Светлана Пешкова

Светлана Пешкова

Четвёртое измерение № 12 (612) от 21 апреля 2023 года

Не по книгам

Письмо брату

 

Привет, Иван! У нас всё хорошо. 

Вчера похолодало, снег пошёл, 

с утра телёнка в сени запустили. 

 

Отец не пьёт, из дома ни ногой, 

всё ждёт тебя. Да, ты ж у нас какой, 

родней семьи – то джунгли, то пустыни.

 

Ты снился мне: обрыв, тропинка вниз, 

бежишь по ней, кричу тебе: «Вернись!» 

и падаю в траву, теряя силы. 

 

Вдруг лес зашевелился, стал живым, 

а ты ему командуешь: «Бежим!» –

и вздрогнули берёзы и осины, 

 

послушно побежали за тобой, 

попарно, в одиночку и гурьбой, 

но замерли внезапно у границы –

 

в их кронах загорелся стыд и страх, 

и плакали в беспомощных руках 

привыкшие к родному месту птицы. 

 

Потом я вынимала из золы 

обугленные мёртвые стволы 

и красила зелёным, чтоб не броско. 

 

Приснится же такое, ну дела! 

…Твоя Полина снова запила, 

вчера весь день стояла у киоска. 

 

Я снова без копейки – третий год.

Весной поеду в город, на завод, 

сбегу из-под родительской опеки. 

 

Ещё про сон… я стала хоронить 

стволы… чудно, конечно… но они 

давали тут же новые побеги. 

 

* * *

 

По узким коридорам коммуналок

на цыпочках устало семеня,

среди коробок, банок, лыжных палок

блуждает память в поисках меня.

Вот девочка – коричневое платье,

кружавчатый крахмальный воротник –

читает у окна. Откуда знать ей,

что люди – не герои наших книг.

Она ещё умеет верить слову

и прячет мысли в толстую тетрадь,

мечтает быть похожей на Шевцову,

на Бричкину… Ей слишком рано знать,

что славы Октябрю в стране не будет,

что рухнет мир, подкатит к горлу ком,

когда её, как в детстве, не разбудит

Советский гимн и чайник со свистком.

 

Яблоня

 

Научи меня жить, как никто не умел,

как никто не умел никогда.

Я с ладоней кормлю приручённых омел,

а у ног замерзает вода.

 

Научи говорить на простом языке

и живому давать имена,

чтобы эхо, теряясь в своём далеке,

по слогам окликало меня.

 

Научи не бояться зимы и беды,

выживать у снегов взаперти,

приносить в сентябре золотые плоды

и, не помня о смерти, цвести.

 

Научи не смотреть напряженно назад,

не разменивать долг на долги.

Обещай, что воскреснет загубленный сад

и что солнце вернётся – солги.

 

Не по книгам

 

Мне казалось раньше, что мир надёжен,

мы с тобой его изучали лёжа –

в запотевших окнах чужой сторожки

распускался вишнёвый сад.

Перестройка.

Школа.

Конец апреля.

Уезжал Печорин в кибитке к Вере.

Негатив сливал говорливый телик.

Ты уже без пяти – курсант.

Говорила мама: «Да сколько можно!

Он проник в тебя, словно клещ подкожный.

У его отца пропитая рожа,

у мамаши пивной киоск».

Я с утра вставала, бежала в школу,

но терпеть и ждать – не мои глаголы,

как представлю: ходишь по дому голый,

у меня отключался мозг.

Тошнота.

Аборт.

Не сдала экзамен.

Катерину в ночь увозили сани,

уводил страну не туда Сусанин.

Ты уже перестал писать.

Мой надёжный мир разрушался. Ты же

отжимал своё, чтобы слаще выжить.

У тебя теперь то Элен, то Мнишек.

Я спасаю вишнёвый сад.

 

Легко

 

На вопросы она отвечала легко,

запивая слова ледяным молоком,

поправляя края одеяла,

будто это она их помяла.

Сокрушались медсёстры, вздыхали врачи.

Ей хотелось какао, потом алычи,

а к утру постоянно тошнило,

словно съела дегтярного мыла.

