Татьяна
Чагинская

Мой друг

Я с десяти шагов промаха в карту не дам –
Так говорил мой друг, впечатляя прекрасных дам,
Наливая в гранёные ёмкости сладкий «Агдам»,
В дворницкой на улице Фурманова,
На нулевом этаже –
Тридцать лет, может быть, сорок тому уже –
Дамы хмелели, хихикали, бегали по углам,
Мой друг рисовал их углём в движенье и неглиже,
Он был талантлив, горяч, всегда беспробудно пьян,
Спорил до хрипоты, плясал во дворе под дождём,
Стихи писал второпях за облезлым столом,
Но однажды просто собрался – и был таков –
Уехал в Саратов, Вятку или Тамбов,
И никто никогда больше не слышал о нём.
Где он теперь – вспоминает ли Ленинград?
Такси до Парка Победы, Марсово, Летний сад?
Три подворотни, чтоб срезать путь в гастроном?
Белые ночи, пропахшие красками и вином?
Кто он теперь, мой друг – через столько лет –
Я побоюсь получить на этот вопрос ответ.
Пусть это будет просто – как любящий взгляд
На сорок лет, а может быть, тридцать назад.

Всё для тебя

Я принесу тебе ( в который раз!)
Своей мечты младенческое тело,
Своей тоски сухарик застарелый,
Своей любви провинциальный фарс.

То не приметы старости, скорей
Приветы неопознанных перверсий.
Кого не посещала мысль о смерти
В каком-нибудь бессонном декабре?
Кого не посещала тишина,
Когда ни шороха, ни шёпота, ни вскриков,
Когда как будто бы под одеялом гриппа
Душа лежит одна, больным-больна?
Кого не посещала темнота
В минуты экстатического счастья?
Есть многое на свете, друг Гораций,
Что предъявляет нам с тобой счета.
Платить иль не платить, вот в чём вопрос,
Мы задаёмся им довольно часто,
Кому не приходилось сомневаться
В цене уже сбывающихся грёз?

Я принесу, оставлю у дверей
(Пусть это и покажется неважным),
Как знать, не пригодится ли однажды –
В каком-нибудь бессонном декабре....

Последняя любовь

Как говорится, многая печали
Во многой мудрости, во глупости – стократ.
Когда мы умалять победы стали,
Боясь не получить за них наград?

Отринув романтические бредни,
За давностью, за молодостью лет,
Не торопись вытаскивать на свет
Замшелый клад любви своей последней
(Безумный микс надежды и бравады –
Чего же боле, мол, я к Вам пишу,
Но боле – ничего уже не надо,
На деле – не достанет куражу).
Куда теперь в больницу, в санаторий,
Не выкашляешь старость из груди,
Осталось вплоть до «Господи, прости»
Воспоминаний сладость (или горечь?),
С цикутой смешанную в мейсенском фарфоре,
Из чашки выщербленной медленно цедить.

Не волнуйся

Д.

Не волнуйся, мой друг, я ещё не убита,
Даже сердце осталось при мне.
И пускай небогата сегодня палитра,
Нарисую горбушку, рыбёшку, поллитра
Под квадратом окна на стене.
Нарисую, как враз постаревший ребёнок
От свалившейся с неба беды,
Натюрморт на подмокшем помятом картоне
Для того, кто хотел бы, возможно, не помнить,
Но не очень-то хочет забыть.
Не волнуйся, мой друг, я ещё не устала,
Так не вовремя, некогда спать.
Посмотреть бы с экрана в темноту кинозала,
На того, кто не путает было и стало,
А все реплики знает на пять.
Не волнуйся, мой друг, для меня уже поздно
Начинать с золотого нуля.
Придержи эти две предпоследние розы –
Пригодятся на будущий год високосный,
Чтоб мои оплатить векселя.

