Татьяна
Чеброва

 

Volkswagen – волк с вагиной,
волчица автострад,
размашистой равниной
неси меня назад.
Куда впадают воды
пока не решено,
но на зубах природы
песчаное зерно
скрипит, резцы стирает.
Кто первым умирает
в краю, где смерти нет?
Смотри, дитя играет,
бежит на красный свет

 

 

…но эллина, этруска, арамея.
Закон, обратной силы не имея,
подталкивает к выходу. Вперёд!
Пока ноябрь. Пока не прочен лёд
на водах Сены, Стикса, Лтавы, Леты,
пока не твой черёд – давать советы
тому, кто только жизнями берёт…

 

Всепобеждающей водой – пока ты молодой.
Зелёным древом – в цвете лет. Цвети, мой Свет.
Пройдя металл, огонь, дымы (читаем –  «воздух»), после тьмы
и ослепительных огней, вернись (насытив реку дней) –
землёй. Но не останься в ней
надолго. Ключ, росток, цветок пробьются в срок.
Вот ты идёшь, и дождь идёт из первородных вышних вод…

 

Эту девочку в тёмной блузке с бирюзовой птичкой на шее
Я люблю так, что и сказать не умею,
в зеркале вижу – люблю и люблю. Как самолёт – неживую петлю.
«Мёртвую» – ты это слово забудь. Мы ведь ещё в этой Лете по грудь,
нам ведь ещё до «по горло» – года. А «с головой», ты сказал, – никогда.
Это другие увидят – не мы – сумерки, проблески, происки тьмы,
нас растворившей, размножившей. Раз! – пересадившей на ложе из роз,
переложившей сухими листами книжными то, что считалось цветами.
То, чем цвела-расцветала-светлела – водная плоть поднебесного тела...

 

Стоишь в купальнике и, как плавучий дом,
покачиваешься. Плыви – не жди. Потом,
когда водоворот переплывём
и будем жить с тобой, где невода
неволить не посмеют, и вода
течь будет млеком-мёдом, не водой,
и ты смешаешь с влагой молодой
свои неотвердевшие черты,
я буду – ты,
ты будешь-будешь-будешь-будешь-бу-
магой, над которой я плыву,
как чёрный гриф, вернее грифель, как
знак водяной на денежке, в руках
распавшейся на тысячи монет.
Мы будем... Нет,
мы были, есть и будем – взаперти.
Теперь тони, иначе не спасти
тебя мне от касания волны
к ноздрям, к макушке. Мы ещё вольны
легчать и превращаться в кислород.
Взаимо-не-спасаемы – рот в рот.

 

Май спортзалами пропах.
Дева-муза-Каллиопа,
ты мелькнёшь поджарой попой
в баклажановых трусах.
Вся в тату твоя ладонь,
джинсы сброшены на клевер.
У других в серёдке – ливер,
у таких, как ты, – огонь.
Рост модельный, плач поддельный –
из солярия загар.
Ты на скорости предельной
пролетаешь мимо пар
обнимающихся, мимо
мам с колясками и дыма
приозёрного костра.
Ты к воде спешишь с утра.
К козьим грудкам льнёт Борей,
колким хладом обдувает.
Кто без эпики твоей
жизнь напрасно проживает?
Героиня панегириков и плачей,
мчишь топлес по тропе собачей,
и вслед тебе шалеют псы
и плавятся часы
на запястьях граждан обоего пола.
Для твоих движений не существует глагола,
Прекрасноголосая,
Прекрасноволосая,
Прекраснотелая,
Прекраснодушная,
прекрасно дышащая без кислорода,
камешек, брошенный в нас с небесного огорода
во время прополки в райском хозяйстве – Апостол Павел
там отделял от злаков полезных Пьянящий Плевел,
он же Головолом, он же Lolium temulentum.
Дева, Лолита, проросшее сорное зёрнышко скорого лета.

2. Conium Maculatum

(Болиголов пятнистый)

На голове моей – весенняя роща.
На теле – ни одного волоска.
В голове моей малиновки свищут,
наглотавшись песка.
Из кремния, бронзы, мрамора, известняка
протянешь руку – и оживёт рука.
Всё оживает, коснувшись чресел моих.
И ты – лишь один из них –
бессчетных, расчётливых, рёбрами разветвляющих ствол костяной.
Ты был со мной и больше не будешь со мной.
За тридевятью земель, замятых постелей, морей-островов
под зонтик прозрачный спрячет болиголов
голого тебя, глаголющего на чужом языке,
как новорождённый скат-хвостокол, извивающегося на песке.

