Светлана Максимова

Светлана Максимова

Все стихи Светланы Максимовой

* * *

 

«Глоток вина смягчает сердце»,–

сказал мне так седой цыган.

Он с уха сдёрнул полумесяц,

и уронил серьгу в стакан.

Мы были с ним знакомы с детства

как мальчик с девочкой… И что ж…

Глоток вина смягчает сердце.

и в сердце входит, словно нож.

Мои вы белые цыгане,

седые до корней волос,

ведь я была любима вами,

как ландыш дикий у колёс.

Дитя, подкинутое Богом,

белей белёной конопли.

Собрали мне судьбу по крохам

и на бездомье обрекли.

И стало мне роднёй бездомье,

чем тот сгоревший отчий дом.

Есть тёплый пепел на ладони

в рукопожатии моём.

И тот, кто руку не отдёрнет,

к губам ладони поднесёт –

он, как в пылающий терновник,

в судьбу мою навек войдёт.

 

* * *

 

«Снег и пепел неизданных книг

и цветение майское их,

и разбитое сердце на строфы…

Может, нет никакой катастрофы,

что любовь, поджигая слова,

со звездой обменяется светом,

безответной оставшись при этом.

Но она всё равно ведь права.

И она, как дитя – лишь ответь ей,

и такое начнётся на свете!

вдруг свершаться начнут чудеса,

открывая ослепшим глаза…» –

так писал он, оглохший почти

от разрывов снарядов в ночи,

Песнь песней на ночном снегопаде,

близоруко беспомощно глядя,

как сгорает в кружение снегов

всё наследье его… 

Позабытый в руинах, больной,

окруженный гражданской войной,

он шептал, как заклятье для всех:

«Это снег-оберег, это снег-оберег,

мой последний неизданный снег.

Это снег-оберег – моей родины брег,

что со мною возносится вверх»

 

 

Баллада о башне

 

И вот я спустилась из этой заоблачной башни,

где цветом ван-гоговским были засеяны пашни,

где песня всё длилась, и юность никак не кончалась,

И где в отраженье обратном стихами вся жизнь написалась

инкогнито, тайно, чуть слышным дыханьем жасминным,

и вся посвященная дальним неверным любимым,

давно уже сгинувшим где-то в сетях интернета.

Следа их там нету… И башни давно уже нету.

 

Лишь узкая койка в гостинице странноприимной

да телеэкран с обезумевшею Украиной.

И трубка мобильная с тоненьким голосом мамы,

оттуда, где взрывом оконные выбиты рамы,

где беженцы вяжут узлы, собираясь в дорогу.

«Ну, что тебе эта Макеевка, мама, ей Богу?!

Ну, что тебе эта война и руины Донецка.

Я жду – не дождусь… Приезжай! Не круши мое сердце!»

 

Она отвечает да так, что и слышать мне больно.

Она отвечает: «Ты выбрала вольную волю.

Живи и пиши, и не жди, – говорит, – не приеду,

Мой дом только здесь… Ну, а башни твоей уже нету.

Лишь койка у леса – вот весь твой высокий терем.

Спою тебе лучше я, доченька: «Ой, цвитэ тэрэн…»

А после пойду да полью я те красные маки,

что вдруг расцвели под окном после новой атаки.

 

Ты б видела, как они рдеют, как будто сердцами

вся степь расцвела… – это всё и случилося с нами,

пока ты сидела в той башне высокой, дочка.

Теперь поливать эти маки мне днём и ночью.

Не будет воды – оболью  их тогда слезами.

А после они превратятся в любимых сами –

в любимых твоих одноклассников, тех, что сражались

друг с другом во имя великой своей державы.

 

Пусть каждый из них на высоком воссядет троне,

высоком таком, что оттуда и пальцем не тронет

ни брата уже, ни сестру, ни тем паче младенца.

И пусть он оттуда глядит на руины Донецка.

Один одинешенек – дважды не станет убийцей.

На это, быть может, и башня твоя сгодится…»

 

Я слушаю это… И нет у меня ответа…

В терновом венке плачет Муза на башне где-то.

Но так высока эта башня, и ключ к ней утерян

А мама поёт и поёт: «Ой, цвитз тэрэн…»

 

Блюз городских сумасшедших

 

Я вышла утром, быть может, ранним,

быть может, не в меру старательно

за рифмой шла, как за миноискателем,

чтоб подорваться на каждой мине.

Простите уж Бога ради!

Но мне надоел этот плач о блудном сыне.

Я слишком близко знакома с этим приятелем.

