Новый сон
Так недавно, всю душу вложив в щепоть,
Как язычник, без оправданья,
Я молился на кровь твою и на плоть,
И на звук твоего дыханья.
Мне казалось, что солнцем ты светишь на
Полушарий земных экстазы,
Мне казалось – проходит тобой луна
Через лунных пульсаций фазы.
Не любовь, не влюбленность, а что – бог весть,
Но сильнее их – вдвое, втрое.
Я не верил, что ты – это ты и есть
И что я заслужил такое.
Но, ужален тоской по иным мирам,
В новой жажде иной свободы,
Я ушёл. И тебе посвященный храм
Я сменял на чужие своды.
Я причастья вино здесь другое пью,
Здесь другие дают облатки,
Здесь отверг я как плоть, так и кровь твою
И всё то, что там есть в остатке.
Тут мне снится, что счастлив я и согрет,
Что никто меня не разбудит,
Что тебя в этом мире не только нет,
Но и не было. И не будет.
Глоток
Земную сферу, словно комара,
Вперёд влечет энергия господня.
Кафе, где расставались мы вчера,
В аптеку переделали сегодня.
Туда ты входишь ото всех тайком,
Кладешь рецепт на вытертую стойку,
И девушка в халатике с крестом
Тебе вручает лотоса настойку.
Пускай домой примчит тебя ландо,
Пусть серый кот придёт и ляжет возле.
Ты пей. И существующее «до»
Ты не ревнуй к таинственному «после».
Всего глоток – достаточно вполне.
Сместятся чуть полутона в пейзаже,
И станет всё и в яви, и во сне,
Как было до меня и лучше даже:
Вновь засияет твой иконостас,
И будет горизонт восходом вышит.
Но так, как я тебе пишу сейчас,
Тебе никто так больше не напишет.
Трое
Меня зовут Эстанислао.
Мою жену зовут Милена.
В бассейне вечностью-восьмёркой
Скользит пятнистая мурена.
Я знаю, что когда-то в прошлом
Мы жили далеко, в Макао…
Я был муреной, та – Миленой,
Милена же – Эстанислао.
А через жизнь на круге мира
Деленьем новым встанут спицы:
В меня мурена, я – в Милену,
А та – в мурену обратится.
Мы смотрим, словно выжидая,
По вечерам неоднократно
В глаза друг другу, не желая
Понять, что всё давно понятно.
Четвёртый
Ладонь мою держа, промолвил прорицатель,
По линиям судьбы водя рукой своей:
«Тебя простят за все и люди и Создатель,
Живи как хочешь ты, лишь умереть сумей.
От гнева всех богов дана тебе защита,
Лишь смерть твоя важна, живи же как живёшь,
Тебе подвластно всё, и всё тебе открыто:
Насилие, игра, убийство и грабёж».
Ни варвару, ни греку и ни иудею
В подарок не дана подобная мораль!
Живу я как хочу, а умереть сумею,
Ведь умирают все, невелика печаль.
Я первым был среди безумцев бесноватых,
Ходил по всей земле в заглавных бунтарях.
«Бери топор и нож – и к ногтю всех богатых!» –
Так толпам я орал на главных площадях.
…И вот я в кандалах, с колодкою на шее,
Бумаги утвердил печатью прокурор.
«Я жил так, как я жил. Уж умереть сумею», –
Спокойно думал я, прослушав приговор.
Сложилось в жизни всё пока беспрекословно,
Как мне и прорекли до этой вот черты:
«Живи как проживёшь. А проживёшь греховно.
Но в смерти обретёшь в раю блаженство ты».
Так почему, зачем и в честь какого права
С меня снимают цепь и, кандалы рубя,
Мне тихо говорят: «Иди, живи, Варрава.
Сегодня на кресте нет места для тебя»?
Несмотря
У месяца на небе златотканом
Чуть вверх и вправо выгнуты рога.
