Татьяна Дружинина

Татьяна Дружинина

Сим-Сим № 27 (123) от 21 сентября 2009 года

Сто двадцать кадров


май


Распускаются вязы на свете, петля к петле,
во дворе раздвоенье ветров и рожденье радуг.
поливают асфальт. выгружают горячий хлеб.
ничего необычного. чудо идёт как надо.

Нагревается небо, по-моему, испеклось.
продаются нарциссы окраса луны и мёда
и глядятся до темноты на себя в стекло.
их никто не купил. продавщица сливает воду.

Будто месяц тебя покусал, и живёшь не сам,
бесконечной с собою драки не разнимая,
остановишься – чудится: бабочки в волосах,
а прогонишь – потом не простишь ни себе, ни маю.

судьба поэта

меня желало слопать облако, катало меловой кадык,
талант был тускл и окончательно зарыт.
стакан с потёками кефирными, виски с потёками воды,
чего и ждать. стояли летние жары.

блажен сражающийся с цельсием, питомец тугоплавких муз,
блажен, чей борющийся дух неиспарим.
всё гениальное – съедобное. идёмте добывать арбуз.
а он пусть пишет, жаропрочный исполин.

про ты

я заблужусь в твоих подсолнухах, фильм-ужасовской кукурузе,
ведь миром правят заблуждение и принуждение блуждать,
(и многие другие -ения, чей список столь тяжелогрузен,
что рвётся при перечислении, и отпадает в нём нужда.)

ты – всё: аллюр аллитерации, пейзаж, расчерченный на паззлы,
ты – жимолость и междустрочники, страна стремянок и стропил,
(страда, стрекозы и стремления, строка, страдания и стразы).
ты ничего, растяпа, (скареда), и ни раздал, и ни скопил.

полоски света над полосками полей, засеянных стогами:
утóк, основа – проще некуда, а я ни дюйма не сотку.
мне просто лень тебя записывать, и всё пойдёт на оригами,
ты – звёзды, тишина и ряженка, ты – август в собственном соку.

дневник наблюдений

С вечера на асфальте сырые полосы,
С тучи лучи струистые, как шифон,
Где-то в потоке жертвенных гладиолусов
Детство мое плетётся на эшафот.

Это такой чердак, где мы все раскиданы:
Палые яблоки трескаются с боков,
Ловятся на тепло пребольшие рыбины
И не моргая смотрят на рыбаков.

Может, и нынче снова останусь с теми я,
Кто ни угла не нашёл, ни гнезда не свил,
Я приношу глубокие извинения,
Кланяюсь, а потом зарываюсь в ил.

22 октября

вот счастье. лопай и молчи: шурши желтеющей травой,
раздай синицам семена, ногами листья уминай.
когда немеешь, всё равно, какой семье языковой
принадлежат твои стихи, народы их и племена.

будь старой лодкой и линём, на глубину не заплывай,
но чую – тщетно. ночь черна, и ты полезешь на рожон,
потом подкараулишь стих и грубо схватишь за слова,
а он ещё/уже не жив. он вырожден, но не рождён.

в берёзах глохнут голоса. кому ты это написал?
придумай листьям имена, туман ладонями разгладь,
поймай закатные лучи у чёрной кошки на усах –
ноябрь нацелен на тебя, бездонен, томен и стоглаз.

таких как ты не легион – вагон и малая арба,
не из-за вас ли мы не спим, карабкаемся по коре?
и может, из-за вас зима ушла не солоно хлебав,
скребутся мухи в янтаре, колышет вечер очерет...

проще некуда

пространство уминается в брикет,
где душно этой осени, как таксе,
которой на коротком поводке,
не удавиться и не разгуляться.

под перепонкой старого зонта,
под чешуей осклизлого навеса,
стоим, чтобы беднягами не стать,
которых дождь на ломтики нарезал.

произрастает во поле маис,
и не мои галеры в море тонут.
пока во гневе боги не мои,
храни меня, ракушка из бетона.

ты, урывая свежее с лотка,
пугаешься и крестишься подчас, но
как всё-таки бездонна и сладка –
твоя к чужому горю непричастность.

шипит осенних месяцев рагу,
и пусть зима приходит поскорее,
мы овощами ляжем на снегу,
в надежде, что когда-нибудь созреем.

конец января

мне тихо, как в книге. дожив до такого,
я мудр, как книги, мне ясно, как им
всё. стану, глядишь, словарём я толковым
(конечно, толковым, не абы каким).

и станет мне ясно, что всё очень плохо,
что счастье не вечно, гюго не виктор,
и тихо мне, словно я в томике блока,
который сто лет не читает никто.

боязнь точек

А потом у тебя зацветают вишни,
и созрев опадают, и пропадают,
по буреющим листьям идёшь, глядишь на
облетающих птиц, и в какую даль им
улетать, представляешь – и сразу жутко,
неуютно остаться, и круг твой сужен,
может, осенью этой тебя сожгут, как
стаи листьев, над пламенем перья кружат,
запах гари и скорого снегопада
расплывается, ты стекленеешь будто,
превращается сцена в статичный кадр,
безысходность глядит из собачьей будки
и скулит, вот и снег, ты чего-то ищешь
на снегу и на варежках, всё пытаясь
задержать эти точки, но мерзнут вишни,
предложения, руки и запятая

счастье, когда

Это в морских ракушках волна гудит –
в наших речных двустворках тепло и тихо,
Счастье элементарно, как бигуди,
Вкусно, как мятный пряник и облепиха.

