Светлана Михеева

Светлана Михеева

Четвёртое измерение № 3 (459) от 21 января 2019 года

Ангелы предшествующей эры

* * *

 

Я родину люблю за красные холмы,

где прячется в каменоломнях тьмы

мелодии настойчивая весть.

В пейзаже спрятана задумчивая повесть.

Умей её прочесть.

 

Иным он декорация. Тем скушен,

что маленькому богу непослушен,

трава свободомыслием полна.

Другим приятна вольная стихия –

но катит мимо волны золотые,

до кончиков в себя погружена.

 

История свидетельствует нам:

пейзаж – рассказчик, а природа – храм,

В нём семечко бессмертного сюжета

лежит и ждёт. Над ним, неуловим,

огнёвкою танцует херувим

над телом погибающего лета.

 

Холмов моих невыразимый знак

цепляет облаков архипелаг.

Берёзы шелестят,

им в переплёте тесно.

Вдруг ласточка взмывает запятой

из повести изящной и простой.

О чём она? Тебе известно.

 

* * *

 

Завернула тревога своих омулей

В голубое суконце,

Окунулось в бесчувственный воздух полей

Расписное славянское солнце.

Всё, что рыщет весной по великой грязи,

Наблюдая небесные хляби,

Настоятельно ноет: ложись и ползи,

Видишь, солнце, особенно если вблизи,

Жарит лучше, чем в Абу-Даби.

Вон араб, завернув в полосатый халат

Длиннобокое узкое тело,

Совершает решительный свой газават

Посреди твоего чистотела.

Подрезает лисички, в лукошко кладёт.

Между сосен надменно хромает.

Конь его терпеливый задумчиво ждёт,

О пустыне волнистой мечтает,

Где лисичкой созрел ядовитый самум,

Удивлявший подвижного грека,

Где, как может понять незатейливый ум,

Влажно только внутри человека.

Это значит, возможно, что, боже ты мой,

Сколько рыбы живёт в человеке!

А у нас накрывает прозрачной зимой

Точно крышкой речушки и реки.

А у нас, надевая занятный наряд,

С бодуна и, похоже, без цели

Пробирается лесом счастливый солдат

Между огненных изб, между мазаных хат,

Юрт, похожих на карусели.

А на Пасху гудит в нашем царстве воды,

Забирая в себя понемногу

И пустынный самум, и вершины, и льды,

И простые дела, и большие труды

В подношенье озёрному богу.

 

* * *

 

Всё скрипит и сохнет, скрипит и дряхнет,

Зашивают пустые углы арахны,

Как в кульки беспрозванных мертвецов,

Зашивают чашки, тёмные блюда,

Зашивают рты, очеса, сосуды –

Чтоб глядеться с пристрастием нам в лицо.

 

Вдруг от стёкол отрикошетит площадь,

Только что в окно посмотрела лошадь,

От гераней в окнах – ещё дряхлей

Облик времени, женщины – старше, площе,

Напоминают святые мощи,

Дым отечеств, судорогу полей.

 

Этой малой гиблой земле навстречу,

Этой милой глупой сырой земле

Что там светит глазом в липучей мгле?

Что там дышит средь неназванных братьев,

Забивает грязью родные рты? –

Рвы и степи, родина пустоты,

 

Только слышно – воздух грызёт калитка.

Греки соображали в богах и нитках.

Мойры пряли. Реки себе текли.

Заползали маленькие улитки

В первобытные уши большой земли.

 

И скрипело всё, как в старом трамвае

Или в доме на высоченных сваях,

Под которым ветры ведут гульбу.

Точно мёртвым телом покой тяжёлый

Навалился на городок весёлый,

Разогнав вокзальную голытьбу.

Размотав бинты, оголив пустоты,

Проскрипело прошлое: кто ты? кто ты?

Не узнало, подлое, хорошо.

Проскрипел, измучен жарою, тополь,

Что изъяном наружности схож с циклопом:

Хоть бы дождь пошёл.

