Татьяна Вольтская

Татьяна Вольтская

Четвёртое измерение № 9 (429) от 21 марта 2018 года

Самозваное счастье

* * *

 

Год за годом нам прошлое снится,

Снится, даже когда мы не спим.

В дождевых перепутанных нитях,

Из-за каменных сомкнутых спин

 

То ли родичей, то ли соседей,

Одноклассников – смутно видна

Оплетённая мокрою сетью

Исчезающая страна:

 

В крепдешиновом платьице мама,

Доходящий от голода дед,

И несёт из рассохшейся рамы

Трупным запахом бед и побед.

 

Все смешалось в дымящейся яме –

Вонь барака и невский гранит,

И телячьих вагонов качанье,

И Катюша, и Пушкин убит,

 

И ногою пиная булыжник,

По стене оседая в углу,

Тихо воешь во тьму: «Ненавижу!»

Отзывается эхо: «Люблю!»

 

* * *

 

Что-то сердце защемило –

Город там или двойник

Мягкой тьмой из кашемира

К шее ласково приник?

 

Что-то зренье помутилось –

Вместо строчек на листы

Пятнами ложится сырость

И бессвязные следы.

 

Что-то голос – незнакомый,

С непривычной хрипотцой,

Словно в горле сбились комом

Двор, парадная, крыльцо,

 

Горстка воробьиных перьев,

Фонарей дрожащих нить,

Жизнь, застывшая у двери,

Не решаясь позвонить.

 

* * *

 

Мы будем точкой с запятой на зимней мостовой,

А снег летит, как Дух святой, над нашей головой,

Не спрашивая имени, у века на краю.

Люби меня, прости меня за песенку мою.

Сквозь пригороды страшные вези меня в такси,

Вон шарфик твой оранжевый – заклятье от тоски,

От свирепеющей чумы и от лица земли,

Куда глядеть обречены, пока не замели

Сугробы нас или менты и прочие кранты,

Всегда под боком у беды, что прячется в кусты.

Ночь растворяется в снегу, как кофе в молоке,

Касается замёрзших губ и гладит по щеке,

Но вдруг отступит на шажок, на два шажка всего:

На теле у меня ожог от тела твоего,

И на столе пестреет снедь, и кажется нежна

Возлюбленная жизнь

                                   и смерть – законная жена.

 

* * *

 

Одень меня в нарядную Москву,

Как в долгую лоснящуюся шубу,

Как в золото – в бесстыжую молву,

Накинь платок цветного шума.

 

В ВДНХ со своего плеча

Меня укутай, в соболя бульваров, –

От зеркала отпряну, лепеча –

Лицо ошпарив,

 

Вдруг увидав – все эти миражи,

Серпы, орлы, валы бетонной бури –

Как на служанке – платья госпожи,

Нелепы на моей фигуре.

 

И, улыбаясь, медленно с тобой

Хрустящею, как яблоко, порошей

Пройду к метро танцующей стопой

И с облегченьем сброшу

 

У поезда весь этот балаган,

Чтоб в вытертую невскую рогожу –

Волшебную, как классик полагал –

Нырнуть, как в собственную кожу.

 

* * *

 

Ничего без тебя бы не было –

Ни деревьев, ни света белого,

Ни белёного потолка,

Ни растаявшего «пока»

 

В складках ситцевого Литейного –

Словно крестика след

                                        нательного

С мелкой крапинкой голубой,

Поцелованного тобой.

 

Ничего без тебя бы не было –

Ни на лавочке пьяных дембелей,

Ни кустов в снеговых чехлах,

Ни пятнадцатого числа.

 

Ничего и нет. Кухня вымыта.

Из-под рук вырывается имя твоё –

Словно пламени язычок.

И становится горячо.

 

* * *

 

Вот ты и пришёл ко мне, обнял, поцеловал –

В доме, которого больше нет.

«Вот же, вот же!» – вспыхивают слова,

И я бросаюсь разогревать обед.

 

Ты стоишь у окна, запрокидываешь мне лицо,

Газовая горелка гудит, как шмель,

И воздух за окном, как моё старое пальтецо,

Распахивается. Нет, как шинель.

 

Вчерашняя картошка на сковородке, лук.

Холодильник – что новобранец, гол.

«Я бы съел яичницу», – ты говоришь, – и звук

Пробегает по телу, как алкоголь.

 

«Я бы съел яичницу», – отдыхает Бах,

Вместе с Моцартом курит в углу.

Свет играет на твоих губах,

Я в игру вступаю, беру иглу,

 

Зашиваю тебе дырявый карман,

Скользкую подкладку, боюсь не успеть.

Музыка приходит не в награду, а задарма,

И двери ей открывает смерть.

 

* * *

 

Снег лежит, как убитый царевич.

Двор зарёван. Старуха в окне.

И деревья, как жаждущий зрелищ

Тёмный люд, собрались в стороне.

