Ульяна
Шереметьева

* * *

Держу пари, что я ещё не умер. 

О. Э. Мандельштам

А я держу пари сама с собою,

что навещу Париж, хоть мне судьбою

в нём не дано прожить, не вышла карта…

ищу приметы нить к стопам Монмартра…

Возможно, встречусь там, в кафешке старой,

где полумрак и гам вдыхаем с паром,

у столика (его б на слом), за чашкой с грогом –

с рыжеволосым чудаком в пальто – с Ван Гогом.

Он, взгляда не переводя, заметит хмуро:

– Давно как не работал я, как будто умер…

Балтика в феврале

Горизонт продуваем и пуст –

только ветер мечется шалый,

подминая бесчувственный куст,

приземляясь на снег талый.

Только туч тяжеленный состав

заслоняет для мыслей небо,

только чайки, крыла распластав,

на лету ловят крохи хлеба,

и шумит беспокойный прибой,

оттого ль, что ничто не греет…,

ледяной набегая волной

на привыкший к штормам берег.

В ссоре с осенью

Кажется, до ненависти – шаг…

хоть и связаны с ней кровно, пуповиною.

К бесноватой осени впотьмах

я иду с прощеньем и с повинною.

Хлёсткий дождь за ворот норовит,

пузыри поплыли возмущённые…

сиплый ветер нагл, но даровит,

мечет листья бурые, краплёные.

Голых веток выткался верлибр,

взгляда пропуская многоточие...

обе подбираем мы калибр

для строфы, для выстрела, для прочего.

В секундантах – ясень и ольха.

Целься, осень, первою – по Цельсию

измеряя и накал стиха,

и нелепой ссоры нашей версию…

* * *

В ступе дня – без толку слова толочь...

знаю, стих всегда вызревает в ночь,

ранив ритмом, вызнобив, – не дыши,

а вздохнёшь, так значит, опять пиши.

Вот-те, чадо, пёрышко – чик-чирик,

не в чернила жидкие окунай, а в крик,

в трепет, в нежность, в выдумку – пробуй сам

отметать пустоты, лузгу да спам.

Потянулись строчки со всех сторон –

перепалка всюду их, перезвон

окружает слух мой и слогом жжёт,

может, мне накапать в тетрадку йод?

Может, прекратится озноб? – ан нет,

просто ночь умеет хранить секрет,

погружая в сон бессловесных, в пух,

перерезав струны им, память, слух...

Одержимым даст, как она сама,

россыпь рифм, смотрите – полна сума.

Среди нас, не спящих, не сыщет лень

отступивших шатко в беззвучность, в тень,

с окон смывших звёзд голубую сыпь,

променяв на прочность твердынь – их зыбь,

чтоб тверёзым утром, вошедшим в дом,

не глотать бы воздух, как рыбе – ртом.

* * *

В этот раз ноябрь какой-то совсем иной:

грозовой, непокладистый, норовистый,

беспокойный, нахрапистый, озорной,

несговорчивый, сбивчивый, мглистый.

Неврастеник он, шулер и полиглот,

то в проулках простуженных шумно дышит,

то, бессонницей вспорот, закрыв ей рот,

с вечной скрипкой взлетит на крышу –

тронет струны слегка смычком,

горбоносый, забудется с ней до рассвета...

и заставит всю ночь пролежать ничком,

превратившись в слух по канве сюжета.

То предстанет потом, аки стражник строг,

то мальцом юродивым в переходе

собирает милостыню из строк,

и людскую скупость не судит вроде...

Весенний аккорд

Март настроен на радость, отринув СМИ...

Никогда не жалующий фальцета,

слух мой жаждет взошедшую ноту МИ –

каплю кадМИя, светлейшую из семи

нот-сестёр, и ту песнь, что ещё не спета.

Меж лопаток знакомая с детства боль –

аккурат по весне крылья рвут оболочку,

голубую приветствуя ноту СОЛЬ,

что в себе бесконечность вращает и ноль,

помогая повсюду взрываться почкам.