К ней никто не ходил, ей никто не звонил.

И она отправлялась гулять без бахил,

без нужды, без причины, а просто –

отдохнуть от бестактных вопросов.

Ей пятнадцать. Ей скоро по сроку рожать,

от нее отказались и парень, и мать.

И она, размышленья минуя,

написала уже отказную.

 

Не спасённая

 

Забытой и однажды не спасённой,

Я телом прикипела к чернозёму

И намертво сроднилась с ним зимой.

Когда весна не станет тридцать третьей

Моей надеждой, дайте посмотреть ей,

Как холод надругался надо мной.

 

Наступит день, но в нём меня не будет –

Лизнет мою ладонь пугливый пудель,

Рассыплет мать-и-мачеха пыльцу.

Крапивный лист кольнёт затылок остро.

Меня не опознают брат и сёстры,

И только муж узнает по кольцу.

 

Отпета буду птицей перелётной,

Она тропарь пасхальный пропоёт мне –

Живым не нужно мёртвых похорон.

Когда меня в последний раз забудут,

На тёплый холм у солнечной запруды

Слетятся мотыльки со всех сторон.

 

* * *

 

Я помню череду бесцветных дней, 

где я пыталась стать тебе родней, 

где ты искал своё предназначенье. 

И, вглядываясь в облик городской, 

я каждый день знакомилась с тоской – 

с полуденной, с обеденной, с вечерней. 

 

Я помню непогоду и шторма, 

облепленные наледью дома, 

замёрзших кораблей седые глыбы, 

суровых жён, безрадостных мужей, 

рассказы про тюленей и моржей 

и мерзкий вездесущий запах рыбы. 

 

Я помню март, оскомину вины, 

твои попытки сделаться родным, 

нависших туч пугающие комья, 

дорогу, покалеченную льдом, 

ночной вокзал… А как жила потом – 

в тепле и безмятежности – не помню.

 

Без названия

 

Летним дням, весёлым и горячим,

Я хочу название найти –

Каждый нареку и тут же спрячу

За семью сетями паутин.

Чтобы не забыть, как звонко спеет

Яблоко, и в нём играет сок,

Как пчела бормочет над кипреем

И ныряет в розовый цветок.

Я держусь от сотворенья мая

До последних вздохов октября,

Лето как лекарство принимая,

Ничего врачам не говоря.

И покуда ханствует татарник,

Княжит лён в объятиях вьюнка,

Я живу легко и благодарно.

Но живу без имени пока.

Где-то бьёт по вишням шумный ливень,

Ветер пробегает по хвощу –

Я всему ищу живое имя.

И себе название ищу. 

 

Зверьё моё

 

Приходила кошечка из подвала,

кушала кашу, молоко лакала,

взамен подарила своё «мур-мур» –

песенку для влюблённых дур.

 

Прибегала собачка ничейная,

съела халву и пачку печенья,

просила ещё, лизнула щёку мне,

на прощанье зубами щёлкнула.

 

Прилетала птичка – голубь сизый,

склевал запасы пшена и риса,

ворковал, глазел на меня пугливо,

оставил помёт и перо с отливом.

 

Заглядывала мышка, юркая, ловкая,

слопала сыр в мышеловке,

на меня жалостливо взглянула

и пропищала: не жди его, дура.

 

А я жду.

Сижу – потерянная, нелюдимая,

в голове – перо голубиное

и песенка «мур-мур».

Жду тебя кошечкой –

рыженькой Джулианной Мур.

Жду тебя мышкой,

ненужной и никудышной.

Прислушиваюсь к шагам.

Приходи, и тебе чего-нибудь дам.

Жду тебя птичкой.

Испуганно, истерично

заглядываю в замочную скважину.

Жду собачкой

на половичке у двери.

А внутри меня –

звери.

 

* * *

 

Говорю, говорю в глухоту безответного эха

Ксения Аксёнова

 

Говори, говори – в близорукую мутную полночь,

В соловьиные сны и дремоту сомлевших цикад.