Река мостом и под мостом туманом
Свои соединяет берега.
Век дан земле, земля покорна веку.
С веранды дачи светло-голубой
Ты видишь месяц, мост, туман и реку
И понимаешь с ясною тоской,
Так абсолютно, телом и душою,
Что, несмотря на лиги и года,
Я не с тобой. И не был я с тобою.
И я с тобой не буду никогда.
Сфинкс
Сфинкс – судия. Земля – его арена.
Он возлежит у мира на краю
У пирамид Хеопса и Хефрена
В таких, как он, невидимом строю.
Глаза слепы, всевидящи, раскосы.
И я, стряхнув заклятье немоты,
Шепчу хрестоматийные вопросы:
Скажи, кто я? Скажи, кто бог? Кто ты?
Безмолвен идол миллионотонный…
И что я верил в это волшебство?
Сейчас уйду, уйду непросветлённый,
Как все ушли, кто спрашивал его.
И пусть. Не надо. Без его ответа,
Под ветром, градом, солнцем и дождем,
Я буду сам последним чудом света,
Неизречён в безмолвии своём.
Не буду я сидеть и ждать прилива,
Я буду Слово, буду я Число...
И дрогнула, сместилась перспектива.
Исчезла жизнь, бессмертие вошло.
Гляжу я вниз как божество с киота,
Теперь я царь, теперь уже не раб,
На человека, ждущего чего-то
Меж каменных моих гигантских лап.
Иллюзий растеряв свои остатки,
Вздохнув, уходит, сам себя кляня,
Не отгадав моей простой загадки,
Как все ушли, кто спрашивал меня…
For Presence Of A Horseshoe
For lack of a nail, a horseshoe was lost;
for lack of a horseshoe, a warhorse was lost…
.....
Не было гвоздя –
Подкова пропала ...
Цел был гвоздь –
Подкова не слетела,
Лошадь не споткнулась,
Лошадь уцелела.
Лошадь уцелела –
Командир живой,
А за командиром –
Конница стеной.
И на поле битвы,
У высоких стен,
Был разбит противник,
Взят противник в плен.
Ну, а коль противник
В город бы вступил?
Приступом взял крепость,
Армию б разбил?
Все читали дети,
Что в такой черёд
Было бы всё так же,
Лишь наоборот.
Результат погибших
Изменить нельзя,
Было или не было
В кузнице гвоздя.
Место встречи
... И я когда-то числился солдатом,
Товарищей в окопах хороня.
Но в трижды опоганенном двадцатом
Году родился мальчик у меня.
И мне, как терпеливому Иову,
Господь назначил дьявольский удел;
Как злой дракон, по заклинанью-слову
К нам на деревню рухнул артобстрел.
Разбит коровник, два кола от тына
Остались лишь. Я быстро по двору
Несу жену и крошечного сына
В подвал пустой, в холодную дыру.
Лишь пять шагов, порог уже недолог,
Но вздрогнул шаром огненным тротил,
И сыну предназначенный осколок,
В меня войдя, хребет переломил.
Покинув ограниченный палатой
Больничный мир, я вышел в новизну,
И жизнью перекошенной горбатой
Решил я мстить за сына и жену.
И нёс я страх: любая молодуха,
За толстыми дверями и замком,
Чуть шёпотом в подставленное ухо
Пугала мной детишек перед сном
Топор и пистолет, и нож в кармане, –
С такими же, как я, но в старшинстве,
Я смертью был в Ростове, Магадане,
Одессе-маме, Питере, Москве.
И всё казалось, голову давило,
Что подземелье, словно приговор,
Где жизнь мне и хребет переломило
Я так и не покинул до сих пор,
Я чувствую – я стены не разрушу.
Конфеткой сладкой между смрадных жвал
Не отпускает, держит мою душу
Слепой Ваал, мой памятный подвал.