И потому отныне

я иначе смотрю на вещи.

А по всем подворотням скрежещет

блюз городских сумасшедших, блюз городских сумасшедших...

Я иду, напевая, мне нравится этот ритм,

мне нравится, спотыкаясь, идти за ним,

как слепые у Брейгеля,

в ритме регги,

напевая и шаря рукой

по городам и селениям –

где моё поколение?.. где моё поколение?..

Мы всё разъедали, как щёлочь,

уже подорвавшись на мине.

Нас можно исполнить ещё раз,

но лишь на струне Паганини.

Нас можно услышать, быть может,

отрезанным ухом Ван-Гога.

И хоть нас нет уже больше,

что за печаль, ей-богу!

Что за кручина, граждане!

Что за беда!

Ах, мы жаждали, жаждали –

вот она, эта вода,

в горле стоит, как нож!

А за спиною шумит не дождь –

блюз городских сумасшедших, блюз городских сумасшедших.

Поднимите мне вежды! –

Вий кричит на старославянском.

Прирастает к глазницам повязка,

и её вырывают с глазами

те, что следом идут за нами,

напевая без всякой тоски

блюз городских сумасшедших, блюз городских...

Полноте, батюшка, полноте!

Мой корабль отплывает в полночь

высокого слога,

а рождаюсь я в полдень

иного

в провинциальном роддоме,

удалённом от моря и Бога,

в несгораемом томе

«Мёртвых душ» поколения «икс»...

Это можно исполнить

ещё раз,

и ещё раз на «бис»!

Потому что это не регги,

потому что это не джаз,

потому что это давно уже не про нас.

Если трезво смотреть на вещи,

это больше, чем «мы» и хлеще –

блюз городских сумасшедших, блюз городских сумасшедших!

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Бог подарил мне такую игру,

что словно гибель красна на миру.

Он поджигает мой дом и мой сад –

книги горят и картины горят

и, словно дети, сквозь пламя кричат:

«Ты не печалься, хозяйка и мать,

больше уж нас никому не поймать,

больше уж нас никому не судить –

мы превратились в лучистую нить.

В ткацком станке всех светил с этих пор

будет и твой безымянный узор.

Всё, что тебя так томило и жгло,

в свет превратится… И вспыхнет число

новой галактики, новой звезды.

Издалека нас почувствуешь ты.

В тайном наплыве света, любви –

«Это, – ты скажешь, – дети мои!»

 

* * *

 

Больше не называясь

Словом одним на всех,

Я – говорит – живая,

Словно последний снег

 

На рукаве того, кто

В этот подъезд вошёл.

Куртка его намокла,

Волосы, словно шёлк.

 

Он их со лба откинул,

Руки поднёс к лицу,

Словно увидел глину

Или, верней, пыльцу

 

С крылышек мотыльковых –

Вот же она... и вот...

Были мы незнакомы.

Что же который год

 

Это моя тревога

Влагою на стекле,

Корка – за ради Бога –

Чёрствая на столе.

 

Не отщипнуть и крошки

Жизни чужой – чуть-чуть...

И не на свет в окошке,

Не на свечу лечу,

 

Лишь на его слова я,

Будто бы на огонь.

Он говорит – живая,

Вот она... только тронь.

 

* * *

 

«Будь в стороне, дитя, от всякой брани, –

мне в детстве говорил крылатый странник, –

Будь выше, над любой неразберихой –

молитвенной свечой, раскрытой книгой…»

Но жизнь прошла… И на развилке крестной

я не смогла быть над разбитым сердцем.

Я не смогла быть над кровавой тризной,

над разделённой надвое отчизной.

Такую пытку отыскать едва ли,

чтоб сердце бедное на плахе рассекали,

и стравливали обе половины

на поле боя – там, в степи полынной,

где мама, преклонив свои колени,

искала травы мне для исцеленья.

Душа святая и поныне ищет

те травы на родимом пепелище.

Душа святая их найдёт, я знаю.

На то она и есть – душа святая.

Она не в стороне, не над… не свыше…

Но только всё прозрачнее и тише

молитвенной свечой в ночи мерцает

над всеми сокрушёнными сердцами…

…Так вот о чём, всё знающий заранее

Мне в детстве говорил крылатый странник…

 

* * *

 

Война и дитя…

                     Всё то, что даже представить

душа не могла…

                       Увидеть и в страшном сне…

Всё то, что теперь

                           не желает уставшая память

в себе заключать…

                            Как будто мина на дне,

все тикает где-то

                         во тьме моего подсознанья,

и душит петлёю –

                          о чём ни сказать, ни спеть.