 

Город мрачен, как будто в опале –

Там труба из траншеи торчит,

Тут куски штукатурки упали

Прямо в лужу – клочками парчи.

 

У парадной повалится пьяный,

Помигает кортеж, матерок

Обгоняя, и – руки в карманы –

Захромает блатной ветерок:

 

Что-то зреет в душе его мутной,

Что-то светит – кому-то казна,

Самозваное счастье, кому-то –

Разоренье и смута. Весна.

 

* * *

 

Первые птичьи посвисты,

Серые ветки в дымке,

Месяц хрустящий, пористый,

Тает прозрачной льдинкой.

 

Снег, подобрав последнее, –

Между сырыми дачами,

Бочками и поленьями

Жмётся, как раскулаченный.

 

Сердце блуждает чащами,

Ветра полно и гула.

Свечку, внутри горящую,

Только бы не задуло.

 

* * *

 

А знаешь, всё-таки спасибо,

Что май, что облако, что ты,

Что горло сжалось и осипло

От налетевшей пустоты,

 

Что дерево плывёт украдкой,

И лучше бы не пить до дна –

Чтоб не кривиться от осадка –

Ни поцелуя, ни вина,

 

И что не прибрана квартира,

И что в окошке провода,

И что тебе меня хватило,

И что не хватит никогда,

 

Что из углов повылезали

Все призраки –

                             как из чащоб,

Что жизнь кончается слезами –

А чем ещё?

 

* * *

 

Едем мы рука в руке, а когда расстанемся,

Почеркушками в песке сдует наши таинства,

Что не значатся нигде – ни на земле не на небе,

А на ракитовом кусте, на ничейном знамени.

Где лежал в тарелке хлеб, где блестели рюмки,

Капли, разверзая хлябь, чокаются громко,

Где сидели мы, теперь вырос клевер розовый,

Где была наша постель – зарябило озеро.

Слово, гревшее нас, до утра остынет.

За границею глаз – смертная пустыня,

За границей руки, частого дыханья –

Ненасытной тоски жёлтые барханы.

По ним кружит ветерок – как по житу:

Как ступлю за порог – семеро держите.

 

Ты-то пойдёшь к жене, я-то пойду к себе.

Тебе хорошо и так, мне хорошо – никак.

Цена-то всему – пятак.

 

* * *

 

Не спишь? Не спи. За окном – ни зги.

Осыпаются голоса лепестки.

Каждый – поймать и прижать к губам,

Только мешает ночной туман.

Не спишь? Не спи. Это и есть

Седьмое небо, благая весть,

 

Как будто стоим, от озноба немы,

У реки, глядим на зигзаги чаячьи.

Каждая любовь – лестница в небо,

И эта – веревочная, легчайшая.

 

* * *

 

Льётся с неба вода, как живое стекло,

Ходят потного леса худые бока,

Дышит клён, будто скачущий конь, тяжело,

Голос твой пробивается сквозь облака –

Вспышки, точки, зигзаги, зарницы – пока!

 

Слоги рвутся, свисают с забора, с куста,

День помехами полон, трещит и шипит,

Мелкой рябью идёт – ты, наверно, устал, –

Рассыпается веером мелкой щепы

 

Возле печки, не падает чудом, застыв

На крыльце покосившемся, цепко держась

То за кончики фраз, то за эти кусты,

Обрывается связь, продолжается джаз

 

Ожиданья. От влаги разбухло окно.

День – себе на уме, с хитрецой и ленцой:

Голос падает в рыхлую землю – зерном,

Лёгкой пеной черемухи брызжет в лицо.

 

* * *

 

Детство лета – совсем коротенькое,

Не успеешь оглянуться – оно уже взрослое,

Идёт, мелькает грачами-родинками,

Тугую воду щекочет вёслами.

 

Вот только что – фланелевые платьица

Одуванчиков, младенческий лепет,

И вот уже липа-невеста сейчас расплачется,

Проплывает облака белый лебедь,

 

И блестящие лаковые лютики

Раскрываются, как шкатулки,

А внутри написано – я люблю тебя,

И осень входит без стука.

 

* * *

 

Не до жимолости – хоть бы жалости –

Всем, кто в горести и усталости,

Всем, кто в сырости и во тьме,

Всем, кто в сирости и в тюрьме.

 

Не до жимолости – хоть бы милости –

Всякой малости, всякой живности,

И утопленному щенку,

И избитому пареньку.

 

Только милости – Бог с ней, с жимолостью –

Как же сделались мы прижимисты:

Набегающую слезу

Зарываем, как клад в лесу.

 

Нет нам жалости, нет нам милости –

Нашей стылости, нашей вшивости.

 

Нам поставят железные койки,

Чтобы плакал и молод, и стар,

Лишь в небесном приёмном покое,

Где крылатый не спит санитар.