Вадим
Кракович

Новый сон

Так недавно, всю душу вложив в щепоть,

Как язычник, без оправданья,

Я молился на кровь твою и на плоть,

И на звук твоего дыханья.

Мне казалось, что солнцем ты светишь на

Полушарий земных экстазы,

Мне казалось – проходит тобой луна

Через лунных пульсаций фазы.

Не любовь, не влюбленность, а что – бог весть,

Но сильнее их – вдвое, втрое.

Я не верил, что ты – это ты и есть

И что я заслужил такое.

Но, ужален тоской по иным мирам,

В новой жажде иной свободы,

Я ушёл. И тебе посвященный храм

Я сменял на чужие своды.

Я причастья вино здесь другое пью,

Здесь другие дают облатки,

Здесь отверг я как плоть, так и кровь твою

И всё то, что там есть в остатке.

Тут мне снится, что счастлив я и согрет,

Что никто меня не разбудит,

Что тебя в этом мире не только нет,

Но и не было. И не будет.

Глоток

Земную сферу, словно комара,

Вперёд влечет энергия господня.

Кафе, где расставались мы вчера,

В аптеку переделали сегодня.

Туда ты входишь ото всех тайком,

Кладешь рецепт на вытертую стойку,

И девушка в халатике с крестом

Тебе вручает лотоса настойку.

Пускай домой примчит тебя ландо,

Пусть серый кот придёт и ляжет возле.

Ты пей. И существующее «до»

Ты не ревнуй к таинственному «после».

Всего глоток – достаточно вполне.

Сместятся чуть полутона в пейзаже,

И станет всё и в яви, и во сне,

Как было до меня и лучше даже:

Вновь засияет твой иконостас,

И будет горизонт восходом вышит.

Но так, как я тебе пишу сейчас,

Тебе никто так больше не напишет.

Трое

Меня зовут Эстанислао.

Мою жену зовут Милена.

В бассейне вечностью-восьмёркой

Скользит пятнистая мурена.

Я знаю, что когда-то в прошлом

Мы жили далеко, в Макао…

Я был муреной, та – Миленой,

Милена же – Эстанислао.

А через жизнь на круге мира

Деленьем новым встанут спицы:

В меня мурена, я – в Милену,

А та – в мурену обратится.

Мы смотрим, словно выжидая,

По вечерам неоднократно

В глаза друг другу, не желая

Понять, что всё давно понятно.

Четвёртый

Ладонь мою держа, промолвил прорицатель,

По линиям судьбы водя рукой своей:

«Тебя простят за всё и люди и Создатель,

Живи как хочешь ты, лишь умереть сумей.

От гнева всех богов дана тебе защита,

Лишь смерть твоя важна, живи же как живёшь,

Тебе подвластно всё, и всё тебе открыто:

Насилие, игра, убийство и грабёж».

Ни варвару, ни греку и ни иудею

В подарок не дана подобная мораль!

Живу я как хочу, а умереть сумею,

Ведь умирают все, невелика печаль.

Я первым был среди безумцев бесноватых,

Ходил по всей земле в заглавных бунтарях.

«Бери топор и нож – и к ногтю всех богатых!» –

Так толпам я орал на главных площадях.

…И вот я в кандалах, с колодкою на шее,

Бумаги утвердил печатью прокурор.

«Я жил так, как я жил. Уж умереть сумею», –

Спокойно думал я, прослушав приговор.

Сложилось в жизни всё пока беспрекословно,

Как мне и прорекли до этой вот черты:

«Живи как проживёшь. А проживёшь греховно.

Но в смерти обретёшь в раю блаженство ты».

Так почему, зачем и в честь какого права

С меня снимают цепь и, кандалы рубя,

Мне тихо говорят: «Иди, живи, Варрава.

Сегодня на кресте нет места для тебя»?

Несмотря

У месяца на небе златотканом

Чуть вверх и вправо выгнуты рога.

Река мостом и под мостом туманом

Свои соединяет берега.

Век дан земле, земля покорна веку.

С веранды дачи светло-голубой

Ты видишь месяц, мост, туман и реку

И понимаешь с ясною тоской,

Так абсолютно, телом и душою,  

Что, несмотря на лиги и года,

Я не с тобой. И не был я с тобою.

И я с тобой не буду никогда.

Сфинкс

Сфинкс – судия. Земля – его арена.

Он возлежит у мира на краю

У пирамид Хеопса и Хефрена

В таких, как он, невидимом строю.

Глаза слепы, всевидящи, раскосы.

И я, стряхнув заклятье немоты,

Шепчу хрестоматийные вопросы:

Скажи, кто я? Скажи, кто бог? Кто ты?

Безмолвен идол миллионотонный…

И что я верил в это волшебство?

Сейчас уйду, уйду непросветлённый,

Как все ушли, кто спрашивал его.

И пусть. Не надо. Без его ответа,

Под ветром, градом, солнцем и дождем,

Я буду сам последним чудом света,

Неизречён в безмолвии своём.

Не буду я сидеть и ждать прилива,

Я буду Слово, буду я Число...

И дрогнула, сместилась перспектива.

Исчезла жизнь, бессмертие вошло.

Гляжу я вниз как божество с киота,

Теперь я царь, теперь уже не раб,

На человека, ждущего чего-то

Меж каменных моих гигантских лап.

Иллюзий растеряв свои остатки,

Вздохнув, уходит, сам себя кляня,

Не отгадав моей простой загадки,

Как все ушли, кто спрашивал меня…

Место встречи

... И я когда-то числился солдатом,  

Товарищей в окопах хороня.  