Где-то в матрице мощное – Гой еси!

наполняешься сразу созвучиями задора,

голос тянется к облаку, к верхнему СИ,

и невольно ветру кричишь – неси!

Прочь от мглы, суеты и вздора…

* * *

Вздыбились шторы, напрочь ослушались, –

буквы рассыпались, строчки разрушились.

Гласные вдруг не согласны с согласными,

твёрдые смотрят сурово, опасливо –

мягкие буквицы вместе с шипящими,

с шёпотом стынущим, в страхе не спящими…

«Аз» затерялось вот, «Слово» осунулось,

«Ять» заартачилась, в щёлку просунулась,

ёжится «Ижица», просится в книжицу,

ранки затянутся, ливнем залижутся,

страхи попятятся, спятив на пятницу,

что-то засветит мне – юная ль ратница

розовым облаком в небе покажется

и, растворяясь в нём, «Ижицей» свяжется

с будущим временем, аки с рекою,

и на прощанье помашет рукою…

Глагольное

Доверяться ль вслепую, дерзать?

А дерзить, а дразнить, а драться,

дрейфовать или дрейфить, дрожать,

а дурачиться, а брататься?,

Браться снова за бред, бредя

без сноровки, без башни и брода,

болью раны опять бередя,

позабыв позывные кода...

А трезвонить, тревожить, трезветь,

из кусков поутру срастаясь,

страсть стреножить стараясь, звенеть,

за глухих, за немых, опасаясь,

чуть касаясь — и в том благодать

откровения, сердцем каясь,

шарф стиха октябрю вязать,

листопадом ли слов осыпаясь,

просыпаясь, просыпав к утру

на листы, что дремали, голы,

голограммы блуждавших во рту

гулких нот, обращённых в глаголы. 

* * *

Гляди-ка, не дождь, а дождище –

на вырост, на вынос, на кон….

как если б небесное днище

он вышиб и вылился – вон!

Огромный, по-мартовски сильный,

безудержный, хлёсткий, хмельной,

живой, обалденный, обильный,

срывающий мглу надо мной,

вернее – над нами над всеми,

чтоб хлам декораций сменить,

чтоб день этот пятый весенний

вплетался б в живучую нить.

Послушай, как хлюпают лужи –

взахлёб, аки мини-моря!

И ты, на мой взгляд, не простужен,

а ранен весной – и не зря.

* * *

Голубые стрекозы! Ну, как же без них?

Лето было б неполным, в себя не вобрав

мельтешения их на просторах сквозных,

здравый смысл муравьиный поправ…

Шелест крыльев тончайших в прожилках судьбы,

да очкастые мордочки-маски…

О, какая изысканность у худобы,

привнесённая, верно, из сказки.

Посмотреть бы на мир сквозь слюду этих крыл,

или дивных стрекоз тех глазами…

Сколько тайн, вероятно бы, каждый открыл,

и следящего в выси за нами…

И кружатся стрекозы – штрихи бирюзы,

и мечтой освящают пространство,

то хандру прочеркнув, то угрозы грозы,

заодно – кандалы постоянства…

* * *

Дом уснул… Убираю ставни

дел насущных и мыслей прочь.

Пусть с души не свалились камни,

не скажу тишине – отсрочь

свой разлив с половодьем звуков,

заливающим берега…

и не знает пока наука,

как от звуков плывут снега,

как в ночи зацветают травы,

хоть по Цельсию – минус семь,

как в пределах ночной октавы

из тишизн прорастает песнь.

Зимний ураган

морякам посвящается

А каково сейчас тем, кто в море,

где волн лавина, где силы в споре?

Корабль кренит, и компас врёт,

и скоро куртки норд-вест сорвёт!

Задраить люки, отсек, судьбу...

мгновенья давят, летят в трубу,

и рвутся струны на ход вперёд,

и правит хаос, его черёд...

И темень катит стеной – ни зги,

и туч свинцовых обвал – в мозги,

и, злобой вспенившись, круговерть

тасует ловко и жизнь, и смерть.