И кто разминирует

                           душу от этой брани?

И кто разминирует нынче

                                    донецкую степь?

Война и дитя…

                     Как будто было нам мало

второй мировой

                       и пепла всех лагерей.

Но в сорок втором

                           бомбёжки запомнила мама.

а прошлое лето

                       всё хочет забыть поскорей.

Из прошлого лета

                          всё пишет кровавые письма

та женщина-мать,

                          чьё сгорело дитя на войне,

чей пепел смешался

                             со стонами Саласпилса.

И нет мне прощенья…

                               И нет оправдания мне…

 

* * *

 

Гари небесные…

Боже ты мой!

Лица воскресные…

Оклик; «Домой!...»

 

Вслед за безродными –

тихой, босой…

Локти разодраны

дикой лозой.

 

В лике… – в малиннике –

та же слеза

росная… или мне

матерь – лоза?

 

Или мне матери –

гари одни?

Пепел со скатерти

ночью стряхни.

 

Всё не согреться мне,

всё не согреть…

Руку на сердце и… –

всё не сгореть!

 

Всё не согреться мне…

Боже ты мой!

Над погорельцами –

окрик: «Домой!»

 

 

* * *

 

Господи наш Спасе,

всё-то Тебя мы славим –

мама моя в Донбассе,

ну, а сестра – в Полтаве.

Они звонят друг другу –

и каждая плачет в трубку.

А я звоню им обеим

и даже плакать не смею.

 

* * *

 

Дитя одинокое, спящее

с глазами, открытыми в ночь,

дитя одинокое, зрящее

всё то, что взрослым не в мочь.

Ребёнок с головкою шёлковой,

с глазами полными света,

зачем тебе Бог нашёптывал

всё то, что губило поэтов.

Во что же теперь поверишь ты

на углях сожжённого сада,

когда тебе выпало зрелище

последнего круга ада.

Что прячешь ты там за пазухой?

Зачем же тебе он нужен –

косящий зрачком топазовым

тигрёнок из рыжего плюша?

А вдруг оживёт и вырастет

добрейшим на поле брани,

и взрослых научит милости.

И скажут: «Дитя-избранник,

возьми свою дудочку вещую,

сыграй в опалённой степи

про чистую даль нездешнюю,

и всех нас туда уведи».

 

Донецкая рапсодия

 

Звук длится ровно столько,

сколько сердце просит,

а потом наступает осень.

Звук переходит в цвет,

не касаясь холста…

Старый художник считает до ста

и никак не может уснуть.

Счёт переходит в путь –

в путь – на веранду,

             в пустеющий сад.

Шаг – на облако, два – назад.

Только в небе он не эмигрант.

Но на холсте догорает сад,

Сливы, яблони и виноград –

всё становится пеплом.

И тогда возвращается с неба

старый слепой художник.

Цвет различая на ощупь,

он спешит свою кисть окунуть

в ослепительно белый.

За мгновение до обстрела

он спешит написать тишину.

чтоб закончить войну.

 

Донецкий Феникс

 

Снег идёт напролом…

                               До Москвы – час езды…

Чёрный лёд

                 ломается под ногами…

Нет на небе больше

                             такой звезды,

за которую можно

                           вцепиться зубами,

чтобы всплыть

                      из трясины

                                      замёрзших болот

поздней осенью

                             в этом Голицыно.

 

Человек, он, в общем, везде живёт –

подо льдом и под небом столицы.

Он и сам не знает, насколько живуч,

и откуда в нём эта живучесть.

Даже если он превратится в луч,

вряд ли эту постигнет участь.

Будет помнить он малое тело своё,

сам себе оставаясь тайной –

почему проникает в любое жильё,

и незваный везде, случайный.

И, вообще, почему он обязан светить,

если маленьким он родился

где-то там – в донецкой своей степи,

где горят перелётные птицы.

Да не Фениксы вовсе, а те, что в пути

под обстрел минометный попали.

Видно, там и птицы вместе с детьми

все у правильной власти в опале.

Он – неправильный… Раненный…

Собранный весь

из неправильных детских осколков,

что остались от взрыва

                         и срощены здесь –

в этом госпитале подмосковном.

Проводочки и трубочки – холод в груди,

и прерывиста кардиограмма.

В эти десять секунд – мозг его взаперти,

а душа – как звезда над храмом.

В эти десять секунд

                            он проникнет в зрачок

минометчику дяде Ване…

Он  исследует

                     каждый

                               людской мозжечок,

всю страну заливая сияньем.