 

* * *

 

Ангелы железными зубами

Рвут на завтрак пироги с грибами,

Хлещут стаканами рыжий чай.

Дуновенья, вегетарианцы,

Сумрака безвестного посланцы:

– Мы пойдём, пройдёмся, не скучай.

Раскатаем время по бульварам,

Тёплым телом, золотистым шаром.

Тишиной охватим водоём.

Приглядимся к тощей колокольне,

Что цепляет к небу город дольний

Крестиком, как праздничным цевьём.

 

Ангелы предшествующей эры,

Нету здесь ни времени, ни меры,

Брат мой Пушкин видел, ё-моё,

Баба в огороде репу содит,

Кот учёный под балконом бродит,

Веет ветер, сносит комарьё.

Веет ветер, бочку шибко гонит,

Дождь срамную песенку долдонит,

В пять утра воспрянут петухи.

Едет сонный дед в мотоциклетке,

Чтоб словить разочек в пятилетку

Золотую рыбку для ухи.

На реке тоскует рыбоохрана:

В бочке – тело, старший дремлет пьяным.

По округе льются матюки.

Едет бобик, следственная группа.

Шелестят берёзовые купы:

Ваши вышки больно высоки.

 

Рыжий старший песнь заводит слева.

Трижды дед забрасывает невод

Через спины голых дикарей.

Вас отлично видно с этой вышки,

Забирайтесь в пыльные тунчишки,

И давайте к ужину скорей.

 

Поэты

 

Я изучала их, как мёртвые языки.

Они слагались в длинные тексты,

наветривались в пески,

возмущали хроники, развенчивая бытиё,

разбивались о камни,

возвышая молчанье своё

 

над несбывшимся прошлым,

которое хочется усыновить,

и над будущим, что безответную рыбу свою

в настоящем умеет ловить:

всякий раз в настоящем, когда

изливается горечью каменный сад,

зреет смерть молодая,

похожая на

голубой виноград.

 

В этом нет абсолютного смысла,

но спрятан великий подвох –

есть ли прок объяснять, что удел –

это равно и выдох и вдох.

Только если смотреть невзначай

на заросшие снегом пути,

можно многих увидеть,

тайком поспешивших сойти

 

в тех случайных местах,

где прекрасное нечто привиделось им –

то ли смерть, то ли муза, а то ли исполненный глаз херувим.

 

На зимние квартиры

 

1.

 

Мёд осени, пугливый яд,

Отпив, отчизна умирает,

С собою тихо забирает

Детишек, девушек, солдат.

 

Глядит в предсмертные очки,

На ящички, на сундучки,

На малость пуговички медной.

Свистят в петличках сквознячки.

Гремят стальные башмачки,

Набат и песенки победны.

 

2.

 

Выпытывая красоту,

Ведь расставанье предстояло,

Впадая в звуконемоту,

Мы прятались под одеялом.

 

Мы видели её одну

В смертельной разноцветной вате.

Мы видели её одну,

Захлёбываясь на кровати.

 

Мы видели: как рассветёт,

Не в багреце, не в буйном злате,

Она по улице идёт

В простом замызганном халате.

 

Багрец с утра киргизы жгут,

Сметают злато лилипуты,

Глухие астры стерегут

Её зловещие маршруты.

 

Подобья утренних огней,

Опаздывающие пассажиры,

И мы, бездомные, за ней

бредём на зимние квартиры.

 

Она не ждёт и ускользает

Дыханьем в садике пустом.

Но смилостивится потом

И поцелуем замерзает

Над холодеющим мостом.

 

3.

 

Сдаётся без сопротивленья

Предместий тихая листва,

Здесь чувствуется утомленье –

Покладистое населенье

Передвигается едва.

 

Дождей бежали садоводы.

Заметно затянулись броды –

Сбегает ветерок зане

Ему подмигивают воды,

холодные на глубине.

