Светлана
Шильникова

А.А.

с анной андревной

у нас взаимная неприязнь –

она меня не читала,

я её не поила

бульоном куриным,

на луковый перекрестясь,

мужей не бросала,

мимо не проходила,

кланяясь каждому слову.

пропетым соль

пенсий и шалей,

оглядок, отписок, комнат.

круглый стоит

посередине стол,

женщины рядом

полулежащей

контур,

перья, перчатки,

сломанный мандельштам,

йосиф в конверте,

лев в царскосельской робе,

тень от звезды,

бьющая по губам –

я остаюсь

вместе с моим народом.

Бессмысленность

Мы петли друг у друга на строке –

Не говори со мной на языке

Родном, на прочих промолчи.

Сгорают листья, будто кумачи,

Майдан переходящие вразброс,

Сгибается под ними старый пёс,

Поводит носом: родинка, страна.

Я для тебя бессмысленно стара,

Сбиваемый качелями рассказчик.

Всё выше и торжественней, и слаще

Раскачиваться, падать и вставать.

До осени осталось воскресенье

Ещё одно. Не с нами и не с теми,

Кто жив и не желает воскресать.

Бронзовый гость

Что нужно тебе от меня, ополченки

В приходе людском и в поэтском кружке?

Вот пули летят, пробивают нетленки

По центру и вскользь, в молоко, вдалеке

Петляет прохожий, гудит постаментный

Курчавый словарь, ограждённый от масс

Цепями, цветами текущих моментов

Увитый, убитый в живот вместо нас.

В цилиндре звенит, бултыхается в горле

Фонтан нефтяной, как целебный люголь.

Лишь бронзовый гость непокорный

Убитый стоит за любовь.

ЖЗ

Ввези меня в журнальный зал

На деревянном самокате,

Который в парке баба Катя

Брала в прокате. Тормозя,

Скрипел подшипник под ногой,

И пятка, стёртая до крови,

Вычерчивала круг багровый,

Багряный, жёлтый, золотой.

Мы падали за детский сад,

За пруд с седеющей каймою,

Где баба Катя хлеб ржаной

Жевала в марле редковатой.

И этой соскою худой

Мне закрывала рот крикливый –

На самом деле молчаливый –

Чтоб отвести меня домой.

Кукла

Куклу ходячую вывела за руку мама,

Ту, что в комоде на полке стеклянной живёт,

Ливнем питается (в старой оконной раме,

В пензенской пилораме). Моих широт

Было немного – грибные окраины леса,

Волжская вобла, московские берега.

Я состояла натянутой заживо леской

Между портвейном и запахом молока

В кружке гремящей. По истринским косогорьям

Женщины ели малину, мужчины мёд

Перебродивший. Девочки пели хором,

Мальчики поодиночке. Не зная нот,

Потусторонне соседи носили воду,

Долго читали карточки – на пальто,

Гречку, колечко, табак, и с телячьей свободой

Старыми шинами яузский тёрли понтон.

После кричала с небес баба Груня глухая,

Мол, ухожу, возвращаюсь обратно домой.

Ветер доламывал двери железные рая,

Ключ потеряв. И смородинной пахло войной.

Не говори – жила Цветаева

Не говори – жила Цветаева,

Считала кольца и слова.

В дому подрагивало зарево,

Меня решившее сломать,

Как угловую поперечину

В чужом наклоне головы.

Угадывалась жадно речь её

В мальчишеском на ты-на Вы

На столованье послеписьменном,

Когда крест-накрест вмятый в лоб

Конверт, разноженный на выселках,

Грязней чернорабочих роб.

С оттянутой рукою правою,

В которой вёдра и дрова.

Я, не впускаемая прагою,

Себя водила по горам –

На воробьёвых пели голуби,

Живой отец горел свечой,

И оба обжигали горло мне,

В котором каждый обречён.

Недописанное письмо И.Б.