Вот смерча чёрная кружит прядь,

а вместо суши – лишь судна пядь,

и сносит ветром – опасен пас,

и трос басистей, чем контрабас.

Разгул стихии – и рёв, и крах,

но правом жизни здесь попран страх,

и воли общей силён канат,

сплелись в нём крепко мольба и мат.

И хлещет ливень, и катит вал,

но всяк про риск этой встречи знал!

И снова море волной о борт,

да как далёко отсюда порт...

И сердце шлёт позывной – держись!

рукой, зубами ль, за миг, за жизнь,

за берег дальний, за оберег –

и шквал зашкалив, пустился в бег!

Шального буйства запал опал,

и час затишья над морем встал,

где брызг и пота смешалась соль,

лишь эхом ноет меж рёбер боль...

Матрос с цигаркой, прищурив глаз,

– спасибо, Боже, что снова спас!

И верно, с палубы не впервой

скатилась пагуба – с глаз долой…

* * *

И было лето, и была зима,

и годы торопились беспощадно.

и сквозь дожди и снег я шла сама

на ощупь, с замиранием, нескладно.

Тропа петляла, вился серпантин,

укачивало звуки по дороге,

гасил не боль, но скорость аспирин,

и пустовали редкие чертоги.

И бытность обступала  вязкой мглой,

сугробы подменяя жижей талой,

а я всё шла – за слоем новый слой,

но оказалось – пройдено так мало...

А впереди бездонные пески

бессонной, шевелящейся породы.

и шёпот их проходит сквозь виски,

не оставляя выбора и брода.

И ждёшь знаменья некого извне,

а слышишь смех да окрик чей-то грубый,

самум же, гладя Сфинкса по спине,

целует жарко в лоб его и в губы.

Ему, конечно, вовсе невдомёк

и Сфинксу с задубевшей в зное кожей,

что поцелуи – щедрости залог,

знак избранности в мире этом, Боже.

* * *

Каждый раз я жизнь начинаю заново –

с понедельника ль, с левой ноги,

просто с первого… и порой до странного

прохожу её тем же маршрутом. Беги –

убеждаю себя, начинай всё заново –

с мизинца ли, с безымянного,

даже если тьма и вокруг ни зги.

А вокруг ни зги, хоть всё тот же в окне пейзаж

с легковушками в ряд и мусорным баком,

но хранящий меня мой четвёртый этаж,

вероятно, является неким знаком,

исключающим суетность, эпатаж,

словно он мой защитник, особый страж,

не дающий всерьёз породниться с мраком.

Красное пространство*

Стекает краска по холсту,

спекаясь корочкой краплачной...

пылает алый за версту,

пусть воспалённо, но не алчно.

Страстей моих водоворот

впечатан выплеском эмоций,

картина – исповедь, не врёт:

вот плавится на красном стронций,

пожухлой зелени копна –

знак увядающей надежды...

навряд ли каждому видна

метафора сия, где между

уставших веток есть слова...

а, впрочем – что мне суд невежды?

не спросит с сердца голова,

сорвавшего с себя одежды.

Под ношей замер венский стул,

что белым мнится мне скелетом,

на нём сидевший гость рискнул

всерьёз назвать меня поэтом.

* название картины

* * *

Кто-то взял да поставил бекар,

отменив нашу встречу.

Вхолостую вращают радар

утро, вечер.

Соль-мажорный не сыгран концерт,

он ещё не написан…

Скомкан лист, и с концептом конверт

спущен свыше…

Опоясавшись правдой Таро

в бесполезности  спорить,

выжигаю на сердце тавро,

чтоб не вторить

ненароком иным голосам,
в повседневность вплывая...

вдруг, скользнувшая по волосам,

тень отметит – живая.

Значит, снова куда-то спешить,

не в авто сев, в автобус,

и вращаться, как шар на оси,

то бишь –  глобус.

