Вадим
Смоляк

Адам

С той поры, как Бог со́здал Еву в упрёк Лилит,

У Адама дёргает слева и бок болит.

В кипарисовых рощах бродит он, обнажён,

И по-тихому ропщет, вроде, на выбор жён:

«Командир! Без обид, чего там… – бубнит смеясь,

– В гости к Еве заходит чёрт, он на вид змея-с,

Подарили Вы море, горы и в небе бра,

И фемину, что мне покорна, взамен ребра,

Но скажу я Вам, Боже, рожу свою воздев,

Мне гораздо дороже общество юных стерв,

Эту страсть не отбили розги, псалмы и бром.

Возвращайте, как было, Чёрт с ним, с моим ребром».

* * *

В лавчонку разных мелочей

Над пропастью во ржи

Заходит ёж незнамо чей

И просит паранджи.

Хозяин лавки поражён,

Стоит, разинув рот,

А ёж ему со списком жён

Бумажку подаёт.

«Я снял размеры с их пижам, –

Рассказывает ёж,

–Но, может статься, ты ежам

Товар не продаёшь?»

Мотает лавочник башкой:

«Я вовсе не ханжа!

Но не могу понять, на кой

Ежихе паранджа?»

Вздыхает ёж: «Я стар уже,

Мне около семи,

И должен быть настороже

В кругу большой семьи.

Не спрятать жён от глаз чужих,

Не запереть на ключ.

Уж я-то знаю, жизнь прожив,

Как мир к ежам колюч!»

* * *

В тёмную чащу поздней порой приду,

Буду метаться в ужасе мелкой рысью.

Всё потому, что тот, кто сидит в пруду,

Не отвечает, как ты ему ни лыбься.

Много не надо, лишь головы кивок,

Пусть подмигнет, приветливо дёрнет веком…

Тот, кто сидит в пруду – человеку волк,

Хоть номинально числится человеком.

Так и мотаю, точно отсидку, страх,

Видя засаду в каждом лесном движенье,

Но из всего, что чудится мне в кустах,

Нет ничего ужаснее отраженья.

Жизнь – это как мелодия, но без нот.

Может быть в ритме марша, а может – вальса.

Ночью мне снилось, будто бы я енот.

Я выходил на берег и улыбался.

* * *

Вот девчонка Дороти, та же Элли.

Как её желали и как жалели!

По дороге жёлтого кирпича

Шла она к волшебнику, трепеща.

Подойти потрогать её нельзя, но

Если ты летучая обезьяна,

Налетай и тискай, тащи в обоз.

Обезьяна – важная птица в Оз.

Заходила к Урфину выпить джуса.

Кто такой, откуда, какого жуза?

Притулился с филином у перил.

Как пилил он лихо, ох, как пилил!

Во дворе валялись сандал и ясень.

Собирал солдата он из балясин.

Генерал командовал, строг и ал.

Как строгал он грамотно, как строгал!

Говорил Страшила ей: «Между нами,

Лучше жить со вшивыми жевунами,

Чем искать загадочный изумруд.

Всё равно когда-нибудь все умрут.

Наша жизнь – орлянка, бура да сека.

Продадим Железного Дровосека.

Льва заморим голодом – бох за нас.

Пропадай он пропадом, твой Канзас!»

Растворилась родина, как Бастинда.

Элли, та же Дороти, как не стыдно

Замочить за детские башмачки?

Так у нас не делают девачки.

* * *

Когда бы не был мил я небу

И веселился на потребу

По мановению вельмож

И был везде без мыла вхож,

То, раболепие питая,

Сверкал бы в перьях из Китая

И, на лету серсо ловя,

Свистал бы пуще соловья.

Но мил я небу. И поныне

Хлебаю зелье из полыни.

Душа, как чистая скрижаль,

Чужда продажности.

А жаль.

* * *

На АЗС в неоновых лучах

Заходит гость, высок и худощав,

И, подойдя к залапанной витрине,

Он говорит сидящим при свечах

Двум продавщицам – Анне и Марине:

– Я Пастернак. Какой у вас дубак!

