Вадим
Молодый

* * *

Что в Касталии – игра, в истории – зверь.

О. Комков

Before the game is afoot, thou still let'st slip.

From Shakespeare's King Henry IV Part I, 1597

The game is afoot. Поднимается зверь.

Веков и минут отворяется дверь.

Четвёртому Генриху Пятый не рад.

Не хочет садовник возделывать сад.

Не хочет бродяга на месте осесть.

А что Азенкур? Бесполезная месть.

Где Генрих? Где Жанна? Дофин-негодяй…

История. Странно. Гадай не гадай…

To Lady Victoria Jane

Воет каменный зверь над разбитой улыбкой,

тает шорох шагов за незримой стеной,

леди Грегори, будет ли это ошибкой,      

если вы полчаса посидите со мной?

Кто же я – ваш слуга или ваш повелитель,

назначающий цену любви королев,

на исходе блужданий забредший в обитель,

что дана только тем, кто сумел, умерев,

стать несбывшимся сном, безнадёжной попыткой,

затихающим ветром, иссохшей рекой,

палачом, обретающим счастье под пыткой,

Эвридикой, нашедшей приют и покой,

лёгкой тенью, скользнувшей по стенам пещеры,

отраженьем, мелькнувшим в разломах судьбы,

исступлённостью страсти, неистовством веры,

беззащитностью тела, упорством мольбы?

Леди Грегори, ломтём засохшего хлеба

кем-то пущен по водам кораблик долгов

и сверкающим оком из гневного неба

грозно смотрит на Землю наёмник богов.

To Lady Victoria Jane

Части речи и слова части –

мы играем с судьбой в лото,

задыхаясь под игом власти

двух – Эвтерпы и Эрато.

Выползает из тьмы измена.

Окрик гневный, тоскливый плач –

Каллиопа и Мельпомена.

Сапожок испанский. Палач.

Слово, вздёрнутое на дыбу,

слово, брошенное в костёр,

слово, спрятанное под глыбу,

мысли плакальщик и суфлёр.

Клио, Клио, твоим упорством

замыкается Мiр в кольцо.

Крючкотворством и стихотворством

переломанная берцо-

вая кость. Ножевая рана.

Опалённый порохом лоб.

Нет Урании без Урана.

Впрочем, Талия есть, но чтоб

Полигимния с Терпсихорой

оставались в ряду сестёр,

пусть им будут всегда опорой

плаха, дыба, петля, костёр.

Им не ведать стыда и срама,

не стесняйся и не перечь –

из комедии выйдет драма,

а из драмы – пустая  речь.

Привлекая твоё вниманье,

на костёр возведут – и что ж?

Есть Вселенная. Мирозданье.

Есть перо. В просторечье – нож.

* * *

…А твоя голова у меня на плече,

паучок на стене – болтовня о ткаче,

что сплетает узор, неподкупен и строг,

не пуская незваную смерть на порог.

Материнской утробой извергнут вовне,

я пытаюсь забыть о грехе и вине.

Я извергнут вовне. Ну и что же с того?

Аз пребуду с тобою до сна твоего…

Анне Барковой

Боги жаждут... Будем терпеливо
ждать, пока насытятся они.
Трут намок. Раскрошено огниво.

Вязнут в плоти зубья шестерни.

Рвётся пряжа. Атропос зевает.

Энио таращится в окно.

Над пустыней солнце замирает,

покрывает пыль веретено.

Трубный рёв обрушивает стены

и плывёт, угрюма и страшна,

раздвигая тушей клочья пены,

в низком небе мёртвая луна.

Похоть душ взывает и взыскует,

похоть тел сиренами поёт,

и Форкида смертная тоскует,

в безнадёжный ринувшись полет.

В борозде, ползущей вслед за Кадмом, –

по иному нам не суждено, –

задыхаясь в мраке безотрадном,

прорастает мёртвое зерно.

Боги жаждут... Так поднимем чаши

за судьбу, которая свела,

оболочки сброшенные наши –

в никуда бредущие тела…

Афанасию Фету

Добро и зло, как прах могильный...

А. Фет

Добро и зло оставив за порогом,

я молча выбью запертую дверь

и в добродетель, ставшую пороком,

вонзит клыки лежащий в склепе зверь.

Под мёртвой лапой скрипнет половица,

расколет гром ночную тишину,

и взмоет в небо каменная птица,

неся в когтях безвинную вину.     