3. Papaver rhoeas

(Мак-самосейка)

Выловленный социальной сетью, выброшенный на травы,
ветром несомый по набережной Балаклавы,
солнцем омытой, беспамятной, не забытой, акациеглавой.
Если ты лист, то не древесный, а жестяной,
сорванный с крыши. Если катран, то ручной.
Знаем мы этих акул, в полнолунье лишившихся жабр и зубов,
на животе заскользивших по влажной брусчатке на зов
кровной любви или любящей крови. В глубинной алчбе
я ничего не хотела бы знать о тебе,
и о себе, и о прочих, непрочных, как крепость, летучих, как йод, –
не всё равно ли, какая нас правда убьёт
или какая целебная хлебная выкормит ложь:
ложку за маму, за Римского папу, за тайского Будду. А нож
в землю воткни или выдолби лунку в камнях –
семечко, мак-самосейка останется после меня.
Здесь появилась, исчезла, осталась, просыпалась, стала не я.
Заросли дикого мака на мысе Айя.

 

 

 

На скрипке, мой мальчик, на скрипке!
Учись выживать и скрипеть,
пока не дописан Post scriptum,
пока похоронная медь
надраивает тромбоны
и жмётся в соседних дворах,
и не улетают вагоны
под горку, и липнет твой страх,
и не запечатывал уши
твердеющий парафин,
сомкнись со смычком – ты один
в туннеле, который все уже.
В конце его свет, а не звук,
но выпустишь скрипку из рук
последней

 

Женщина средних лет, женщина средних бед,
Невидимка среди юных дамок.
Шашки-шашни, белый билет –
муж. И общество белых панамок –
мать с отцом. С отстранённым лицом
ты идёшь по апрельскому скверу.
Благовещенье. Снег холодней сыновей.
И ещё ты не ведаешь муки своей,
но уже принимаешь на веру
то, что там за спиной не две трети пути,
а не более, чем половина,
то, что если тебе говорят: «Отпусти»,
это значит – виновна/невинна.
Не виновна и винна – вино ледяно,
и не выпито, и не пролито.
Очень скоро узнаешь, что все мы – одно.
И до слитности той – как до лета:
два-три шага, и взмахов десяток, и три
чёрно-белых пролёта. Но вниз не смотри…

 

(Он сказал: «Назови стихи "Анализ и синтез"».
Пошутил. Или нет? Кто разберет математиков...
«Анализ и синтез» услышались как «Анна-Лиза»).

Анна-Лиза, белеют на синем
завитушки гравюрной волны,
но анализ и синтез бессильны
перед штопором шторма. Вольны
мы срываться, крутясь и толкая
лбами воздух прибрежного края,
разгребая ладонями лёд,
с необжитых солёных высот.
Вот теперь я с тобой. Кто из нас Анна-Лиза? –
шрам срастанья волною зализан.
Нам не выбраться в розные плоти, родным –
ни ползком, ни бегом. Мы столбом соляным
монолитным пребудем – легки аки дым,
тяжелы, как скафандр на крутом вираже.
Не узнала? Мы дома уже.

 

 

 

Куколка, хризалида, хитиновый сверток,
закрученный против часовой стрелки, –
бабочкой в бочке с замёрзшей полночной водой
будешь,
но прежде – трудягою чешуекрылой над лесом и полем,
где с деревьями вровень цветут полевые цветы,
магом имаго над мигом цветенья,
цветным невесомым примером
любви и голометаморфоза,
булавоусой лепидоптерой Линнея, не вычерченой под линейку,
но от руки прихотливо расписанной,
мною цветною, плывущей по горло в опавшей листве.
Наконец-то мы достигли совершенства отношений –
отражаемся зеркально: ты вспорхнёшь, а я замру.

 

Виртуальный обед подсоли и запей
это яство глотком забродивших скорбей:
«Не успел – опоздал», «Опоздал – не успел».
Был ты соком налит – круглобок, скороспел.
Насладиться собой не успел.
Этой жизнью, что «вжжжик!» – и несётся к другим,
даже если тебе дорогим, но другим,
не успел насладиться, натешится, на –
передашь её дальше. Уже не нужна
эта плотская плоть, эта бренная брешь
в не тобою пространствах заполненных. Ешь,
жуй-глотай-не реви-благодарно давись.
Только тело – земле. А кому же – ты весь?

