Татьяна
Пискарёва

Бетховен

«Вы кончите на эшафоте!»

Запись-предупреждение

из разговорных тетрадей Бетховена

Я глохну, Бог мой!

Звуков стаи

летят всё чаще к небесам.

И я не постигаю сам,

зачем они мне сердце разорвали.

Я часто встать хочу спиной

к чужим: завистникам, красавицам-гвиччарди, свите

фигуры императора. Закрыла двери глухота

нелепому язвительному смеху.

Мне дела нет до них. Испачканы манжеты,

но в нотах – радости покой и чистота.

Я сквозь толпу теперь иду,

не глядя.

Меня ведёт незримый поводырь.

Я глух, и слеп, и нем.

Стал звонкой деревяшкой для смычковых.

Земное платье истрепав до дыр,

я слушаю,

как в оболочке новой

моей души

звучит, поёт

клавир.

Бумажный круг Луны

В бумажный круг Луны

Подул холодный ветер.

Ей некуда уплыть –

Нет дома в небесах.

Сместился только ход

Движенья в эти сети,

Где скроется она.

Ты будешь горевать?..

Весна

И маленькая складка возле

губ,

прокушенная ветка терпкой

хвои.

Неявный знак, который

берегут

поодиночке или сразу двое.

Он скрыт всегда

в весеннем светлом хламе:

в бутонах. Если слушать:

есть в дожде,

пока он щёлкает по лужам

в тишине

и подчинён своей, особой

гамме.

Его теряют или забывают,

где только можно,

с радостью и без.

Его друг другу горько

предъявляют,

чтоб сделать им на памяти

надрез.

Пытаются составить список тел

и перечень с ним

связанных новелл,

Не понимая тех, кто не

успел,

кто был дурак, что не

оставил опись…

Везёт лишь простофилям!

Им дано

внезапно потерять и ум,

и зренье,

чтоб быть с собой

и с сердцем –

заодно.

* * *

Вороньим клювом зима долбит

по своим следам на мерзлой земле.

Она прилетела на помеле,

из-под треуха клок волос торчит.

Ледяное блюдце ставит зима,

в него сыплет горсти белой муки.

Бьется по ветру перестук от ее клюки.

Заморозила лес,

да замёрзла сама.

Если небо поднять выше слякотных туч,

засинить его ярко до боли в глазах –

обожжёт зиму яростный солнечный луч,

обернётся Снегурочкой.

Аж до пят коса.

Ворота в небе встали твёрдо…

Ворота в небе встали твёрдо,

Пока он плыл вперёд, вперёд.

Он был испуган и дрожал,

Потом бояться перестал

И задремал.

А наверху поставили ворота

Из радужных, блуждающих огней

Над толпами зверей

и лысиной

у Ноя.

* * *

Вот дома стоят, чуть спрямив плечами

то, что названо небесной линией,

фонарями-свечами точно повторяет

движение Фонтанки и Мойки линия синяя.

Всем хорош дом с флюгером «1898-й год»,

а если зайдешь за поворот –

снова дом с ровным профилем

и с такими окнами,

в которые нужно смотреть на рассвете,

чтобы летом не жарко,

а зимой хлопья снега и слякоть.

Вдыхать безвременье Питера,

смаковать его,

как гурман ароматную кофейную мякоть,

погружаться в skyline, натягивая на себя город,

словно ветхое одеялко.

Тут так много небесных прозрачных линий.

И каждую – жалко.

Гора

Приглажена лесным туманом,

Стоит весенняя Гора.

В узлах корней

её подошва,

Вершина – дом из серебра.

Застыла плоть камней белёсых

Среди запутанных теней.

И просверк ящериц

бесхвостых

Растянут в вечности

над ней.

* * *

Горошины в стручке созрели,

Барабанчиком гремели,

Если капал сильный дождик,

Или шёл по ним жучок.

Жук спешил к чудесной даме

С шелковистыми усами,

Разноцветными глазами

И с задорным хоботком.

Где и как они сидели,

Под каким стручком гороха,

Знает только щеголиха,

Что летела по делам.

Отвлеклась и зазевалась.