 

Старушка Маргарита Львовна,

Конфетку съев наедине,

Глядит на слишком блёклый фантик,

Как будто сон Фиораванти

О мрачной русской старине.

 

Съедает дождь церквей верхушки,

Грызёт избушек черепушки,

Марию Львовну хвать за нос.

Она спешит уйти с балкона…

А больше ни одной персоны

Сюда нелёгкий не занёс –

 

Наедине с предметом страсти

Стою к предместию спиной,

Лицом к предзимнему ненастью,

Где в угасаньи столько счастья,

Где осень вся передо мной.

 

* * *

 

Если в руках бесчинствует карандашик,

Следует путешествовать много дальше,

Нежели в старый двор, задёрнутый паутиной,

Нежели в частную память, завешанную картиной,

С изображением тела или зверинца,

Нежели в безнадёжности всех провинций.

Лучше лесной дорогой идти пешком,

В этом сам себе будешь проводником

Между зелёным светом и тёмным светом,

Между берегом тем и всем, что стоит на этом,

Густо заросшем, обрывистом берегу.

Всё, что на нём увидишь, бери по праву:

Воды Везера, камни и сушь Моава,

Жирное солнце, лапающее тайгу,

Женщин чернее ночи, женщин луны светлее,

Воду озёр, что от соли день ото дня белее –

Шпарит июль. Малина вошла во вкус.

Шарит осока по дну. У другого края

Облако сосредоточенно растирает

Ранку солнца, похожую на укус.

Следует путешествовать дальше, дальше.

Так и дойдёшь до маленькой старой дачи,

Там, где пустое зиждется в холодке.

С кресла, поющего на голубом крылечке,

Можно настырным взглядом достать до речки

С лодкою на обветренном языке…

Лодку сказав, я могу вызывать Харона,

Этой банальностью не нанеся урона –

Смерть превосходна тем, что за ней ещё

Есть путешествие дальше, намного дальше,

Чем обещает маленький карандашик.

 

Это если сказать коротко и общо.

 

В сквере

 

Путешествуя между завтраком и обедом

В фантастическом пузыре,

Самоубийцам как патологическим домоседам,

Обитающим в этой дыре

На головах друг у друга: выгляни-ка, позырь –

Посвящён моего обеда

Фантастический сквера пузырь.

 

Расползаются, цвета картинок,

Чем невольнее, тем веселей,

По нему идиоты кабинок

и планктоны бетонных морей,

Частоколы глухих черепушек,

Безучастные красные рты,

И ещё – череда безделушек

Вороватой такой красоты,

Мимо вздутой зелёной брюшины

От команды «подъём» до «отбой»,

Всё великое братство машины,

Пожирающей день голубой.

Типографий ползучая краска

Размножает их супер-тела.

Возле старенькой маленькой Спасской

Богородица мимо прошла.

Ей подали по бежевой сотке –

На, великое горе запей –

Древний мрак в кучерявой бородке,

Тощий морок бескрайних степей.

Не даёт пустотелое эхо

Им ответа за нашу любовь.

На крылечко пустынного цеха

Тополь выплюнул жёлтую кровь.

Дождь чирикает всем эсэмэски:

Видно, боженька сильно сердит.

Ветер трубами чаеразвески

В утешение шумно гудит.

Под листом лопуха происходит

Что-то в мокнущей толще земли,

Мы, живущие – мёртвые вроде.

Вышли б прежние, если б могли…

 

Вечерние горы

 

Боюсь, что я на них похожа,

на эти горы в долгой мгле,

на всё, что вертится и может

ещё вертеться на земле.

Оно, слагаясь в мир порядком,

непредсказуемым почти,

по растерявшимся распадкам

несёт сырое конфетти,

блестит, что та патриархия,

поймав в ловушку образа –

глядят во времена глухие

их розоватые глаза.

Они погибнут, их положат

без опознанья и следа

в саду камней, где воздух строже

и требовательней вода.