Зашелестят страницы древней книги –

оживших букв возвышенная речь –

и захрипит под тяжестью квадриги

нелепый шут, несущий миру меч.

Мне не дано ломать себя в поклоне,

но наяву, в бреду, в мечте, во сне,

я не Отцу, не Сыну, не Мадонне –

молюсь тебе, как ты молилась мне.

И с губ моих твоё слетает имя,

но перед тем, как вызвать Смерть на бой,

добро и зло, и то, что между ними,

я на алтарь кладу перед тобой.

Борису Заборову

(Пути души)

Нырнули в бездну голубую

Домов чудовищные тени,

С трудом дыша, на мостовую

Упал и гаснет лунный гений.

Н. Оцуп

I

Упал и гаснет лунный гений,

и в тишине, глухой и мутной,

из тени прежних воплощений

раздался вопль души беспутной.

Души беспутной и беспечной,

души, скорбящей неумело,

что бродит по дороге вечной,

себе подыскивая тело.

И, озарён улыбкой странной,

на мир, подёрнутый туманом,

глядит из бездны первозданной

слепой старик в халате рваном.

А вопль души в застенках бьётся,

выносят камень вместо хлеба,

и кровь струёй тяжёлой льётся

из опрокинутого неба…

II

В фате и платье подвенечном

душа, омытая слезами,

стоит в неведенье беспечном

перед святыми образами.

Слепой жених в потёртом фраке

в углу заламывает руки,

плывут в печальном полумраке

виденья, образы и звуки.

Добро и зло, сплетясь телами,

танцуют вальс на лобном месте,

скребя по полу кандалами

жених торопится к невесте…       

III

Невеста плачет и смеётся,

жених под флейту пляшет с крысой,

и лунный свет сквозь стекла льётся

на горб его и череп лысый.

В чепце и буклях, приседая,

чертя по полу арабески,

выходит фрейлина седая

из-за истлевшей занавески.

И, растворяясь в свете лунном,

прижав к груди обрывки тени,

жених в отчаянье чугунном

встаёт со стоном на колени…

IV

… Душа склоняется послушно

к любви без веры и надежды,

и примеряет равнодушно

из плоти скомканной одежды.

Борису Корнилову

…и Ире Корниловой

Цепочкой на снегу следы босые,

вонзились в небо черные столбы.

Чудовище голодное – Россия –

с рычанием взметнулось на дыбы.

Я молча бьюсь в его когтистых лапах,

и мне в лицо наотмашь, сквозь пургу,

летит, звеня, застывшей крови запах

следов, навечно выжженных в снегу.

А ты идёшь, почти что невесом,

на вьюгу глядя отрешённым взглядом,

и вологодский, с грудью колесом,

тебя лениво тыкает прикладом.

Овчарки лижут капли на снегу,

топорщатся от холода погоны,

а ты сидишь один на берегу

и молча дожидаешься Харона.

И, омочив в потоке рукава,

ты на воде вычерчиваешь что-то,

и медленно плывут твои слова,

втекая плавно в вечности ворота.

В холодном сквере шелестит позёмка,

и я, присев на каменной доске,

с твоей душой беседую негромко,

захлёбываясь в собственной тоске.

Борису Пильняку

Ни ритм, ни метр уже не строим,

чеканной рифмы не куём.

Скрипим пером блудливым, коим

бумагу пачкаем. Внаём

сдаём расстроенные лиры,

незрячи, немы и глухи…

Не смеют, что ли, командиры

нам запретить писать стихи,

заставив перейти на прозу,

где, без забот и без труда,

несутся сани по морозу,

выходит Лиза из пруда,

деревни мимо проезжая,

слетает шляпа с головы,

и мчится тройка удалая

среди некошеной травы,

заводят в теёмные аллеи

следы невиданных зверей,

и расчищает пропилеи

в забытый храм архиерей.

…В чужбине свято наблюдаю

родной обычай старины

и не спеша иду по краю

давно погашенной Луны…

Веронике Афанасьевой

И входит... страх. На мягких лапах

Крадётся он в гнетущей мгле.

Как зверь, почуя крови запах,

Минуты ждёт, припав к земле.

Вероника Афанасьева

И входит ужас. В час рассвета,

сквозь муть оконного стекла,

когда, в предчувствии ответа,

устало Морта рассекла

тупыми ножницами пряжу.

Затих напев веретена,

но я по-прежнему бродяжу,

а ты по-прежнему юна.