Но в трижды опоганенном двадцатом  

Году родился мальчик у меня.  

И мне, как терпеливому Иову,  

Господь назначил дьявольский удел;  

Как злой дракон, по заклинанью-слову

К нам на деревню рухнул артобстрел.  

Разбит коровник, два кола от тына

Остались лишь. Я быстро по двору  

Несу жену и крошечного сына 

В подвал пустой, в холодную дыру.  

Лишь пять шагов, порог уже недолог,  

Но вздрогнул шаром огненным тротил,  

И сыну предназначенный осколок,  

В меня войдя, хребет переломил.  

Покинув ограниченный палатой  

Больничный мир, я вышел в новизну,  

И жизнью перекошенной горбатой  

Решил я мстить за сына и жену.  

И нёс я страх: любая молодуха, 

За толстыми дверями и замком, 

Чуть шёпотом в подставленное ухо  

Пугала мной детишек перед сном  

Топор и пистолет, и нож в кармане, –

С такими же, как я, но в старшинстве,  

Я смертью был в Ростове, Магадане,  

Одессе-маме, Питере, Москве.  

И всё казалось, голову давило,  

Что подземелье, словно приговор,  

Где жизнь мне и хребет переломило  

Я так и не покинул до сих пор,  

Я чувствую – я стены не разрушу.  

Конфеткой сладкой между смрадных жвал 

Не отпускает, держит мою душу  

Слепой Ваал, мой памятный подвал.  

Взглянуть не даст, промозглый и жестокий,

На свет давно не виданного дня –

И делается, тёмный и глубокий  

Ещё темнее, глубже для меня.  

Услышал ли Господь мои моленья,

Иль Сатана прислушался ко мне,  

Но через четверть века преступленья  

Мой люк открылся, сорванный извне.  

И вновь январь – снаряд продолговатый –

Под сердце бьёт осколками из слов.  

Кричит:  

             «Горбатый!  

                               Я сказал –  

                                               горбатый!» –  

Товарищ Глеб  

                         Егорович  

                                          Жеглов.  

Иду сдаваться. Ныне отпущая,  

Мой Бог, подвал, мой жизненный предел,  

Сейчас меня дыра моя чумная  

Родит на свет, на смерть и на расстрел.  

Про сына вспомнил, чуть вздохнул устало,  

Подумал, стал считать и вспоминать:  

Ему вчера, так время подгадало,  

Исполнилось бы ровно двадцать пять.  

Жены лицо давным-давно в забытьи…  

Её менты затмили и жульё.  

Пришла лишь по какому-то наитью  

«Шарапова» – фамилия её.

Рыжие женшины

Плывут, как по небу, по разным местностям,

Идут – по Москве и её окрестностям,

Правнучки Геи, внучки Юпитера,

Идут – по Нью-Йорку, Парижу, Питеру,

Путями-дорогами сонными, бодрыми,

Идут, качая волшебными бёдрами,

Как пятна цвета средь масс белёсых –

Женщины Клана Рыжеволосых.

Идут в зелёной своей короне,

Сияют линии их ладони

В разное время суток посменно

Дискретностью, но и одновременно –

Парадоксальностью постоянства.

Идут, искривляя вокруг пространство

Телами спринтера, сердцем стайера.

Они – королевы аквы и аэра –

Наполнив перстень смолой анчаров,

Сойдя с кобылы ночных кошмаров,

Раздевшись перед слепым конюшим,

Стоная, стоят под дождем и душем

В блаженстве смеси воды и тела,

Юдифь, Афродита, Пандора, Гелла.

Идут, поражая сладчайшим ядом,

Стрелою, смехом, мечом и взглядом.

Идут, на мгновенье в себя вбирая,

Объяв, проникнув и прорастая

Запахом ладана, крови, серы –

В детях игниса, детях терры.

Их телом души животных дышат,

И кто внимателен – тот услышит

В их походке копытный рокот.

Другие, если хотят, то могут

Их тело и дух получить на время,

Сделаться рыжей, схватить их стремя,

Одним лишь способом – маскарадом.

Для нас их рай является адом.

Ангелом-стражем с полным колчаном,

С луком и лазерным ятаганом,

В воротном проёме, посередине,

Они допущены к той долине

В пространстве запретном и междуречном.

Сердцебиеньем звенящим вечным

Дрожит в одном многомерном целом

Физическое с их астральным телом.

Нет у них и не будет хозяина,

Рыжие женщины – дочки Каина:

Как и положено их сословью

У них горит над летящей бровью

Предупреждающий след ожога –

Родинка круглой печатью Бога.

Неуправляем и неуставен,

Громок, бессмертен, внерасов, явен

Их древний клуб, но закрыто членство.

Их ад для всех остальных – блаженство.

Когда-нибудь, в полдень солнцестоянья,

В зеркальный мир самосозерцанья,

Они, истаяв, обезголосев,

Уйдут, и взгляда назад не бросив.

В своих таинственных рыжих красках

Уйдут, оставшись лишь в снах и сказках

Вместе с химерой и мандрагорой,

Ильменьской рыбой золотоперой,

Фата-морганой, Лилит, дриадой,

Грёзой, русалкой, Иродиадой.

Они уйдут тропою беспечной,

А мы останемся жертвой вечной

В войне сознанья и подсознанья,

Охвачены судорогой желанья,

С удушьем медленным лишь сравнимой,

Неутолённой, неутолимой…