Болит

Помню все свои шрамы, так болит иногда – не могу!
Словно ёжик резиновый (раненый) с дырочкой в правом боку –
словно свищет воздух через неё туда и сюда.
Такая вот происходит со мной ерунда (беда).
Помню все свои шрамы, разорванный криком рот,
ботинок на горле, который дышать не даёт,
на перикарде вышитый шёлком нарцисс,
сломанные запястья (попробуй-ка, замахнись),
жгучая жажда, потерянные берега,
высоковольтной страсти твоей дуга.
Помню все свои шрамы, часто не сплю от тоски,
таблетку нитразепама делю пополам,
и до утра надеюсь , что ты ещё где-то там –
живёшь, позабыв о том, как мы были близки.

Рисовать...

Тонкими бы штрихами угольным карандашиком
краешки губ приподнятые в одобрении
нежной руки грациозную тень и
жест говорящий что будет дальше
Лёгкими бы мазками кисточки колонковой
акварелью прозрачной лиловой неяркой
твой силуэт в оконном проёме
на фоне аллей Адмиралтейского парка
р и с о в а т ь
варишь кофе надеваешь на шею жемчуг барочный
наносишь на губы помаду
спускаешься по ступенькам гулкой парадной
вынимаешь из ящика почту
обновляешь рассеянно координаты
замираешь надолго в греческом зале музея
Идеальная жизнь не может быть создана ложью
и это стократ больнее стократ досадней
потому что милая я никакой не художник
потому что милая я трусливый ублюдок Тезей
в конечном итоге не вернувшийся к Ариадне

Зима

Стало ли это тем, чем тогда казалось?
Юность всегда принимает милость за малость
ей неизвестно наречие «безнадёжно»
бабочки в животе у неё и рыбки под кожей
Я не могу вернуться туда и никто не сможет
и всё же пытаюсь видите – всё пытаюсь
Нынче зима как картинка снег и морозы
хочется пледа глинтвейну ответного «прозит»
кутаю в тёплый мех подбородок нежный
шапочка шубка ни дать ни взять Белоснежка
гномы правда один за другим разбежались
сколько всего их теперь припомню едва ли
был ли хотя бы кто-нибудь идеален?
Старость порой принимает милость за жалость
мёда не ест не пьёт опасаясь жала
разве возможно забыть и зажить сначала
И всё же пытаюсь видите – всё пытаюсь

риторически

Не изменить ли правила игры,
чтоб вовсе без гешефта не остаться,
послать к чертям заносчивых данайцев,
вернуть их вероломные дары?
Желания всё менее остры,
в них всё сильнее привкус декаданса,
как испугаешь часом комендантским
того, чей мир летит в тартарары?
Дела природы ни добры, ни злы,
но водится ли рыба в водах Стикса,
и сколько ангелов сумеет поместиться
на серебристом острие иглы?
Молчи, ни слова больше, ни вопроса!
Пускай они сгорают изнутри.
Я, пафосом момента преисполнясь,
с балкона выхожу в открытый космос,
за мною дверь, пожалуйста, запри.

Осторожно

Я как будто сама не своя с позапрошлого лета,
собираю ракушки, осколки стекла, иголки,
словом, острые маленькие предметы.
Не для того, чтобы пораниться,
всё не настолько
плохо, нет, связь с реальностью –
вот что важно,
а то так поднимешь голову,
глядь, небосвод-то бумажный,
и сама ты внутри какого-нибудь оригами,
пылинка, прилипшая к пальцу художника...
Уколешь кожу – заново можно
дышать, двигать головой, руками-ногами,
смеяться, читать «Малазанскую книгу павших»
(очень длинная) или того же Кинга,
в сотый раз перелистывать «Тёмную башню»,
покупать клубнику на рынке,
замораживать с сахаром, есть с мороженым,
в кармане трогая о-стоо-роож-ноо
осколки стекла, иголки и ракушки.

Журавль в небе

Кто знал любовь, тому всегда непросто,
для памяти дорог обратных нет.
Высматривая звёзды из колодца,
душа всё ищет, ищет дивный свет –
согреться, раствориться, повториться
на краткий миг...
Ты слышишь этот звук?
То трепет крыльев крохотной синицы,
на волю улетающей из рук.