И бекар, в общем, прав, отменив наш сюжет

в кадре встречном,

чтоб на нервах сыграть флажолет

безупречно.

* * *

Мыслью некогда растекаться по древу,

да и Хронос не ведает про усталость,

хоть хранит он в себе и Адама, и Еву,

намекнёт непременно, а сколько осталось…

Каждой меткой секундной, что пальцем по лбу,

постучит и напомнит тебе об уроках,

фейерверком назвавши пустую пальбу

по несбыточным целям в отпущенных сроках…

* * *

О судьбе я спрошу у литеры,
у обычной буквы спрошу...
Ночь, а я не снимаю свитера,
электричества не гашу.

Шестигранник стола обведенный
взглядом лампы – высок накал! –
был когда-то он нам обеденным,
а теперь вот рабочим стал.

Но обеденный – суть  обыденный...
в подмастерья вписавшись, стол,
не в претензии, не в обиде ли,
обменяв МЕНЮ на ГЛАГОЛ?

Над листами склонюсь уставшая,
что-то новое в них найду…
светло-русую прядь упавшую
снова за ухо заведу,

за чертой помолчу полночною,
но у литеры – не спрошу,
ведь судьбы круговерть заочную

и сейчас я в себе ношу.

Ни воспрянуть и ни обидеться,

ни вопрос из себя не изгнать...,
но за буквой порою видится
то, что втайне хотелось знать.

* * *

Осень; клин, уводящий мой взгляд,

перекличка гортанная в небе…

Это вовсе не птицы летят

высоко так, не лебеди…

Это ангелов стая парит,

покидающих землю, надолго ли?

Оттого ли так сердце саднит,

от причастности к долгу ли?

* * *

Оттого ль, что тепла ощущаешь лимит,

зябнут строчки, тетрадь постоянно знобит,

и укутавшись в плед, подбородок уткнув,

тусклый день заодно в наготе упрекнув,

в некой скупости цвета, эмоций и слов,

словно их за собою увёл крысолов,

расстилаешь оставленный им же туман,

принимая нежданной строки талисман.

И тогда понимаешь, что выход – в себе,

и стараешься код отыскать свой в извне –

некий знак в закоулках ли сна, в записной,

оставаясь у некой звезды – запасной,

ожидающей выход свой, эру и час,

берегущей огонь, чтобы тот не угас,

чтобы не был украден иль кем-то гоним,

и молящей о близких, о тех, кто любим.

* * *

Папироску б с набором волшебных колец!

Только вот парадокс – не курю….

но ночами зато не считаю овец,

а вот зёрнами слов – не сорю.

Проплывёт тонкорунное стадо рекой,

напоследок вернув потолок,

где начертаны будут незримой рукой

пара карт, парафраз, пара строк…

А потом – и сама я не в силах понять,

как внутри оживают звонки,

и, со лба убирая упрямую прядь,

обнажаю стиха позвонки…

Папироску б, с блаженством затяжки-другой,

даже жалко, что я не курю...

Только тонкая бровь изогнётся дугой,

если стих наизусть повторю.

* * *

По прейскуранту осень не в цене –

висят дожди линялые вне спроса,

и позолоты ширпотреб – извне,

а вот с изнанки – вечный знак вопроса.

Ссутулившись от мыслей непростых,

он тянет в город, к фонарям да лужам,

молчанье вместо звуков холостых

предпочитая там, где смысл заужен.

Откинув чёлку, чтоб не до бровей,

изнеженное горло в шарф укутав,

иду на местный старенький Бродвей,

мощённый, подшлифованный, лоскутный.

Пестрят витрины, но, заслышав клин,

вдруг застываю в колкости озноба –

и мне в затылок дышит синий сплин,

а манекен поглядывает снобом…

Догадлив он – и впрямь не всё равно,

чьи и какие целовать мне губы…

и, пусть переболело всё давно,

бежит печаль по водосточным трубам

и по щекам, а падающий лист

в футляр ложится медленно, и мечет

иллюзий бисер аккордеонист,

и в ритме танго подступает вечер.