Щеголятам не досталась

В этот вечер на закуску

Пара чёрных усачей.

Целый месяц наслаждались

Беспрепятственно любовью,

Вспоминая щеголиху.

Повезло – так повезло!

* * *

Два портрета, мужской и женский.

Может быть фотография,

а может, это живописец оставил на холсте

отпечатки двух лиц с подробностями:

у мужчины брови лохматые,

а у женщины – не так уж много ресниц,

да и вообще у обоих лица с неровностями.

Оба смотрят прямо перед собой.

Но их взгляд неустойчив

и ускользает мимо.

Зрители несущественны, потомки

о них потеряли всякую память,

хотя иногда натыкаются на обломки

чужой прожитой жизни,

долгота которой

лишь портретами измерима.

Из цикла «Считалки»

«Камень, ножницы, бумага,

Карандаш, огонь, вода.

Безграничная отвага,

Будь со мной везде,

                         всегда.

Я повергну

                 врагов,

Наломаю

                дров,

Утешу

          вдов,

Буду

      суров!»

Только саблю он достал –

Бог смеяться перестал...

Начало дождя

Начало дождя –

это первая капля,

в которой вся сила,

и тяжесть, и блеск.

Под гнётом тумана

со стуком упала

в пустое ведро

из далеких небес.

А может, она вызревала в кустах,

в колючках малины – как смех на устах?

Лежала в гнезде,

как кукушки яйцо.

Гвоздём просверлила

сухое крыльцо.

Ночь

Вивальди, соната «La Follia»

(Trio Sonata Opus 1,

No. 12 In D Minor 'La Follia' RV 63)

Сама себя почти не слышит

и дышит, как больной

под утро –

тише,

тише,

тише –

на паперти земной.

Она себя почти не видит,

идёт нетвёрдо, наугад.

Ей в спину долго смотрят птицы,

готовя утренний парад.

В ней растворяется весь день,

уплывший навсегда,

и сна

медлительную тень

уносит

в никуда.

Оркестр

Ощетинился смычками

и заиграл –

оркестр неприкаянных музыкантов –

Шопена, Шумана, Грига,

Чайковского, Баха, и снова Баха,

когда захлопала в окнах консерватории

крыльями птаха

и чья-то душа в упоении полетела,

положив конец музыкальной истории

и начав историю жизни без тела.

Не будем преувеличивать значения искусства.

Оркестр не безупречен, а у дирижёра

диктаторские замашки:

он не в состоянии репетировать без ора,

потому что стар, глуховат и боится, что скрипки

доведут его до позора.

Виолончели похожи на перезрелые груши,

а валторны – на закрученные в трубочку уши

тех, что в зале не выключили мобильники

и мечтают заткнуть этот оркестр прежде,

чем зажгут, наконец,

светильники.

Зал изучает декольте контральто,

рыжие кудри сопрано, лакированные туфли баса,

вежливо слушает бельканто

и вздрагивает от партии контрабаса.

Но дирижёрская палочка в воздух

взлетела.

Летает

и не может приземлиться,

пока музыка звучит

на вдохе и выдохе,

будто жизнь,

которая исподволь снится.

Здесь небо разверзлось

и обрушились звёзды –

прямо в декольте контральто и всем дамам хора,

на программки скучающих билетёров,

гнесинским детям на брови и ресницы.

…У консерваторского подъезда студенты легко

переругиваются не без помощи мата,

смотрят искоса: как я

уношу в себе музыки хранимое стекло,

обходя лужи с ловкостью

акробата.

Осень

У осени – морда печального зверя,

Который тайком убегает в нору.

В охотничьи сказки и басни не веря,

Он любит орехи, кору и траву.

Он любит тончайшие перья тумана,

Зелёное с синим, которого мало –

а много становится жёлтого с красным,

И тянет холодным предзимьем опасным.

Порядок слов

Порядок слов не может быть нарушен.

А буквосочетания

Вливаются в распахнутые души,

в их очертания.

Как эти раковины створками своими

ловят звуки?

Зрачки без устали скользят

по Аз и Буки?