Взглянуть не даст, промозглый и жестокий,
На свет давно не виданного дня –
И делается, тёмный и глубокий
Ещё темнее, глубже для меня.
Услышал ли Господь мои моленья,
Иль Сатана прислушался ко мне,
Но через четверть века преступленья
Мой люк открылся, сорванный извне.
И вновь январь – снаряд продолговатый –
Под сердце бьёт осколками из слов.
Кричит:
«Горбатый!
Я сказал –
горбатый!» –
Товарищ Глеб
Егорович
Жеглов.
Иду сдаваться. Ныне отпущая,
Мой Бог, подвал, мой жизненный предел,
Сейчас меня дыра моя чумная
Родит на свет, на смерть и на расстрел.
Про сына вспомнил, чуть вздохнул устало,
Подумал, стал считать и вспоминать:
Ему вчера, так время подгадало,
Исполнилось бы ровно двадцать пять.
Жены лицо давным-давно в забытьи…
Её менты затмили и жульё.
Пришла лишь по какому-то наитью
«Шарапова» – фамилия её.
Рыжие женшины
Плывут, как по небу, по разным местностям,
Идут – по Москве и её окрестностям,
Правнучки Геи, внучки Юпитера,
Идут – по Нью-Йорку, Парижу, Питеру,
Путями-дорогами сонными, бодрыми,
Идут, качая волшебными бёдрами,
Как пятна цвета средь масс белёсых –
Женщины Клана Рыжеволосых.
Идут в зелёной своей короне,
Сияют линии их ладони
В разное время суток посменно
Дискретностью, но и одновременно –
Парадоксальностью постоянства.
Идут, искривляя вокруг пространство
Телами спринтера, сердцем стайера.
Они – королевы аквы и аэра –
Наполнив перстень смолой анчаров,
Сойдя с кобылы ночных кошмаров,
Раздевшись перед слепым конюшим,
Стоная, стоят под дождем и душем
В блаженстве смеси воды и тела,
Юдифь, Афродита, Пандора, Гелла.
Идут, поражая сладчайшим ядом,
Стрелою, смехом, мечом и взглядом.
Идут, на мгновенье в себя вбирая,
Объяв, проникнув и прорастая
Запахом ладана, крови, серы –
В детях игниса, детях терры.
Их телом души животных дышат,
И кто внимателен – тот услышит
В их походке копытный рокот.
Другие, если хотят, то могут
Их тело и дух получить на время,
Сделаться рыжей, схватить их стремя,
Одним лишь способом – маскарадом.
Для нас их рай является адом.
Ангелом-стражем с полным колчаном,
С луком и лазерным ятаганом,
В воротном проёме, посередине,
Они допущены к той долине
В пространстве запретном и междуречном.
Сердцебиеньем звенящим вечным
Дрожит в одном многомерном целом
Физическое с их астральным телом.
Нет у них и не будет хозяина,
Рыжие женщины – дочки Каина:
Как и положено их сословью
У них горит над летящей бровью
Предупреждающий след ожога –
Родинка круглой печатью Бога.
Неуправляем и неуставен,
Громок, бессмертен, внерасов, явен
Их древний клуб, но закрыто членство.
Их ад для всех остальных – блаженство.
Когда-нибудь, в полдень солнцестоянья,
В зеркальный мир самосозерцанья,
Они, истаяв, обезголосев,
Уйдут, и взгляда назад не бросив.
В своих таинственных рыжих красках
Уйдут, оставшись лишь в снах и сказках
Вместе с химерой и мандрагорой,
Ильменьской рыбой золотоперой,
Фата-морганой, Лилит, дриадой,
Грёзой, русалкой, Иродиадой.
Они уйдут тропою беспечной,
А мы останемся жертвой вечной
В войне сознанья и подсознанья,
Охвачены судорогой желанья,
С удушьем медленным лишь сравнимой,
Неутолённой, неутолимой…
© Вадим Кракович, 2003-2012.
© 45-я параллель, 2012.