Предгрозовое

Немо и немощно…, всё же не ной,

если никчемное выдалось утро…

пусть уплывает в ковчеге Ной,

дремлет в тени стеллажа Кама-сутра,

в щели пускай затекает зной,

не помышляя о столбике ртутном…

просто опять  в голове мезозой,

он завладел даже стрелкой минутной,

что замерла на шести вне идей,

но провоцирует мысль на цитаты,

будь то Тацита с пунктиром тех дней, 

будь то лишь штрих из сокровищ Сократа…

Проскрежетал опоздавший трамвай,

дрозд разомлел, еле-еле глаголя...

сколь ни тверди себе – боль забывай,

в горле от горечи – привкус люголя.

Это курсив бытия непростой,

где ничего, даже новь, не в новинку,

переступая порог запятой,

вновь начинаю с дыханья разминку.

Может, пройдёт после пляски дождей,

и громыхающей встряски раскатов

эта хандра, и в прострации дней

жизнь потечёт, как по крыше покатой…

* * *

Предчувствие зимы слегка горчит и ранит.

предчувствие зимы – печаль в оконной раме

где зябнут дерева в отрепьях и без оных,

где тучи тяжелы, похожи на бизонов.

и воробьиный гвалт почти уже не слышен,

и морось улеглась на трассы и на крыши…

Предчувствие зимы с депрессией похожи:

и взгляд без огонька, и стынь царит под кожей,

и тёмных красок вид – унынье колорита –

мне пережить сложней незнания иврита.

Но в ожиданье том, и тягостном, и грустном,

захочется зимы шальной, со снежным хрустом!

* * *

Путь к марту близится к концу,

хотя и холодно, и сыро…

Билеты отданы гонцу

небесным сведущим кассиром.

За всё оплачено, мой друг,

слезами ль, радостью, надеждой …

мы новый начинаем круг

в спирали жизни. Под одеждой –

на год прибавившая плоть

(не обязательно, что в весе),

и жизни ход не побороть,

дозволь ей, чтоб не куролесить,

играть с тобою в поддавки,

гнездиться в мыслях и тетради,

приветствуй же судьбы кивки

в случайностях, полёта ради…

А всё, что тянет в темень, вниз,

вводя назойливые коды,

попробуй сбросить за карниз

написанной для марта коды.

Рождественское

Мороз и солнце – день чудесный!

А. С. Пушкин

Снег выпал прямо к Рождеству,

и город стал открыткой зимней.

Всё, словно как по волшебству –

мороз и солнце, колкий иней!

Не отрываться б от окна…

А лучше – в лес, где больше снега,

где в детской радости чудес

вдруг возникает жажда бега!

И хочется играть в снежки,

на санках лихо с горки съехать,

следов разгадывать стежки

на тропках или звуки эха,

ворсистой варежкой смахнуть

сугроб с пенька, чтоб отдышаться…

ну а потом в обратный путь,

а с лесом – даже не прощаться.

Но вскоре вечер сменит день,

чтоб написать свои страницы…

ему, волшебному, не лень

наполнить запахом корицы

квартиры, тишину впустить,

мелодией сопровождая,

зажечь огни – желаний нить,

чтоб каждый, чуда ожидая,

забыл о суетности дней,

где вперемежку – труд и встречи,

где всё в поспешности затей

с погрешностью на миг…, а вечер

в снег пеленает ночь одну,

как будто кроху в полотенце…

И видишь наяву Звезду

и в яслях спящего Младенца.

* * *

С человечьим ликом  вдруг птица явится,

молвит речь нараспев о смирении,

и меня, не заботясь, –  а нравится? –

вновь оставит в ином измерении...

...и когда далеко уже за полночь,

вжавшись в кресло, начну перелистывать

монотонную серую заволочь,

перетряхивать всю, пересвистывать,

перевёртывать, штопать, провеивать,

отпуская с балкона ли, с лоджии,

по строке балансируя вверенной

без сомненья, без страха, без лонжи и

вновь срываться в туманы бездонные,

в безымянные тучи, в смятение,

за стеной оставаясь бетонною

с понедельника на воскресение.