В эти десять секунд он такое поймёт,

от чего и Господь заплачет.

И тогда напролом он сквозь небо пойдёт,

пробиваясь пульсом горячим

в шестилетнее бедное тело своё,

распростёртое на постели.

И дежурный хирург с медсестрою вдвоём

тихо выдохнут: «Мы успели…»

Подмосковный госпиталь… Станция… Храм…

Кровоточит рябиной стебель…

Поезда все на юго-восток… Ну, а там… –

Снег и пламень – донецкие степи….

 

* * *

 

Древо рода…  Взорванные корни…

Радиус действия взрыва –

                                      пять поколений…

Я ставлю гильзу на подоконник,

сквозь неё прорастает ива –

                                          ива без тени.

Тень сгорела у речки Кальмиус,

что рассекает Донецк артерией.

Здесь я выросла… Здесь досталась мне

Песнь песней на славянском дереве.

Здесь открылась в разломе века

суть ответа, с небес идущего:

если нация превыше человека,

Бог вычёркивает её из будущего.

 

* * *

 

Если крылья горят на лету

И поётся до самосожженья,

Значит, вправду, созрело в саду

Это яблочко вечной мишени.

Ни один обломает потом

И клыки и последние зубы

Об засевшие пули в нём…

А пока под Архангелов трубы

Сердце Феникса плавит сталь

В самом центре кровавой мишени.

И горит раскаленная даль

Страшной жаждой преображенья.

 

Жасмин

 

Священному безумию сродни

жасмином расцветающие дни.

Жасмином нынче дышим рай и ад!

И даже змей не источает яд,

а мыльные пускает пузыри,

целуясь с соловьями до зари.

И я сама который раз на дню

По номеру заветному звоню.

Моя любовь во лбу моем горит!

И я для всех такой имею вид,

как в ритуальной росписи шаман.

А мой сосед… Он шляпу снял: «Шарман!»

И мой сосед выходит в сад один –

и падает в дуреющий жасмин,

в обнимку с арамейским коньяком,

и там поёт трагическим сверчком.

Он сам себе – и хор, и дирижёр,

он – как на перекрёстке светофор,

мигает жёлтым глазом в темноте –

и видит сны – не те… не те… не те! –

где я к нему, раздетая, бегу –

он подарил их злейшему врагу

по праву сей тантрической любви.

И что мне делать, боже? Се ля ви!

Я выбегаю в садик, вслед за ним,

и в этот трижды проклятый жасмин

я падаю, практически без чувств.

И я лечу… Лечу… Лечу…

И слышу из жасмина я слова:

«Шерше ля фам, месье, шерше ля фам!»

 

 

Завещание ласточке

 

Птица Феникс, сгорая, целуется с ласточкой,

отпуская её: «Улетай!

Улетай же сестра! Легкокрылой и ласковой

да хранит тебя русская даль.

И пока не восстала из горького пепла я,

что зовётся землёю родной,

подхвати на крыло всё, что в мире воспела я

и над снежной вершиною спой.

Там, на снежной вершине –

                               в весенней проталине,

медоносная верба цветёт.

Я теперь поняла: для того и сгорали мы,

чтоб испила ты этот мёд.

Лада-ласточка, радость, дитя нерождённое,

и единое сердце на всех,

там, на снежной вершине, в корнях затаённое,

чтобы в мёд превращался снег.

Даже если одно только это останется

от надежды моей и любви,

пой же, пой, моя ласточка – вербное таинство

Светоносное на Нерли.

 

* * *

 

Зёрна граната клюёт с ладони

вещая птица моя Гамаюн.

Если она не поёт, не стонет,

ветер беды не коснётся струн.

 

Яростный смерч не сломает кормило

в чёрной воронке погибельных волн.

Жизнью своею я прикормила

эту вещунью грозных времён.

 

Пусть уж она на плече клокочет,

в кровь разрывая разбитый гранат,

но никогда никому не пророчит

смерть от взорвавшейся связки гранат.

 

Пусть разлетевшиеся осколки

кликом своим повернёт назад

и превратит их пением звонким

в зёрна плода под названьем гранат.

 

Ну, а иначе – зачем же с нею

мы растревожили русскую речь,

если в сожжённой степи не сумеем

даже дитя от осколков сберечь.

 

Магией слов не вернёшь обратно

ты никого… Так молчи же, молчи,

как прорастают зёрна граната

в древних курганах – тайно в ночи…

 

* * *

 

И всё, что ни скажу я, будет лишь

Тех сновидений выжженная тишь.