…остановившихся мгновений,

теней, мелькнувших на стене,

бесплотных рук прикосновений

в неопалимой купине,

игры судьбы, реки кровавой,

старухи в пламени костра,

толпы, следящей за расправой,

вины…

Раскаянья сестра,

а может быть, сестра надежды

меня зовёт. И оттого,

поэт идёт – открыты вежды,

но он не видит ничего.

* * *

...Мне лев протягивает лапу,

И я её любезно жму.

Г. Иванов

Влачусь без цели и надежды.

Да! Я не Байрон – я другой.

Поэт идёт – открыты вежды,

нога сплетается с ногой.

Не вижу льва. Не вижу лапу.

С небес летит тлетворный дух –

то воробей насрёт на шляпу,

то клюнет жареный петух...

* * *

Вот так придуманная сказка

калечит правду. Что нам боле?

Учитель строгий. Мел. Указка.

И старый Дож плывеёт в гондоле.

А над седой равниной моря

томится Веспер золотой

и Догоресса, с Дожем споря,

шевелит каменной пятой…

* * *

Вполне возможно, ты не поняла,

что не бывает ни добра, ни зла,

что свет и тень, что суша и вода

не смогут разделиться никогда.

Храбрец и трус, предатель и герой

неразделимы Небом и судьбой.

Неразделимы. Ну, так что с того?

Мы изменить не можем ничего…

* * *

Е. Г. Водолазкину

Вступить на путь, но не постигнуть цель,

отвергнуть жизнь, бредя навстречу тленью…

Подобие неровня повторенью.

Великой стужи спутница – метель,

смеясь над неопрятностью души,

её покроет снегом, нет – лавиной.

Земную жизнь пройдя, за половиной

я понял – не проси и не греши…

                ____________

…и не жалей, о том, что не сбылось,

и не моли о том, что невозможно…

Я понимаю – это очень сложно,

но положись на русское «авось»…

Когда причина смерти только жизнь,

не стоит призывать на помощь волю

и я ничтоже вопреки глаголю:

«Вонзи в мя жало и отравой брызнь».

Так, запертый во времени, вины

не отрицая, я молю в затёртых

словах Тебя… Вполне возможно, сны…

Моя Душа… Мой Ангел… Нет цены…

Чужую боль постичь до глубины

и не губить живых во имя мёртвых…

Елене Цыгановой

Я посланец чужих берегов,

вечный путник иных измерений,

сотрапезник забытых богов,

соучастник их бед и сомнений.

Кто меня пригласил в этот мир?

Почему я застыл над порогом,

чужестранцем на свадебный пир

проведённый по тайным дорогам?

Я поднялся к тебе из глубин

древней памяти, рвущей оковы,

в вечном поиске двух половин,

в изначальности вечной основы.

И  раскрыв пред тобой эту глубь,

я тебя охраняю незримо.

Пожалей, приласкай, приголубь,

помяни проходящего мимо…

* * *

Жнец новостей и сеятель судьбы,

изгнанием из памяти гордясь,

считает не надгробья, а гробы,

сплетая слов бессмысленную вязь…

Так моего безумства лоскуты

в который раз… The time is out of… и?

На чёрных крыльях грозной красоты

холодный Храм, застывший на крови…

* * *

Заклали тучного ягнёнка,

козла зарыли в огороде,

а бессловесная бурёнка

слагает сагу о Нимроде.

Свой дом и быт усердно строя,

супруга мужа бьёт по роже.

Влечёт побитого героя

не им продавленное ложе.

Ивану Елагину

И глаза мы к небу не подымем,

Потому что знаем: неба нет.

И. Елагин

Прости меня. За все, что не сказал,

за все, что не сумел, не смог, не сделал.

Холодный ветер. Сумерки. Вокзал.

Перрон. Состава вздрогнувшее тело.

Лизнув колеса, лёг на рельсы пар,

поникший дым к трубе прижался робко.

Угрюмый красноглазый кочегар

куски моей души бросает в топку.

Туман промозглый, мокрая земля,

усталый Йорик дремлет, яму вырыв,

носильщики, губами шевеля,

разносят по вагонам пассажиров.

Редеет провожающих поток,

подписаны свидетельства и справки,

зажав в зубах обкусанный свисток,

кондуктор подает сигнал к отправке.