Налейте мне скорее полный бак.

Я должен срочно ехать восвояси.

Искусства нет, кругом один кабак.

Я обречён, как ронин Кобаяси.

Чем дальше в лес, тем всё мерзее здесь.

Здесь никогда никто не даст нам днесь,

Но за пустяк замучают счетами.

Там у колонки серый «Мерседес»…

– Вы Пастернак?

А мы вас не читали.

– О, череда фатальных неудач!

Ну, как же так? Февраль, чернила, плач

У каждой дуры с котиками в ленте!

Я заплачу, скажите мне, how much,

И полный бак, пожалуйста, налейте!

В ответ он слышит вежливый отказ.

– Бензина нет, но можем брызнуть газ, –

Сказала Анна, пухнущая с пива.

– Вглядись, Марина, в профиль и анфас.

Ведь он наивно косит под Шекспира.

В небесный бак вливается рассвет.

Бряцает цепь, скрипит велосипед,

Переживая бремя человека.

По облакам взбирается Поэт

В безбрежный рай Серебряного века.

* * *

По бульвару трамваи бегут, звеня,

До конечной и снова в обратный путь.

У меня ещё утром была семья.

Настоящая женщина – ноги, грудь.

Я мотался на службу всегда к восьми.

Возвращался средь ночи едва живой.

Ради женщины той я бы лёг костьми,

Потому что любил и считал женой.

Ничего в ней такого – совсем не мисс

Ни вселенной, ни города, ни села.

Отчего-то я каждый её каприз

Исполнял, чтобы только она цвела.

А сегодня остыл мой порыв к труду.

Разорвало на службе трубу – потоп.

Я решил, что пораньше домой уйду,

А работу доделать смогу потом.

По бульвару трамваи – второй, седьмой.

И тринадцатый тоже бы подошел.

От него чуть подольше идти домой,

Но по солнцу не холодно. Хорошо.

На рекламной растяжке – Бали, Пхукет.

Заработаю денег – туда махнём.

У старушки горбатой купил букет,

А вина не решился, что толку в нём?

Поднимаюсь по лестнице. Сломан лифт.

На четвертом выносит ведро майор –

Пачку «Кента», бутылку «Шато Лафит».

Присмотрелся получше – ведро моё.

По бульвару трамваи бегут, звеня,

До конечной и снова в обратный путь.

У меня ещё утром была семья.

Настоящая женщина – ноги, грудь…

* * *

Поначалу цель не казалась трудной –

На просторах клетчатого листа

Притаился маленький однотрубный

В неизвестной бухте. Одной из ста.

Я считал, что стоит расставить мины,

Прочесать фарватер от «А» до «Ка»,

Чтоб увидеть, как проплывает мимо

Однотрубный труп моего врага.

Задымилась палуба у эсминца,

И красавец крейсер пошел на дно.

Им давным-давно ничего не снится,

Да и мне не спится давным-давно.

Я утюжу волны прямой наводкой,

Корабли сжигаю, как письма жгут,

А последний, будто подводной лодкой

От беды залёг на бумажный грунт.

Мы с тобой на поле морского боя.

Мы бурлим, как два судовых котла,

Щеголять пытаемся, хвост трубою,

И спалить стараемся всё дотла.

Но когда судьба к нам бывает грубой

До морганья век, до дрожанья губ,

Выплывает маленький однотрубный,

Уцелевший в море сожжённых труб.

* * *

Сколь ни плыви из варяг в пресловутые греки,

Всюду кусачие раки, глубокие реки.

По берегам буераки, а в них бандерлоги,

И берега не сказал бы, что очень пологи.

Сциллы везде поджидают и с ними харибды.

Что же не молишься богу? Похоже, охрип ты.

Слёзы текут по щекам и смыкаются веки –

Так человек из варяг превращается в греки.

Если тебе по пути не изменит отвага,

Ты одолеешь дорогу, как доктор Живаго.

От перепада погоды немного сопливый

Выйдешь на берег и сладко уснёшь под оливой.

В прошлое канут морские твои передряги –

Раки кусачие, сциллы, харибды, варяги.

