малость,

Но она важна –

Кохма!

Кохмой называлась

Целая страна.

Жили-были Чудь да Меря –

Чудо-племена!

В семьях дружных в полной мере

Мяса да зерна.

В речках тех водилась рыба,

А в лесах зверье.

Вот уехал разве ты бы

Из неё?!

Гром гремел, бывало, гневно –

Молнии одне!

Поклонялись каждодневно

Солнцу да луне.

Сочиняли сказки, оды,

Плача да смеясь.

Правил ими воевода,

По-славянски – князь.

Краше не было на свете

Женихов, невест...

И над всем – над всем над этим

Водрузили крест!

Всех земля перемолола,

Все пережила.

И у Божьего Престола

Новые дела.

Я и сам в иное верю:

Разошлись пути.

Только знают Чудь да Меря,

Где меня найти.

 

Весна в Кохме

Новелла вторая. Скорбящих радость

 

На приступочке в малом провинциальном городе –

Место это даже крыльцом не назвать –

Застыл человек, словно мошка в янтарном коробе,

Подставил ноздри солнцу и – ать! –

Стал – человек как человек,

Ни с кем не сравнимый,

И смотрит сквозь снег,

И снега мимо.

А в конце дня желтым зажигаются окна,

И возле каждого такого окна

Во весь рост встает – вот как! –

Ни с чем не сравнимая тишина.

А когда руки ручьев

Ощупают землю, как скульптор глину,

Словно ничье,

Я свое сердце выну –

И

Монументально,

Непоправимо,

Любви полна,

Тут же взойдет она –

Ни с кем, ни с чем не сравнима,

Ранняя, раненая весна.

 

Кохмофутуризм

Новелла третья, формальная

 

Приедешь в Кохму навсегда,

Едва поймёшь, что значит Кохма.

А Кохма – это просто кофта

Из кофт, что были и тогда –

В серебряные те года.

Словесность русская. Скрижали

Впитали глупость, риск и страх:

Как футуристы на столах

В тех жёлтых кофтах танцевали.

Среди забвений и угроз,

Среди родного пофигизма,

Среди придуманных берёз

Жжёт Кохма – центр футуризма!

Собрав вечерний свой наряд,

Вот Кохма вздыбится огнями –

То кофты жёлтые горят,

То футуристы с нами.

 

Зимняя элегия

 

Смотрю на снег – и взгляд не оторвать!

На что ещё так можно засмотреться?!

Так начинаешь бренность понимать

Всего...

Сильнее грусть.

Сильнее бьётся сердце.

Грусть оттого, что время так бежит,

Что ни один пейзаж не сохранился.

Как изменился мир!

Как изменился быт!

Как изменились мы!..

Как снег не изменился!

Быт стал чужим,

мир стал ещё грустней,

Душой мы стали одиноки,

А за окном всё тот же добрый снег.

Глубокий снег –

предвестник дум глубоких!

Представлю:

степь,

позёмка,

бег саней.

На тройках прошлого выскакивают тени!

Но кто же там желанней? Что ясней?

Все тот же снег.

И Пушкин!

И Есенин!

Наш снег идёт! Он вырвется из тьмы

Веков.

И правнук мой на лыжах пробежится!

Мы всё сметём! Всё раздербаним мы!

Но снег пойдёт, и что-то сохранится.

 

* * *

 

Есть в России тихие долины,

Где горят огни, а вечер тих, –

Это жгут подруженьки лучины,

Ожидая суженых своих.

Есть в России тихие погосты,

Где растут забытые цветы,

В небесах заботливые звёзды

Плачут, одиноки и чисты.

Даже в тёмном вихре снегопада

Мне снежинок ласковых не счесть.

 

Господи, чего же людям надо?!

И любовь, и смерть в России есть.

 

Провинция

 

Пока велесовы ковши

Над нами счастье проливают,

Ты целый мир любить спеши,

Куда б ни вывела кривая!

Прощанье – что?

Прощанье – дым!

Дымит, прощается эпоха.

Ты на земле необходим,

Здесь без тебя кому-то плохо.

Пусть побеждают миражи!

В них канет каждая из вёсен,

Но ты, прощаясь, расскажи:

О, сколько в мире вёрст и вётел!

В забытых Богом городах

Который век кипит работа!

В них цел языческий размах,

В них византийское есть что-то.

В них вишня каждая цветёт

На грани ада или рая,

И отрок ясный пропадёт,

Судьбу Рублёва избирая.