Ревёт огонь, бушуя под котлом,

стучат по рельсам ржавые колеса,

и вечный старец на воде веслом

выписывает вечные вопросы.

Плывёт в потоке тёмного огня

душа моя – беспечная транжира.

Проводники, стаканами звеня,

разносят чай безмолвным пассажирам…

Прости меня. За все, что говорил,

за нежных слов лукавую беспечность,

за то, что все на свете раздарил

и сел на поезд, уходящий в вечность.

* * *

Иллюзия жизни, иллюзия смерти.

Так вы мне не верите? Что же, не верьте.

Не ждите награды, не требуйте кары,

ныряйте в парашу, ложитесь на нары,

спускайтесь в подвалы, вставайте у стенки,

снимайте с несвежего варева пенки,

живите без веры, любви и надежды,

плотнее сомкнув неподъёмные вежды…

* * *

Наталии Шишловой

Как мысь бежит по лапчатым ветвям,

скрываясь от бездушного прицела,

как воин хана, мчащий по степям,

в награду ждёт нетронутое тело,

как Ярославна плачет над рекой,

как Игорь-князь зализывает раны,

так серым волком я меняю страны,

в надежде тщетной обрести покой…

* * *

Тебе

Как розы чуть увядший лепесток

прекраснее невинного бутона,

как дух вина, отбывшего свой срок,

ласкает вкус. Когда, во время оно…

О, нет, ведь время – сказка для глупцов,

а ты была. И есть. И будешь вечно.

В преданиях пророков и отцов.

И в непристойных снах моих, конечно…

* * *

И ты – хлопок одной ладони.

Илья Будницкий

Коан. Достиженье сатори.

Хлопок одинокой руки.

Высокой античности зори.

Налитые кровью белки

вдохнувших дыхание Этны,

лизнувших обугленный лёд...

Попытки забвения тщетны,

и тщетно движенье вперёд...

* * *

Когда сопротивляется дурак,

противясь очевидному теченью

явлений и вещей. И даже тленью,

я понимаю – он не просто так

лишён ума. И дум великих полн,

я направляю свой убогий чёлн

туда, где можно память позабыть.

И можно жить. Во сне. Или – не жить…

Михаилу Гаспарову

Угрюмый Каин, завистью томим,

сопя, на брата пишет анонимку.

В сенате шум. Гримасничает мим.

Народ, как встарь, не платит недоимку.

И – жертва венценосного родства,

безликий узник в маске из жестянки.

Тропинка, дождь, пожухлая листва,

на голых сучьях барышни-крестьянки.

У церкви в луже дремлющий жених,

в углу невеста скалится гиеной,

девятый вал разбился и затих,

Парис в глаза Елене брызжет пеной.

Насупившись, выходит на порог

слепой боярин в шапке Мономаха,

и привечает странников острог,

и прикрывает срам седая Маха.

Безумный мир, замкнувшийся в кольцо,

бесцельность встреч, бессмысленность разлуки,

и режут бритвой юное лицо

морщинистые старческие руки.

Неоднозначность образов и слов,

неясность снов, невнятность откровений,

чей блудный сын, войдя под отчий кров,

перед отцом не выпрямит коленей?

И чей слуга, зарывший свой талант,

не пустит в рост неправедные сикли?

Кого обманет брошенный Атлант?

Зачем листы смоковницы поникли?

И дряблость душ, и духа маята,

голодных пифий мрачное молчанье,

а у костра – святая простота

и бубенцов негромкое бренчанье.

И тяжкий дух обугленных костей,

и смех толпы, и шепот новостей…

* * *

Мне снится сон. А сон ли, право слово?

В толпе лишённых памяти богов,

я не спеша бреду во тьме былого

тропой не мной оплаченных долгов,

тропой не мной отброшенных сомнений,

тропой не мной искупленной вины…

                  ……………

тропой тепла Твоих прикосновений

тропой Твоей печальной тишины…

* * *

Мне что-то тяжёлое снится,

Гремят в голове Голоса,

и перья испуганной Птицы

в зубах разъярённого Пса.

Клыками, покрытыми пеной,

порвав непристойный уют…

            ……………

За то, что блудил с Мельпоменой,

Спасение мне подают…

* * *

Непрочными связями с миром

бредущих бессмысленно туш,

слепых трубачей командиром,

во тьме выдувающих туш,

оркестром глухих и бесполых

я правил, бесплотен и мал…

            ……………

Вот так же дитятей я голых

девиц на картинках ласкал…

* * *

Я знаю, никакой моей вины...