Листьев дрожание сотнями гамм и альф,
Спутанность дней, ночей, вечеров и утр,
Лето, босые ноги, босой асфальт,
И не стоят над душой, и не лезут внутрь.

Кошек урчанье, лимонная пастила –
Счастье, когда не совестно быть счастливым.
На расстояньи распахнутого крыла
Располагаешься ты, расцветают сливы.

сто двадцать кадров

Всё некогда спокойное рябит.
Апрель стареет, скоро будет вице-.
Ты ждёшь меня над волнами Оби,
А я не успеваю появиться.

Сто двадцать кадров сделаю – сотру,
Сто двадцать раз заговорю – не с теми.
Ты ищешь под ногами и вокруг,
Но не находишь времени растений.

Два чая остывают в потолок,
Неспящий Будда отрывает веко.
Над Обью ветер солнце истолок.
Всё выглядит насыщенно и веско.

В воде как будто варят лук-севок,
Чтобы пасхально солнце перекрасить.
И слаще, и размеренней всего,
На реку льётся мед закатных пасек.

Такая неспокойная вода,
Такие неотчётливые встречи...
Я буду бесконечно ожидать.
Щелчок затвора. Кадр пересвечен.

пока мы тут

Пока мы тут, забросим сеть, заманим свет, засядем ждать
И распаковывать весну, как будто принятую в дар.
Над набережной – облака, скребутся о её наждак,
День закругляется, и лучшего не будет никогда.

Пока река бежит к ногам, потом обратно – так она
Играет с нами в океан, пока вода, пока песок,
Мы балансируем над всем, шагая с лодки на канат,
Туман во мне, туман вовне, туман приляжет на осот.

Я не в единственном числе, ты не в единственном числе,
Пока мы тут, пока сомы в сетях и время стерегут...
Вода устала наблюдать, волна затапливает след,
Следы воды впитал песок, нас не было на берегу.

молча рыбачит

Осень-истерика, всё иссушила дочиста,
Отлистопадилась, скоро начнёт стихать,
Люди уходят – от них остаются отчества,
А от неё не останется ни штриха.

В самом убогом дожде ли, в малейшем сдвиге ли,
Ртутной полоски на сторону синевы
Тысячи тысяч причин пожелать погибели
Ей, желтоглазой. Сражаюсь. Иду на вы.

Осень уходит. И горестно ей, и странно ей,
Перед порогами выгнанная взашей,
Как приходила – немая, никем не званная,
Так и осталась – оскоминой на душе.

Осень вернулась в колючем пальто из ельника,
Перепрошитая, и не узнать её,
Молча рыбачит в холодные понедельники,
Крепче держитесь за землю – уже клюёт.

Видимо, что-то упущено, и пока мы там
Старимся и сторонимся своих Харибд,
Осень-ребёнок играет и учит грамоту,
Осень рыбачит и кушает сухари.

невроз

Где ты идёшь по камням без моих оберегов,
горе ли гонит от берега лодку твою
или корабль твой тонет, и, нервно забегав,
крысами сны пробираются с нижних кают.

здесь без тебя увязают в густой паутине
дни золотой облепихи и горестных псов,
снегом хрустящие яблоки, облаки цинний,
листьев ажур... не гляжу, подвигаю засов.

дни – и не дни, мне не мнились подобные длины,
мнилось, что мнёмся и рвёмся, раскатаны в блин,
оба мы, глупые, оба мы, родом из глины
прямо и костно. из первого кома Земли.

Где ты? и я буду деревом, чтобы врасти там,
«Где ты?» приснилось, и я ожидаю вестей,
нет без тебя повестей. только я, колонтитул,
мрачно маячу у входа в бумажную степь.

«Где ты?» – кликушит в моём изголовье ночами,
не признавая в прозренье ни рамок, ни мер,
и через все расстояния я различаю
в тéни твоей притаившихся голых химер.

одиночество кошки и комнатного цветка

Непочатый блокнот, пропадает привычка ткать
Вечерами из рифмы. Внутри начинает зреть
Одиночество кошки и комнатного цветка
На пустом подоконнике в будущем сентябре.
Облака наливные, нарезаны из лекал,
Заоконный эскиз по-лубочному простоват.
Предвкушённая в августе осень нелепа, как
Птица феникс, навеки уставшая восставать.
Всё и сухо, и сладко – стихи, курага, урюк,
Даже горе – не горе... И видится в полутьме,
Как его музыкально ажурные кисти рук,
Уточняют узор, так что даже не стоит сметь,
Добавлять от себя, да и нити не так чисты,
Как, бывало весной, когда бойко идёт игла...
А внутри – седина, а снаружи – боязнь простыть,
А бега по утрам – потому что привык седлать.
Желтизна побеждает в масштабах дворовых лип,
С ней не хочется спорить, а хочется посчитать
Кардиоидные листья и каждый дождливый всхлип,
Чтоб владеть листопадом... Но радость уже не та
От грядущего бабьего лета, и всё не то,
Как кубышка физалиса, станешь пустым на треть,
Только вспомнится: старая кошка, окно, цветок
И пустая квартира в предсказанном сентябре.

© Татьяна Дружинина, 2007–2009.
© 45-я параллель, 2009.