Пока орнаменты Руси

Ещё остались у обочин,

Ты клятву в ночь произнеси

Неутолимей и короче!

Провинция!

Вот часослов!

Ни грай,

ни публика столичья

Не затемнят колоколов

Её скитанья

и величья.

 

В усадьбах

 

Так-так.

Начинается новое время.

Но что остаётся от ближнего древнего парка?

Пустяк!

Неразумно и вредно

В усадьбах искать:

вот качается арка,

Весь портик и даже колонны немножко.

Внимать:

вот торжественно гибнут фасадные балки,

С фронтоном карнизы и даже окошко

У самой земли, где робеют две галки,

Гортензия, кошка. А дальше – дорожка.

И снова дорожка...

В моей стороне не сыскать –

не сберечь классицизма.

О, сколько в ней лишних веков и мелодий!

Но если опомнишься –

в этом судьба и Отчизна,

И даже великая вроде...

В последнее небо

Заглянешь едва, ненароком –

И даже мечтательно: мне бы!

Но скуп Сумароков.

Сквозь липы сияют далёкие вешние воды.

Так что ж остаётся?

Лишь оды.

Лишь вздорные оды...

 

* * *

 

Я не участвую в истории.

Весь исторический процесс

Моей не знает территории.

Здесь поле, стог, река и лес.

Хожу-ищу грибочки рыжие.

Солю на зиму огурцы.

И, слава Богу, снятся хижины

Гораздо чаще, чем дворцы.

 

Предназначение

 

Есть высшая доля:

однажды,

Всю жизнь отложив на потом,

Пойти одиноким, миражным,

Просёлочным, диким путём.

Но в той навалившейся доле,

Когда опускается мгла,

Есть счастье добраться до поля,

Увидеть, как дремлет ветла,

Печальную кликнуть старуху

В глухом, в незнакомом селе,

Свою разделить с ней краюху

На этой вечерней земле,

А там уж, совсем по старинке,

Как будто столетья назад,

Испить из предложенной крынки

Под долгий, внимательный взгляд,

А после скупого прощанья

Услышать:

«Исусе, спаси!» –

Сдержать вековые рыданья

И дальше пойти по Руси.

 

Стрела

 

Древний мир живущим не по силам –

Нам осталась таинства зола.

Сквозь века настигла и пронзила

Русича ордынская стрела.

Отмычал пасущийся ветрище.

Отскулил доверчивый гобой.

И разбилось русское ветлище –

Дерево, взметённое судьбой.

Знало все оно про колыбели,

Про дымы над каждою трубой,

Понимало трели и метели

И держало небо над собой.

Встарь взошли погост и деревенька,

А теперь вот город заложен.

Тяжела последняя ступенька

Золотых бревенчатых времен.

Планомерно забивают сваи,

Вырывают корни из земли,

И звенят далекие трамваи,

Словно страны дальние

вдали.

 

Тамань

 

Долька в небе.

Долька в море.

Долька-месяц там и тут.

Как прожить в таком просторе

Даже несколько минут?!

Весь простор велик и чёрен –

Блещут молнии одне!

Но не тонет мой Печорин

В набегающей волне.

Долька-лодка по стихии,

Всем ветрам малым-мала,

Носит тихие, лихие

Контрабандные тела:

Нож в руке горит – проворен,

Чик по горлу – и ко дну...

Не утонет друг Печорин.

Я скорее утону.

 

* * *

 

Она иных не слаще,

Столичная зима!

Безлюдно,

словно в чаще!

Облезлые дома!

Под лавкой мёрзнет гулька,

А рядом,

хоть потоп,

Собачка

да бабулька

Топ-топ себе,

топ-топ!

Позвякает сосулька,

Собачка поскулит,

Поморщится бабулька:

Болит

чи не болит?

А муж, Василий Палыч,

У ту войну погиб.

Сыночки запропали.

Сын – Хвёдор,

сын – Пилип.

А ценоповышенье

Накинуло хлопот.

А год её рожденья

На тыща восемьсот!

Попробуй-ка пройтиться

От дома до ворот –

Когда твоя денница

На тыща восемьсот!

А ей ещё грустится

О Боге,

о царе,

О внучке,

о пшенице...

Темнее во дворе.

Позёмка подгоняет.

Собачка пристаёт.

Душа не понимает,

Который нынче год!

– Неужто это, Жулька,

Расейские места?

Топ-топ, топ-топ, бабулька.

Святая простота!