А. Твардовский

Несоразмерность рюмки и вина,

несоразмерность слов – моя вина.

Несоразмерность граней бытия,

как ни крути, и здесь вина моя.

Несоразмерность солнца и луны,

и здесь бесспорен след моей вины.

Короче так – куда не кинуть взгляд,

я безусловно в этом виноват…

Николаю Клюеву

(Две страны)

Я умер! Господи, ужели?!

Но где же койка, добрый врач?

И слышу: «В розовом апреле

Оборван твой предсмертный плач!»

Н. Клюев

Есть две страны: одна – больница,
другая – кладбище. Сквозь них
проходит тусклая граница
меж миром мёртвых и живых.
 
Палата. Небо. Крематорий.
Холодный ветер. Чёрный дым.
Конец придуманных историй.
Дудинка. Вологда. Нарым.
 
Петля. Елабуга. Марина.
Икон угрюмых тёмный ряд,
свеча в потёках стеарина,
невесты траурный наряд.
 

Сметает звезды холод лютый,

И, лунным светом залита,

она встаёт в костёр, раздутый

у опалённого креста.

Застенок. Дыба. Персть земная.

И, как насмешка над судьбой,

врата распахнутые рая

в сиянье бездны голубой.

Взлетает к небу вопль беззвучный,

Фенрир грызёт земную твердь,

И, поднимая меч двуручный,

в холодной мгле крадётся смерть.

Но, бредя, что-то шепчет миру,
раскинув веер горьких слов,
поэт, омывший кровью лиру,
под гул глухих колоколов.

* * *

Ночь, улица, фонарь, аптека,

гнилой забор и грязный двор,

где два нетрезвых человека

ведут нетрезвый разговор,

дыша дворовым ароматом,

не торопясь и не спеша…

Устало опроставшись матом,

к душе склоняется душа…

* * *

О, Боже, погаси мои глаза,

задуй костёр души моей и тела…

А ты посмела, как всегда посмела,

желанью воспротивиться. Да, за

границей никому не нужных слов,

границей текста и границей смысла,

границей чаш весов и коромысла

Фемиды, боль на части расколов…

* * *

Один – бесплоден и бездарен,

другой – бездарен и бесплоден.

Нетрезвой девке пьяный барин

для ласк любовных непригоден.

В конюшне дремлют принц и нищий,

ледащий конь храпит в сарае,

вздыхает ветер на кладбище,

мечтает грешница о рае.

* * *

Пригоршня праха, мыслящий тростник,

земная персть томится в кандалах,

под грузом страха сжался и поник

неустрашимый в прошлом вертопрах.

Плывут черты безглазого лица,

обломки рук мелькают в темноте.

Тускнеет в ожидании конца

слепая тень на выцветшем холсте.

* * *

Будь ты один или с алчущей девою,

Прок ли тюрьму поменять на тюрьму?

В. Дашкевич

Прок, безусловно. Так пращур мой с Евою

вышел из сада… Куда? Не пойму…

* * *

Решительное лязганье замка

и скрип ключа. Стоящий за вратами

старик... Он не меняется. Века

проносятся. В какой-то пошлой драме

любовь и кровь, и розы, и мороз,

и тайна карт, открытая старухе,

и Святость, воплотившаяся в Духе –

Отечеству незаданный вопрос…

* * *

Смерть ничему не может научить

и жизнь не может, между прочим, тоже.

Летит над тиной выцветшая выпь –

идет-гудёт Зеленый шум, похоже…

Слияние живого с неживым,

больницы смрад, и старческого тела

зловоние… До смерти надоело

мне это всё... Развейся, чёрный дым…

Софии Парнок

– Как в бане испаренья грязных тел,

над миром испаренья темных мыслей.

В бесплодной суете никчёмных дел

стоит пигмей в толпе надменных вислей,

Проснувшись, Лазарь рвётся из глубин,

спеша на зов. И, выйдя из гробницы,

давно забытых родин и чужбин

отряхивает прах. Его глазницы

кишат червями, череп обнажён,

сползает плоть гнилая лоскутами,

а рядом кто-то лезет на рожон,

с ним поменяться требуя местами.

Венера в молью траченых мехах,

любви преступной томная маркиза,

а рядом Германн кается в грехах

и рвёт колоду праведная Лиза.