 

 

целуя стриженую голову своего стрижа
боюсь ли руки разжать на весу держа
всю себя с этими улицами городами державами
разожмутся – и станем жаворонками
будем петь по утрам выводя в зените рулады
два крылатых будильника Божьего сада

 

... И в третий раз, войдя по грудь
в затон, увёртливый, как ртуть,
ломая лёд, вдыхая снег,
следить, как утлый наш ковчег –
уже не здесь, ещё не Там –

по-ка-чи-ва-ет-ся. По складам
тебе скажу я: «Вы-би-рай» –

так, чтоб не слышать слова «рай»,
не помнить скрип у Царских врат,
когда ковчег вплывал в алтарь,
а помнить мёд твоих цитат,
целебный твой словарь.
С душой-голубкой мы опять
в силках всё тех же зим и рифм.
Не кормчий ты, тебе ли знать,
что рифом стал небесный Рим
и днище разодрал. Гольфстрим
течёт по венам вспять.
От сердца отливает кровь.
Молчи, мой кровный друг…. Покров
воды ли, нежности – по грудь –

сминает вдох и гасит взгляд.
Смотри, уже в обратный путь
все наши голуби летят.

 

Снег Вербного воскресенья на отцветающих сливах,
Слева – днепровский кагор киевского разлива,
красный закатный сок города-винограда.
Сумеречный марш-бросок сквозь сон. И твоя Саграда
Фамилия. Как зовут мастера? Долгостоен
вышний его приют – выше миров и воен,
выше высот, куда все улетают снеги.
Пусть он тебя спасёт и не промочит ноги
в следоходной реке.
Дальше – рука в руке –
вдоль затопленных штолен,
мимо пустых рукавов колоколен –
по касательной – к тем неприкосновенным
снежинам,
чужбинам
и рощицам вербным,
к тем пальмам –
из Пальмового воскресенья (три недели назад) –
они все стоят
там, где «В парке Гуэль распускаются грозы».
Снег сквозь слезы.

 

Когда ты сложишь свои крылья,
блаженный дельтапланерист,
и приземлишься без усилья,
в лучах зари и сам лучист,
когда влача остов полёта,
его титановый скелет,
ты скроешься за поворотом
дороги, вдоль которой нет
ни тени тех потоков света,
в которых плыл-парил-летел,
ни дня из той осьмушки лета:
травы, деревьев, наших тел –
ещё несовершеннолёдных,
не юных, но не ледяных,
ещё полетных, но свободных
отныне выбирать иных...

 

однажды ты входишь в цветая цветых
сквозь гроздья глициний в сплошных запятых
лиловых, сиреневых, нет золотых
и радость тебя ударяет под дых

Царство: растения
Отдел: Покрытосеменные
Класс: Двудольные
Порядок: Бобовые
Подсемейство: Мотыльковые
Вид: глициния ако вистерия

и выдыхается как кантилена
Wisteria floribunda violaceo-plena
как поцелуй в уста
Wisteria venusta
Господи, что же так сердце болит
Wisteria chinensis Sweet

Под какой
найдёшь покой
кто мотыльковой погладит рукой
ствол заскорузлый лиановый твой

в небо заброшена пробочка
темностекольного тела
правнуку станешь прабабочка

скажет: была - улетела

 

 

Брат сад, дары твоих утрат –
к ногам упавшие плоды.
Пусть псы и дети разглядят,
где я, где ты.
Древесный, лиственный близнец –
вот и едины, наконец.
От яблони и до хурмы
всё мы –
летающие деревья, птицы с корнями,
дети сияющей тьмы.
Я больше не умею ждать –
созрел зелёный твой ранет,
Жизнь – слово «нет» и слово «да»,
но больше нет
словес, телес, тенет, услад,
брат сад.
Сладимый мёд, родимый дом
найдём потом.
Вопрос: «Болит?» – ответ: «Пройдёт».
Бескровны: облако – не кров.
Бескровны: кровь густа, как мёд,
и тянется, а не течёт.
Велик, но тесен тёмный ров,
куда впадает косогор,
и гол простор,
где мы росли, цвели, и зрели,
и сиротели.
Но чьи в тени плоды висят
и на свету глаза блестят,
брат сад?