А на рассвете наивны, как чуки и геки,

В танце сиртаки появятся чудные греки.

Ешь ананасы и рябчиков кушай от пуза,

Звукам бузуки внимай за бутылочкой узо,

Лето пройдёт и, подобно побитой дворняге,

Снова из грек поплетёшься обратно в варяги.

Твари

Жили-были у Вари

твари

носатая сопливая

рогатая бодливая

большеротая голодная

колченогая негодная

страшненькая странная

старшенькая старая

то ли прилетели из космоса

то ли из потустороннего мира

Варя расчёсывала им волосы

одевала кормила

хоть малообеспеченна

пела песни вечером

«Ах вы твари-тваречки

я куплю вам маечки

полетите твари

на воздушном шаре

облетите землю всю

от москвы и до хонсю

и сю

да вернетесю…»

на первое мая

да на восьмое марта

Варя всем тварям

дарила по подарку

носатой платочки

рогатой цепочки

большеротой косточки

колченогой тросточки

страшненькой по бусинке

старшенькой подгузники

всё-то сказки-вымыслы

вот и твари выросли

аксакал-ворожей

отыскал им мужей

носатой курильщика

рогатой точильщика

большеротой пекаря

колченогой лекаря

страшненькой слепца

старшенькой скопца

раскатились твари

от твери до бари

осталась Варвара

одна у самовара

а в начале месяца

твари вдруг как взбесятся

будто на пожаре

и мужей сожрали

носатая копчёного

рогатая толчёного

большеротая целиком проглотила

колченогая костылём подкатила

страшненькая с сыром и луком

старшенькая с сыном и внуком

гони Варя печаль

беги тварей встречай!

Жили-были у Зои

зомби…

* * *

У менеджера среднего звена

Рассыпалось, монетами звеня,

Совсем ещё новёхонькое сердце.

«Возможно, это всё из-за вина.

Возможно, это всё из-за меня, –

Заметила супруга управленца.

– Не слушайте досужих небылиц,

Мы жили очень скромно для физлиц,

Подсчитывалась каждая копейка.

Пока одни воцапили из Ницц,

Я чатилась на форумах больниц,

И тут уже попробуй не запей-ка!»

Что ждёт её, бедняжку, впереди?

Знакомство с интересными людьми

И ложе пожилого коммерсанта,

И сладкое томление в груди,

Когда ей в спину шепчет: «Приходи!»

Охранник, так похожий на Ассанте?

А менеджер в хароновой ладье

Плывёт по человеческой воде

В чертоги управленческого ада.

Он скоро пропадёт незнамо где.

Скажи ему последнее «Адье!»

Пока пред ним ни в чём не виновата.

* * *

у розы

к которой никто не липнет

из-за острых как спицы углов

был карл

по фамилии

либкнехт

у никулина – вицин и моргунов

у карацупы

была собака

всего за тарелку супа

из лошадиных останков

солёных и вяленых

у остапа

был воробьянинов

у бубновой дамы –

пиковый валет

у конфорки – спичка

у вилки – розетка

а у меня лично

никого нет

с кем я мог бы пойти в разведку

* * *

Что изменится в мире, когда запоют соловьи,

Зацветёт бузина и вернется из Киева дядька?

Если завязи нет, то прогорклую зависть сорви

И со мной на дорогу у старой калитки присядь-ка.

Я горазд зимовать, я умею быть тёплым внутри,

А весна для меня – это радость на грани припадка.

Сердца тающий лед, будто слёзы, с порога утри

И скажи пару слов на прощанье, скорей, для порядка.

Реку времени мне не осилить ни вплавь и ни вброд.

Я барахтаюсь в ней недобитым врагами Чапаем.

Я был сложен с тобой, как надёжный моральный урод,

А теперь нищебродом из суммы надежд вычитаем.

Вечно юная птица, родная моя травести,

Ты настолько ясна, чтобы вовсе презреть непогоду.

Неспособный летать и ползти я, рождённый грести,

Буду плыть по волнам, ненадолго ныряя под воду.