Зачем нам механизм такой? Кто в нем «технарь»?

Кто выдумал слова,

тома,

букварь?

И почему в тот хитрый плен попасть готов

любой,

кто полюбил

порядок слов?

* * *

Последняя корзина лета

Полна фантазий и чудес.

В неё вплели обрывки света

И петли грозовых завес.

В неё лёг сок под кожурой

Скользящей,

Тонкой

И живой.

* * *

Привычка жить для утешенья глаз –

смотреть на небо сквозь ресницы,

чтоб замелькали солнечные спицы,

по радужке скользнув

и у зрачка.

Привычка видеть муравья в траве,

и почитать его за брата, не считая,

что это нечто меньшее, чем я,

так почему же вместе с ним мне не пойти,

росу, как ягоды, сбивая,

луг изучить от края и до края,

почти его былинок не измяв,

но там уж – шум, дорога, города

и люди, населяющие землю,

и в их мычащие угрюмые стада

войду, как обречённый пленный.

Рахманинов. Лорелея. 1914

Сергей Рахманинов владел авто «Loreley».

Чтобы развеяться и вдохновиться,

он разъезжал на нём по российской губернии.

На зелёной Лорелее

он несётся в колее.

Всё быстрее и быстрее

зажигаются во мгле,

осыпая Лорелею,

звёзды искр и светлячков.

Не заметив Лорелеи,

в красном логове волков

под присмотром пастухов

вдруг погибнут человеки.

Жаждут огненные реки,

выходя из берегов.

По разбитой колее,

на зелёной Лорелее

он летит навстречу веку.

С топорами дровосеки

вышли. Приговор суров:

топок много – мало дров!

Всё быстрее и быстрее

разгоняя Лорелею,

шепчет:

Боже, сохрани,

вопреки законам века,

в небесах

и на земли!..

* * *

Себе цену назначил и всё оплатил

своим щёлканьем, цоканьем, свистом,

трелью, дудочкой,

цвиг,

тра-ля-ля, тру-лю-лю,

соловьём он назначен и должен служить,

даже если не хочет,

артистом,

менестрелить

«май дарлинг ай лав ю фьюфью»,

как по нотам – то жарким, то льдистым

соловьиное тело – дрожащий глоток

чистой влаги из летнего сада,

погремушки лесной

рокоток-голосок,

дробь и посвист,

финифть и рулада

горло плещет ручьём,

высвист, прочерк, щелчок,

и (зажмурившись) – снова рулада,

погремушки, дробинки –

бьёт по сердцу ток,

оглушил сам себя серенадой

нанизал, словно бусы из крупной росы,

свои посвисты в ряд - и развесил

на высоких ветвях и в шершавых кустах,

и всю ночь был то мрачен, то весел…

Сова

В этом небе

нечего правды искать.

Выстужено, опустело, охладело.

Только летит наискосок

птицы тело:

от точки отправления

до точки прибытия.

В солнце нацелилась

клювом, но -

недоклюнула.

А солнце

прыгнуло как раз мимо месяца,

что к небу крючком прицепился, словно коготь совы, которая,

сидя всю ночь на дубе,

стала думать о месяце по-человечьи.

И ей уже кажется, что это – хлеба ломоть. Об этом

она и сказала дубу

на своём наречии.

Странник-Гоголь

Родился Гоголь.

Нос его был мал.

И не было у Гоголя коляски.

Пока ему рассказывали сказки –

Он о ревизских сказках не писал.

Шинель была, как детское пальто:

две пуговицы, хлястик, сборки,

тепло и сухо,

Будто обитаешь в норке,

но звать тебя никак,

и ты – никто.

Прошли года:

стал странен Странник-Гоголь.

…Нос вырос, обнаглел и вышел в чин.

Ужасным сквозняком наполнились шинели.

И, не мигая, панночки глядели,

Как вишни созревают

в день один.

У камней мертвеют спины…

У камней мертвеют спины,

Зябкий холод пробирает

В заводи у водопада.

Выше, выше мы идём.

Осыпается тропинка,

Над ущельем – призрак птицы,

Полубога, полузверя,

Полунимфы, полусна.

