Татьяна
Шеина

* * *

Бандероль возвратят: адресат, разумеется, выбыл –

Целовать пустоту, как недавно тебя целовал.

Переплачь и забудь ерунду про неправильный выбор:

Выбор сам себя сделал – и это не просто слова.

Поле боли мертво, только тускло блестят обелиски.

Спят руины в объятиях робких побегов плюща.

Ты легко научилась прощать незнакомых и близких.

Несравнимо труднее – себя научиться прощать.

Память – лучший палач. Отключи, переплачь! Переплачен

Твой кармический долг воплощений на восемь вперёд.

Адресату дошло всё, что он подаянием клянчил.

Бандероль возвратят. Почтальон, разумеется, врёт.

Друидское

Душу когтит ужасно

Сотня свирепых кошек.

Дуб, разреши прижаться

К бурой шершавой коже!

Мох из её морщинок

Мягко щекочет щёку.

Белка уселась чинно

Жёлуди в кроне щёлкать.

Ворон смакует лужи,

Словно ценитель – вина.

Я проникаю глубже –

В самую сердцевину,

Чувствую соков токи,

С ними несусь из почвы

В кончики веток тонких,

В спящие мирно почки.

Солнечный верхний ярус,

Медленный вдох и выдох...

Плаваю, растворяюсь

В запахах, звуках, видах.

Быть и никем, и всеми –

Жёлудем, лужей, птицей...

Падаю в тело – семя.

Дуб, разреши проститься,

Чтобы опять ввязаться

В петли событий. Сдюжу! 

Стая пушистых зайцев

Мягко щекочет душу.

* * *

Если хочешь смотреть на неё – лучше сквозь посмотри:

Ночь в зеркальном овале.

Эта женщина очень давно умерла изнутри – 

И воскреснет едва ли.

Выпей горькую правду, как выпил цикуту Сократ,

Загорись и остынь ей:

Эта женщина Мёртвого моря мертвее стократ

И пустыни пустынней.

Вот она – беззаботней ребёнка, костра горячей,

Нищих духом блаженней…

Но в глазах её искры веселья – не более, чем

Лабиринт отражений.

Просто прошлого гром несмолкающий в сердце гремит,

Просто контур не замкнут.

Да, красива она – неживой красотой пирамид

И заброшенных замков.

Две морщинки у губ – это фатум поставил печать

С несмываемой датой.

Уходи, не смотри и не смей ничего обещать –

Ты не видел когда-то,

Как огромный пылающий мир, задыхаясь, хрипя,

До горошины сжался.

А поджёгший его был чертовски похож на тебя. 

И поэтому  сжалься.

* * *

Есть дорога на север –  и то, что предрешено.

А на всё остальное спокойно рукой махни.

В недрах нового мира, рождённого тишиной,

Мы друг другу как Песня Песен и Книга Книг.

Сколько можно страдать, выбирая одно из двух,

Свеженайденным знанием мериться допоздна?

Ты умеешь в шуршании листьев услышать Звук,

Я умею в дрожании листьев увидеть Знак.

Жизнь изрезана нишами –  каждый нашёл свою.

Глупо сравнивать кошку и ястреба – ну и что ж?

Ты упорно, незыблемо веришь, что я спою.

Я упрямо, отчаянно верю, что ты прочтёшь.

Пусть от споров звенит в голове и в глазах пестро,

Есть дорога на север – а дальше ищи-свищи!

Наши игры в борьбу стоят ста языков костров,

Остальное – не стоит огарка кривой свечи.

Начало мира

«Межсезонье проиграно!» – скользкая ложь во благо.

Трупы листьев складируя, дворник кричит: «Зажжём-ка!»

Завтра поле баталий накроется белым флагом –

Первой чистой мечтой новоявленного божонка.

Мы проспимся в берлогах, по людям оголодаем,

Перепишем архив, предрассудки поизживаем.

Те и эти, глядишь, побратаются городами,

А совсем в идеале – подружатся с головами.

Через tabula rasa проступят не буквы – Знаки:

Всё, что было, и даже немного того, что будет.