Где освещает лёд окошка

писатель старый, сердцем чист,

пиликает его гармошка:

Иисус первейший коммунист –

хоть всё давно уже минуло,

и что ни образ, то офсет.

С какого страшного загула

он отсыпался сотню лет?

Во сне ему пришла картина:

печаль, терраса, южный дом,

седая совка агриппина

накрыла краешек крылом,

накрыла всё, что только может

ещё вертеться на земле,

меня и эти горы тоже,

и снег летучий в общей мгле.

 

Чума

 

Сказала ты однажды мне,

На полной свежей белизне

Запахивая халат:

На полуострове чума,

Она разносится сама,

Никто не виноват.

 

Пел тальник розовый на ветру,

Подобный гаснущему костру,

Веточки кровяны.

С балкона видно, увы, увы:

Давно уж выкопаны рвы

И падали полны.

 

Спускает время цветной чулок,

За ним подглядывающий ангелок

Предался опять греху:

Весна ревёт, как дурной сивуч,

Блуждает робкий счастливый луч

По язвам в твоём паху.

 

Сестра-отчаянье, славь латынь

Безлюдных торжищ, иных пустынь,

Где сладостный яд иссох:

Сосредоточен пильщик,

Плотник стучит, могильщик

Прекрасен как юный бог.

 

Не бойся, смотри смелее,

Как он, земли вожделея,

Поёт в карнавальной тьме.

И тело её лелея,

Меж ягодиц черных млея,

Возносит хвалу чуме.

 

Романс

 

Ничего это тело не хочет,

Потому что прохладней – в аду,

Только полдень кряхтит и лопочет:

Я ещё подожду, подожду.

 

Даже грешники злые могли бы

Вскрыть могилы и выйти на свет.

Не жалей об утерянном, ибо

Это прошлого подлый привет.

 

Не мечтай об ушедшем особо,

Отдаваясь ему в кабалу –

Рассыхается память как обувь,

Позабытая в темном углу,

 

Рассыхается, мается, жжётся,

Прежде времени сушит листы,

В ней природа надменно смеётся,

Избегая своей красоты

 

Слышно

 

Бежит на волю чья-то речь борзая,

В раскрытое окошко ускользая.

Пишичитай как Господивосстань,

В нём красная пылает иордань,

Похожая на страшные врата,

Откуда жжёт звездами пустота,

 

Откуда графоман, мечтающий о лире,

Лабает на расстроенном клавире.

Звучит в филармонической тоске

Бог музыки – в плену, в чужой квартире,

Хаос весёлый наблюдает в мире,

Повесившись на тонком волоске.

 

Бог музыки в плену. Удерживают липы

Беззвучный снег. Влюблённые могли бы

Придти на выручку. Но что-то им мешает,

Спасительные речи заглушает:

Бог тела говорит и с ним поспорить трудно,

Поскольку вожделенье обоюдно.

 

И к полдню разогрелся и стоит

В своём воображаемом зените

Сияющий в окне огромный кит.

 

Картину наблюдают вполглазка

Приятные на ощупь злые дуры,

Похожие на муз издалека.

 

Смеются, соблазнив застенчивое время,

На белое ничто роняющее семя,

О влажном почерке, о смутном пустяке.

Вокруг в одном бродящая чулке,

Туманится одна,

Потерянная, муза,

Замёрзшая слегка на сквозняке.

 

* * *

 

Вдруг багровая площадь

Свои поднимает бока,

Беспощадным хирургом раскрыта

Сероватая плоть потолка.

Вырываются Тигр и Евфрат, вырывается дождь,

Как покойников вдруг омывающий нас.

Солнце падает в яму, как опухоль

В пронумерованный,

глухо мерцающий таз.

 

Что в нас смертного? Нет ничего.

Добросовестный доктор, учти.

Над угасшей травою молитву тихонько прочти.