За далью даль… Вколачивает в гроб

кривые гвозди плотник. Зябнут руки,

а рядом кто-то падает в сугроб

и затихают запахи и звуки.

Слиянье тел, разъединенье душ,

мелеет Рейн, седеет Лорелея,

и не слышны за воплями кликуш

шаги судьбы по крыше Мавсолея…

* * *

…так друзей и врагов собирается стая,

забываются распри, сбывается сон,

и вздыхая, меня провожает святая

на костёр погребальный. Но может быть он

угасает под тяжестью мёртвого тела,

а под телом живым возгорается, а?

А с ветвей омертвевших листва облетела,

и хохочет на плахе моя голова…

* * *

Так это Ты? Ни правда, ни обман,

ни водной глади сумрачный туман,

ни миг, ни час, ни день, ни даже год,

ни смерть, ни жизнь не потревожат вод,

в которых отражается мой путь

как в зеркале. Смотрю. Вдыхаю ртуть.

И робко подношу тебе цветы.

Моя вдова. Моя невеста. Ты…

* * *

Давый пищу мне плоть Твоею волею,

огнь сый и опаляй недостойныя.

Св. Симеон Метафраст

Терпи, огнь сый, да сим огнём, возможно,

ты тамошнего сможешь избежать…

Не то чтоб невозможно, но тревожно,

когда остудит душу благодать,

пытаться усмирить свою гордыню,

закапав потом узкую стезю,

оставить город и уйти в пустыню,

пытаясь уподобиться ферзю…

* * *

Вяч. Иванову

Тяжесть души неподъёмна для тела,

тела темница душе надоела

и разбежаться желают они,

скучно считая последние дни.

Плещут на тело надмирные струи,

липнут к холодному лбу поцелуи.

Мрачен и грязен Харон. Не спеша

в ветхую лодку садится душа.

* * *

Марине Савиных

Что Пилат? Вина его бесспорна.

Только это – и моя вина.

Магдалина прячется упорно.

Под слезами рушится стена.

«Бог не внемлет. Бог не понимает.

Не прощает и не подаёт».

Так народ на Бога злобно лает,

этот Богом проклятый народ…

Юрию Одарченко

Когда скопил бедняк убогий

На механические ноги,

И снова бодро зашагал,

И под трамвай опять попал.

Ю. Одарченко

Лежали ноги у трамвая,

а тело билось на крюке

и колокольчик – дар Валдая –

сжимало в потном кулаке.

Прижав к столбу стальные крылья,

старушка, тронув провода,

поёт, чтоб сказку сделать былью:

«Гори, гори, моя звезда,

кружись, кружись, моя планета,

пусть покачнётся шар земной –

кто, от заката до рассвета,

склоняться будет надо мной?

Кому пожму я нынче руку?

Кого на поезд посажу?

Кому прощу печаль-разлуку?

Где проведу свою межу?

Кто вас в парадном тёмном встретит?

Спросите вы у матерей,

и если мать вам не ответит –

спросите у вдовы моей».

Дымилась, падая, ракета,

с погона съехала звезда,

а на пути запасном где-то

дремали бронепоезда.

Враги сожгли родную хату,

с кровавых вылетев полей,

всплакнул солдат, и взмыл куда-то

со стайкой белых журавлей.

Ползёт безногий по вагонам

свиреп, небрит, безрук и слеп,

и заливает самогоном

заплесневелый ситный хлеб.

Гуляет муха по надгробью,

и развалившись под крестом,

палит покойный в небо дробью,

грозя  обглоданным перстом.

Идёт гулянка на погосте,

ревут и стонут мертвецы,

и дырки делая в коросте,

друг в друга тыкают шприцы.

Истлела скатерть-самобранка,

изъел червяк дубовый стол,

но продолжается гулянка

под вой нетрезвых магнитол.

И восхитительно-невнятный,

как инвалид без рук, без ног,

лежит на блюдце пряник мятный,

но тамада, суров и строг,

выводит на берег Катюшу,

а с яблонь цвет летит густой,

и околачивает грушу

культяпкой парень холостой…

* * *

Я слишком устал, чтобы думать и ждать.

Ни мать, ни отец… Нет – отец или мать.

Эдип и Электра. Электра, Эдип,

хозяина голос – смешной логотип.

Смешная дорога, смешная судьба.

Царица – невеста, супруга, раба.

Отчаянья стон. То ли явь, то ли сон.

Ни Он, ни Она. Нет – Она или Он…