Кислота межсезонья нужна, чтобы выесть накипь

На проржавевших душах, в которых бурлили бури.

Завтра выбегут дети – реальность лепить, смеяться,

Очищающе-белым бросаться в идущих мимо.

А божонок, укрывшийся облачным одеяльцем,

В первом утреннем сне нарисует начало мира.

Письмо с неясным адресом

Озаряет лампада Младенца с Пречистою Девою.

Мир, притихший на час, изготовился к новому бою.

Милый дедушка, кто я, зачем я и что я здесь делаю?

Почему не могу постоянно общаться с тобою?

Ты швырнул меня в люди – уродом без рода и родины,

Но забыл объяснить почему-то, что я – не чета им.

Заикаюсь о вере – хохочут и кличут юродивым,

Вдохновенно пишу о любви – но никем не читаем.

Не получится хлебом взойти среди сорного семени,

Не останешься бел, пропитавшись пронзительно-алым.

Я слабак: я не спас никого. Им не нужно спасение – 

Нужен тот, кто покорно погибнет за их идеалы.

Снова вымоют руки великие вечные римляне.

Письма вспыхнут – и дымом курильниц к тебе вознесутся.

Милый дедушка, видишь: иду по воде. Забери меня!

Ведь забрал же однажды отца моего, Иисуса!

* * *

Пишу судьбу – водою по воде.

Не обессудьте, если прочитали:

«В ремонт часов не приняли мой день –

Сказали, слишком мелкие детали».

А день разбит: сквозь трещины сочась,

С него тягуче капают секунды.

Не совпадая, стрелки «здесь/сейчас»

Несутся в никуда из ниоткуда –

По часовой и против часовой – 

Скрежещут шестерёнки от нажима.

Клекочет перепуганной совой

До беспредела сжатая пружина…

Но Часовщик скривился: «Ерунда!

Не подлежит: рассыплется, чуть трону!»

И я его – живой! – не без труда

Меняю на бездушный электронный.

* * *

Плыву по течению жизни, особо не сетуя:

Система счисления дней превратилась в бинарную,

Привычная гамма страстей упростилась до сепии,

Скелеты из шкафа давно переехали в Нарнию.

И сердце уже не гостиница – зал ожидания,

Где даже тоска и бессонница – гостьи не частые.

В моём драмтеатре дают «Виражи Мироздания» 

(Комедия, ужасы, триллер). Смотрю, не участвуя –

Хоть главный злодей улыбается приторно-ласково

И машет призывно со сцены косыночкой бязевой…

Вы – мне? Извините, не верю. Привет Станиславскому!

Ружьё над камином ничем никому не обязано.

Попытка сплина

Рассвет – небесный вздох, мучительнейше-тяжкий.

Кураре липких снов сочится в явь побудки.

Горчащий антидот заваривая в чашке,

Мечтаешь стать щенком в утробе тёплой будки.

Всеобщий зимний сплин – барон фон Захер-Мазох:

Наручники и плеть положены строптивым.

По улицам плывут шеренги грустных масок,

А ленты новостей вскипают негативом.

Рвануть бы на юга – но нет бесплатных рейсов.

Положено страдать: напиться и влюбиться,

Вступить в разбухший клуб поклонников депрессий,

Под виски смаковать пути самоубийства,

Пытаться совместить невинность и порочность,

Подумывать уйти в монахи или маги –

И в пледовом плену испытывать на прочность –

Рифмованным нытьём – терпение бумаги.

Одекабременён тоской высокой пробы,

Внезапно тормозишь, с восторгом наблюдая,

Как четверо щенят сигают по сугробам,

Чихая на людей и вьюги с холодами.

* * *

Прошла пора рыданий и чернил.

Всевышний перья ветра очинил –

Выписывает ямбом шестистопным

Пронзительную новую главу

О мире, что держался на плаву

В процессе репетиции потопа.

А миру дела нет до мудрых книг:

Он в чёрной нереальности возник, 

Соткался из обрывков снежной шали – 

И жизнь, возобновляя круговерть,

Стихийно заселяет хлябь и твердь,

На все лады себя провозглашая.