* * *

Серо, сыро – ни осень и ни зима…

сколько мгле коченеть по жилам?

не сойти б, не сойти б с ума

мне, приравненной к старожилам.

Здесь под взглядом стражников фонарей

и дворов уклад, и дворцов капризы,

здесь в реке над торсами якорей

зябнут души их – облаков репризы,

и сочится будничный лейтмотив,

что вода из крана, под сень пророчеств,

износившись, пал, облетел наив –

ни отечеств, ни дат, ни отчеств,

лишь дождя верлибр, моросящий слог

над скупым отпечатком страха,

и открытый блог, и уснувший Бог,

и рецепт на чакону Баха.

* * *

Спят уже птицы, их песни в зобах,

выпито зелье из месяца фляги…

Строчки набухшей печать на губах,

выдохнешь – станет подобна бродяге,

эхом безродным забившись в дупло,

мелким дождём повисая на сучьях…

Может, так лучше – забыв про тепло,

выть на луну, тычась мордою сучьей

в ночь, темноту ощущая хребтом

и неприкаянность. А покаянье

будет оправдано только потом

весом строки – вот и всё оправданье.

Тиканьем звёзд обозначена тишь,

суть её спрятана в древние руны…

строчку опять про себя повторишь,

словно натянешь таинства струны.

Вето снимая с набухшей строки,

терпкость её доверяю тетради.

В мире брутальном бродить – не с руки,

строчки рождаются истины ради.

* * *

Стоя здесь, я сейчас вдалеке,

где сквозь годы рябит рябина…

и прохожий, идя налегке,

ощущаю – мне смотрит в спину...

Может, память взяла перевес,

и по воле её каприза,

первым снегом слетает с небес

на меня вдохновения риза.

И мне чудится утренний свет,

и морозца узоры резные…

Посылаю сугробам привет,

им чужая и присно, и ныне…

Сыну

Что краска в тюбике, в свинцовой тишине

запаяны слова и междометья,

весь ворох звуков, слышимых извне

на протяженье суток ли, столетий…

А, может быть, не звуки, я сама

запаяна в беззвучие до срока –

взгляд отмечает: скатерть, бахрома…

мозг не находит смысла в том и прока,

пока в беззвучье не вонзится зов

пронзительной атакой телефона…

и ты спокойно скажешь – жив-здоров,

мне возвратив покой и звуки фона.

* * *

Тихий шелест, в полтона лишь…

то дожди отпевают лето.

Сиротливо в окно глядишь –

вместо улицы – катит Лета.

Лодки Audi и Porsche,

сбились в стаю, и, день листая,

обнажённей, чем экорше

я сейчас и почти пустая

в стылой комнате, вновь одна

накаляющейся нитью –

пробиваясь ростком со дна,

осеняет меня наитье…

* * *

Хрестоматийная хандра,

привычная, как чашка чая,...

с постели, будто бы с одра,

встаёшь и, дней не различая,

идёшь по кругу, по кривой,

по кем-то заданной спирали,

по некой стрелке часовой,

а, если против, чтоб вначале

вдруг оказаться – так нельзя,

жизнь против правил, что удавка,

с ней в поддавки б, слегка скользя

по склонам, да тщедушный Кафка

так и не смог, и сонм иных,

не породнившихся с их ролью,

оставив в пепле запятых

свой спор со временем, с юдолью...

* * *

Чудаковатая зима, почти без снега…

её дворцы не изо льда, скорей из LEGO.

А я метели так ждала и хлопьев белых,

но только блёклых стайка их да оробелых

чуть покружила – и опять всё стало серым...

вот спичка вспыхнула в руке от спора серы,

и загорелся фитилёк, надев корону,

фонарь вдруг высветив в окне и вяза крону,

и детства берег вдалеке, в степи горячей,

и путь, который я прошла, как бы незрячей…