Мы идём всё выше, выше,

К той вершине, что в покое

От гомеровских стихов –

Бесконечных и тягучих,

Словно мёд, и жизнь оливы,

И полуденный прибой.

Мы идём всё выше, выше –

Впереди над нами солнце

Запеклось на ветках ивы

И запуталось в кустах.

Мы хотим пройти к вершине.

Потому что там – отгадка

Наших бедствий и страданий,

Там – решенье всех задач.

Мы идём всё выше, выше!

Мы пропали, заблудились.

Нет отгадки, нет страданья.

Просто в дрёме полусна

Процветёт своё

весна.

Хуторок

Кувшинки

Сомкнулась чёрная тяжёлая вода

под чашками белеющих кувшинок,

и стрекозы стремительной слюда

под вечер растворилась без следа

среди разбитых лунных половинок,

которые качаются в волне,

пока бесстрастно реет в вышине

их братец-месяц –

холоден

и гибок.

Тихий сад

Иди за мной. Здесь тихий сад,

его деревья встали в ряд,

и ты пройдешь меж ними вольно.

Пойдём скорей, бежим быстрей –

чтоб увидать следы зверей,

и чтобы спел нам соловей,

когда мы выйдем из дверей

той жизни, где нам было больно.

«Здесь небо, под которым стоишь…»

Здесь небо, под которым стоишь,

уминая в ногах дрожь,

и ждёшь,

что в его согретое дыханьем тепло

ты вдруг сорвёшься и упадёшь.

Тут-то и понимаешь, что Млечный Путь –

неровен, шероховат и мглист,

как дорога, которая кружила по лесу,

пока обратно не привела. И что сверху

светится прорехами тёмный лист,

и он, словно небо в августе,

прогорит дотла.

«Движенье рыб угадывал рыбак…»

Движенье рыб угадывал рыбак.

Он ловко их опутывал снастями

и знал, какими бурными страстями

обуреваем каждый рак.

Рыбак купил сеть, леску и грузило.

Он никогда не шел на ловлю кое-как.

И чтоб ему на речке подфартило,

погиб уже стотысячный червяк.

Но он не мог глядеть в глаза прекрасным рыбам,

и свой улов не приносил домой.

Он, зная, что в воде им мило, всем им желал

расти большой.

«Монеты цвета византийского золота и винных пятен…»

Монеты цвета византийского золота и винных пятен

снова роняют деревья. Их ропот робок, а бунт невнятен –

им просто пора привыкать к наготе.

Свои обноски бросают на землю

и, заломив кверху ветки, ждут зимы, к которой не привыкать.

Начинают дышать медленно и спокойно.

А что они при этом думают,

боятся ли, ждут, надеются –

нам не понять.

Царица

Осталось шелестящее имя, печальных глаз разрез –

песок времени добавил несколько морщинок возле,

а горький завиток губ – мы же помним, что он не исчез! –

честно обозначает, что было до неё и что будет после.

Облачалась, как луна в облако,

в царственные одежды,

погружалась в них, как в воду – цветок лотоса,

украшалась драгоценными камнями и золотом,

печатями власти, превосходства и силы,

знаками тайны, вечности, величия и египетского космоса,

и всем прочим,

что по привычке всюду носила.

Но вышло не так, как о ней думали жрецы,

во дворце и около,

и что было в голове

у бога Гора – сокола.

В ней самой и в ее шелестящем имени не было силы –

только необъяснимое.

Знала ли об этом царица сама?

Или всего лишь

родилась, вышла замуж, попала в опалу

и от старости умерла,

и любила послушать новости,

что ей ласточка на хвосте

приносила?

* * *

Я бежала босиком,

босиком.

Я крутилась колобком,

колобком.

А лисица – зверь-царица

не давала мне напиться,

шла по следу

тёмным лесом.

В заколдованной завесе

гибких веток

и листвы

с тонкой мордой, с чутким носом

шла с одним ко мне вопросом:

где любовь, и где же ты?

И следов неясный запах

                    волновал её слегка.

Исчезала год за годом

                моей жизни суета.