Здравствуйте, Йося. Оказия. И письмо

Пишется глухо, словно дрянной подстрочник

В молкнущем свете лампы. В лице трюмо

Двойственность взглядов, столов, телефонов, прочего

Хлама. Разношенный ламинат

Войлоком сыт, улыбается, множит щели.

Стену тревожит трёхстопный соседский мат –

Вот ведь язык человечий – всё мелет, мелет:

Спать бы ему, словодельному. Тишина

Мнится пространству комнаты за экраном

Нетбука. Клавиш бубнёж. Каштан

К стёклам наивно жмётся. А ночь буянит -–

Мусор крутит и в землю ревёт навзрыд,

Эту же землю потом посыпает пеплом

Мертвенно-белым (бывает такой?). Болит

Горло, меняя стихи на пустоты плевел.

Не допишу. Возвратиться б теперь к себе

Той, годовалой давности – нетто-брутто.

До свиданья, Иосиф, оказия мнёт хребет,

И в чистоту блокнота горланит утро.

Подполье

Подполье травы некошеной

Серебряный топик дня

От мы оставалось крошево

И в каждом – своя родня

Расстрелы по обе стороны

Ремонты одной шестой

С ночными звонками в скорую...

Когда я была живой

Летали в горошек бантики

Вязались скакалки в ряд

Педальные кони в ватниках

Несли на себе парад

В зелёном лежали лавочки

На них трепетал король

И всех окликали – ласточки

Свою умирая роль

Проживая декабрь

И покуда вокруг вьётся правда чужих событий,

Вынимай из меня недокрученный заживо винтик

Словоблудия, папа – с твоей инженерной руки

Я решалась любить, но слова попадали в силки

Обезумленной родины – вспухшей сегодня москвы,

Заторможенной снегом болотных и моховых.

Дзынь... поездка в моём проездном остаётся одна.

Убегает метро. До последнего всхлипа окна

Догоняю, отец, только взглядом, спешащим вослед,

И едва разогнув замороженный снегом хребет.

Было больно дышать, стало вёртко молчать в темноту

В отутюженной блузке, скупое до-слышав «Ату».

И уже отрешённая, жмусь я к отцовской щеке,

Улыбаясь мечтам о несбывшемся в детстве щенке.

Скачет он, заводной, ионическим машет хвостом,

На тетрадных листках оставляет следы аксиом,

Догрызает ошейник (у старого пса одолжив).

И ему невдомёк, что его не бывало в живых.

* * *

Пустеть и август костерить,

Пока он горемычно вьётся,

За сталинок глухой клистир,

Хрущёвок краденое солнце,

За перелётные дворы,

В которых водка клокотала,

Ровнять с китайкой словари

Распроданного арсенала.

Над семенящими на свет,

Желтушной выгнувшись аллеей,

Держать неразрешённый септ-

Аккорд. Теперь ещё пустее,

Ещё изнаночней петля

На горловине кофты старой,

Её давно бы расстрелять

И распустить на мемуары.

Пять углов

Я завтра выйду из пальто

На пять пустых углов.

Меня невидящий поток

Отринет от стихов

И от людей, покорных им

И вышедших из них –

Как будто оплывает нимб

И каплет на живых

Огарочным кривым огнём,

Проклятьем бубенцов.

И день чужой и чуждый дом

Повёрнутый лицом.

Стихи из колодца

Забудешься и пишешь смс

О том, что сон в крови твоей и лес,

Глядишь из подмосковья как слепой

На полную луну над головой.

Так воется на женщину, на ней

Следы друзей, но будто бы зверей,

И каждый вставлен в твой и стёрт твоим,

Идущим за билетом проездным

На дальний полустанок в крайний дом,

Где скатерть изувечена пятном,

Дух выстужен и колокол расцвёл,

Стучит он о никем не мытый пол

И говорит – кому он говорит,

Всё вслух, но слух вокруг давно убит

И женщина, глядящая в окно,

Ушла из дома по лесу давно.