Лохмотья туч прошили журавли,

Бутоны белых цапель расцвели,

Поля перепелами запестрели,

И жаворонков сонмы поутру

Подвязаны к небесному шатру

Серебряными ниточками трелей.

«Живём!» – ликует в кличе птичьих стай,

Трепещет в каждой клеточке листа,

Пульсирует дождинками по кроне.

И Он, на сотни лет помолодев,

Спускается в воссозданный Эдем,

Передохнуть от старых пыльных хроник.

* * *

Состояние «никак»,

Дислокация «нигде»,

Нежелание вникать

В положение всех дел

С треволнениями масс:

Спор абсурден, но горяч.

Мир опять летит с ума – 

Жаль, что я ему не врач/

К счастью, я ему не враг –

Не убить и не спасти.

На горе расселся рак

И отчаянно свистит –

То ли зычное «ура!»,

То ли с Богом тет-а-тет.

Вроде, действовать пора,

Но не хочется хотеть.

Можно гнев облечь в стихи

И надеяться вот-вот

Выйти чистым и сухим

Из потока сточных вод.

Можно слушать волчий вой,

Наблюдать парад планет,

Можно – в омут с головой.

Только смысла в этом нет.

И сидишь бессчётный день,

Нянча небо на руках,

В дислокации «нигде»,

В состоянии «никак».

* * *

Утро – размен минут.

Кофе в сердцах разлив,

время хватает кнут –

пряник не завезли.

Пряник для тех, кто вне 

матрицы городов.

Прочим – поблажек нет.

Землю вращать готов

бегом? Тогда – бегом,

двигаясь над и под.

Третий с конца вагон.

«Поезд идёт в депо».

Значит, забудь о том,

чтобы успеть к шести.

В плейере – «шанти ом».

Снится нам тот шанти!

Вечером всем швырнут

пару часов-банкнот.

Щёлкает звонкий кнут:

«Время! Цейтнот! Цейтнот!»

Поезд. Трясись в норе,

мыслями в такт гремя:

как сэкономить вре-

Боже, помилуй – мя!

* * *

Чувства уводит с ловкостью конокрада,

Гасит во мне огонь, превращая в голем –

Мой персональный дьявол не носит Prada,

Не соблазняется сексом и алкоголем.

Спорит со мной нечасто и как-то вяло,

Не изгоняется – это совсем без шансов.

«Эй, – говорю, – искушай меня! Ты же дьявол!» –

Он ухмыляется: «Хочется – искушайся!»

Ром разбавляю текилой, а дружбу – флиртом,

Чтобы заполнить внутренние пустоты.

Он меня лечит наутро чистейшим спиртом

Едкой иронии: «Как, ощутила что-то?

Глупая женщина, что ж тебе всё неймётся?

Мир упорядочен, сердце уже не ропщет!» –

«Дай, – умоляю, – хоть каплю былых эмоций!» –

«Нет, – отвечает, – без них тебе всяко проще.

Чувства – протезы, сомнительная подпитка,

Суп из песка на завтрак, обед и ужин...»

«Чёрт, пощади, обесчувствие – это пытка?!» –

«Нет, – ухмыляется, – хуже. Гораздо хуже».

* * *

Я маленькая белая лошадка,

Приписанная к детской карусели.

Я начинаю жить в начале мая,

Когда, под бодрый маршевый мотив,

Взлетают на меня с подножки шаткой

Частички воплощённого веселья –

И шепчут в ухо, крепко обнимая:

«Хорошая, коняшка, прокати!»

А рядом по тропе в неспешном ритме

Гуляет вороной печальный пони.

Он фыркает, катая малышей – и

Как будто лишний в этой суете.

Он в перерывах и-го-говорит мне,

Что парк – кошмар, что счастье – это поле,

Где мягкая трава щекочет шею,

Где близко нет ни взрослых, ни детей.

Я не считаю парк невыносимым

И очень редко думаю о счастье –

Оно едва ли в криках «едем-едем!»,

В счастливых бесконечных «но!» и «тпру!» –

Но ненавижу осени и зимы:

Из них торчит моя ненастоящесть,

Как вата из дыры в боку медведя,

Забытого на лавке поутру.