Катит злую каталку свою санитар, бесприютный наймит,

Мимо тощих газонов

Трамвай полумертвый

Костями гремит,

 

Перевозит сосуды для разной нужды. И беда,

Если вдруг опустеют над ним

Золотые его провода.

Это будет корабль, затонувший неведомо где,

Вместе с ним, словно амфоры Греции с маслом, с вином,

Мы последнее слово воде

Как военную честь

отдаём.

 

Наверху облака, погружаясь в божественный быт,

Наблюдают: внутри, под водой одичавшее племя моё

В безвозвратном покое лежит –

Мир желаний без всяких желаний,

Любовь безо всякой любви.

Позабудь обо мне, водолазов своих отзови,

Чтоб такое спасать, нужно вовсе лишиться ума.

Отзови! – повторяет, как чёрную мантру

Прозрачная, сладкая тьма.

 

Как мучительный сон воскресает она

Посреди сухопутного дня:

Злое море, которое

Розовым светом своим

Накрывает меня.

 

Плаванье

 

В подзорных трубах мрак, какого не бывало,

Темней самой земли.

Как сумасшедшее бормочет одеяло.

И кажется, что воздуха здесь мало.

Но тени лёгкие фонарики зажгли.

На палубах, где мёд пленительного эха,
рассыпался на звёзды в пустоте,

Для нас цветёт одно передвиженье смеха,

Похожее на призрака в фате.

 

Вставай, иди за ним, натягивай халатик.

По рёбрам корабля в отчаянной тоске

Светило, сумасшедший волосатик,

Катается как шарик по руке.

Сад древностей земных, и символы, и цели,

Пока оно ещё поблизости горит,

Видны в его огне. О чём же, в самом деле,

Звезда с звездою тихо говорит?

 

Земля висит во тьме игрушкой новогодней,

Не вмешиваясь в разговор.

Друг одиночество, космическая сводня,

А может, ты подслушаешь его?

Для нас в иных мирах предсказанное место

Отыщется? – каков украденный ответ?

Плыви в безветрии, железная «Челеста»,

Спасенья нет. И Бога тоже нет.

 

Глазами кораблей мы видим только скуку,

Съедающую лица и мечты.

Я жму сильней твою протянутую руку,

Но я тебя не вижу. Это – ты?

Невеста темноты, что грим вульгарный стёрла,

Позволь тебя обнять, коль не запрещено:

Так одиночество нас трогало за горло

В торговых центрах, в барах и в кино.

 

Светился лик, холодный и румяный,

Земной предел себя превозмогал.

Чудовище любви, мой ящер безымянный,

Галактики как рвоту изрыгал.

 

Казалось, всё лежит в незыблемом порядке,
Земля роняет плод, хоронит семена,

На туше времени прожорливые складки

Умащивает влажная война.

Казалось, всё течёт по предопределенью,

Любимые лежат, укрывшись ветерком.

И только иногда, грозою, горем, тленьем

Нам дьявол маленький является тишком:

Ну-с, человечество... И в зоне Златовласки

Земное время выдаст: Рождество!

Волшебный аппарат вращается как в сказке

И зёрна спелые дрожат внутри него.

 

Что делать с одиночеством? Оно

Всеобщей пустотой оглушено.

Ни мальчика в яслях, ни голубя с ответом,

Отныне – всё в тени. И страшный призрак смех

Скрежещет и хрипит: а ты уверен в этом

Блестящем коконе, последний человек?

История мертва, ни камня, ни порога,

Оракулы молчат, закрыв навечно рты.

Скажи-ка, а куда теперь поселишь Бога?..

 

Среди иных мечтательных светил,

Подвешенных в первичном беспорядке,

Как мы сейчас и прежде кто-то был.

В теченьях звёздных рек барахтались тела.

Какая-то дурёха разлила

Туманностей густые сливки.

Одна из рек кораблик унесла,

И звёзды выбивали дробь

По металлической обшивке...