У незрелых садов не проси скороспелую помощь,

Говори сам с собой, подбирая слова наугад.

 

Непреклонен язык, будто он не из плоти – из кремня,

Полнокровная речь в тишине не даётся никак.

В безучастных часах заводное пульсирует время,

Осторожное «тик» чередуя с настойчивым «так».

 

Так и будет всегда – первобытное косноязычье,

Своевременных слов не найдут для тебя словари.

О своей немоте – неумело, по-рыбьи, по-птичьи,

На любом языке, наугад говори, говори.

 

Камо грядеши

 

Я дом ищу, в котором нет дверей, полов и стен,

Где стол накрыт, желтеет свет, и гости ждут гостей.

Где сад черешневый – ничей, где в сочных лопухах

Охапка солнечных лучей забыта впопыхах.

Где в хвойном сердце древних кущ – жилище мотыльков.

Где тонкорукий цепкий плющ достал до облаков.

Где млеет липа, а над ней стоит медвяный чад,

И в полдень призраки теней скучают и молчат.

Где нет ни судей, ни судеб, где мысли на виду.

Там будет всем вино и хлеб.

И я туда иду.

 

Письмо другу

 

Здесь жизнь сурова и безжалостна,

земля – трясина, воздух – яд.

Мой друг, спаси меня, пожалуйста,

верни в счастливые края.

У нас разруха и распутица,

цветов под грязью не видать,

где скоро мачеха распустится –

за пару дней завянет мать.

 

Здесь жизнь бесцельна и безвыходна,

глаза – в дыму, язык – в огне.

Едва враньё из горла выдохнешь,

уже заглатываешь гнев.

Хватает зависть, тянет волоком,

на шее сдавливая пасть.

В округе только крест и колокол

смогли, поднявшись, не упасть.

 

Здесь жизнь пустая и порочная.

Мой друг, найди меня, верни,

узнай по долгим многоточиям,

по ломким линиям чернил.

А если сразу не найдёшь меня,

пройди по разным адресам,

здесь всюду души безнадёжные –

бери любую и спасай.

 

Праздник

 

Однажды я вернусь, устав бродить по свету,

Сниму замок с двери, обмою грязь с калош,

Войду в забытый дом, чтоб поклониться деду,

А он мне скажет: «Ишь! На лавку вещи ложь

Да в хату проходи! Вот бабке будет праздник.

Давнёхонько мы с ней не видели внучат.

Про мёртвых там, у вас, судачат всяко-разно,

А наши о живых – всё плачут да молчат».

У деда важный вид, как будто на параде –

Подкручены усы, натёрты ордена.

Вот бабушка пришла, она до смерти рада,

Затеяла блинцы и кашу из пшена.

Ворчит в печи казан, потеют в окнах стёкла.

Привычен скрип дверей, настенное «тик-так».

Достанет дед гармонь, и сразу сердце ёкнет –

Да где ж я столько лет шатался, как дурак.

Призывно загремит железное корыто.

Мне бабушка шепнёт: «Обычай наш простой –

Дитя спокойно спит, когда оно помыто», –

И ну тереть меня шершавой берестой.

Сотрёт печной золой налипшее, чужое,

И грязь, и шелуху, и сглаз, и худобу.

До самого нутра она меня отмоет,

Чтоб чистый, аки свет, я крепко спал в гробу.

 

* * *

 

Надвигается мрак. Облетает листва

с тополиной моей головы.

Я не чувствую с небом былого родства

и не вижу его синевы.

 

И теперь только камень со мной говорит,

остужая живительный сок.

Этот голос терзает меня изнутри,

опаляющий холод несёт.

 

Близорукость моя. Криворукость моя.

Обнажённость корявых ветвей…

Я давно – перевалочный пункт воронья

и приют для жуков и червей.

 

Помню, плотник на тело моё поглядел

и, наморщив задумчиво лоб,

пригвоздил: он совсем не годится для дел –

ни на брус, ни на крест, ни на гроб.

 

И посмертная участь не будет проста

у моей деревянной души.

…Даже тополь не сможет до неба достать,

если камень на сердце лежит.