Ты был один на эти сны мне сужен.

С тобою не простор я обрела,

А комнату длиною в три крыла

И шириною – рук простёртых ужас.

Так, что обнять всегда едва могла,

Когда тобою разверзалась мгла

Осенней затянувшейся разлуки,

Где стаи заполняли небосвод.

И, словно собираясь в перелёт,

По комнате кружились наши руки.

Пока ты спал в объятиях моих,

В той комнате уже на четверых

Был стол накрыт, и вырастали дети.

И вскоре убирали со стола.

И комната длиною в три крыла

Им родиной была на этом свете.

Там сын взрослел, и дочь моя росла,

И солнечного света полоса

Там на полу – уже казалась раем.

Но стрелки замирали на часах.

Они старели на моих глазах.

И умирали...

И просыпался ты всегда в тот миг,

Когда уже оплакала я их.

А ты, проснувшись, вновь ко мне тянулся...

Наверно, сны иные видел ты,

Где мир не погибал от пустоты

Меж двух ударов пульса.

 

* * *

 

И страсть моя, как ненависть, чиста.

Так шепчет «не убий», что хоть убей…

И стаей раскалённых голубей

Срывается с полночного листа,

И восстаёт из пепла всё белей.

 

Всё горше и надгорнее парит.

И острый воздух, будто бы стекло,

Звенит, и бьётся в горле, и навзрыд

О голосе нездешнем говорит –

Какое в нём пленительное зло.

 

Как беспощадна эта красота,

Которая по-своему спасёт,

По-своему погубит и… восстав,

По-прежнему окажется чиста,

Но ты – уже не та, и он – не тот.

 

И нет возврата и дороги вспять.

И никому вовеки не понять,

Что там, на высоте таких частот,

На высоте моих предельных нот,

 

Добро и зло сливаются опять

В горячечную песенную новь.

И это есть та вечная любовь,

Что смерти не сильней и не страшней,

А лишь одно лицо имеет с ней.

 

* * *

 

…И этот сон мне снится год за годом –

пророчески реально нестерпим…

Сожжён просёлок, словно мимоходом,

разрушен город в выжженной степи.

А сон всё снится…

                                 И ребёнок… – вот он! –

в оконной раме

                              вечного TV –

бредёт, ногами пепел загребая,

и зорко смотрит в дымный горизонт.

Под ним – земля, сожжённая, нагая…

В молитве искажён и ров, и рот…

Но в тишине не слышно: «Авва Отче…»

Век двадцать первый… Угли многоточий…

Неведомо который час и год…

Сеть порвана… И город обесточен…

Дитя в степи космической бредёт…

 

* * *

 

И я вдруг поняла, что я живу!

Что это – бесконечно, безначально.

И всё, что расползается по шву,

опять сшивают стебли Иван-чая.

 

Любой травинки ласковая нить,

любой змеи безжалостное жало

во что-то хочет нас соединить –

во что-то без конца и без начала.

 

И всё это давно произошло.

И празднует своё происхожденье.

И в слово превращается число…

И смерть – это всего лишь пробужденье.

 

Но каждый пробуждённый, наяву

за сны свои пред Богом отвечая,

вдруг ощутит, что я и в нём живу –

и это бесконечно, безначально…

 

* * *

 

Кисти брошены и палитры…

Опрокинут с холстом мольберт…

Две горячие краски слиты

в новый испепеляющий свет.

 

И его не поймать губами

и скольжением тайных змей.

Мы до встречи были рабами –

каждый в раковине своей.

 

А теперь всё летит, стремится –

тело в теле, душа в душе…

И улитке вершина снится,

на которой она уже

 

трижды раковину взломала,

трижды розою расцвела.

Но ей мало этого, мало!

Ей сгоревшей уже дотла,

Не хватает теперь тепла.

 

 

* * *

 

Кто мне скажет правду об этой войне?

Только тень ребёнка на взорванной стене…

 

Дитя идёт по облаку

в сорочке льняной.

По ком звонит колокол –

ему всё равно…

 

Кто мне скажет правду о моей душе,

что стала мне чужой,

и с каждым днём – чужей?

 

Идёт себе по облаку,

словно ни при чём,

по ком звонит колокол

за каждым плечом.

 

Иди себе, дурочка, –

маков цвет рдян…

Была ты – Песнь песней,

а стала – раной ран.

Какой на этой ране

выстоит храм?

 

Ан, нет… Цветёт и вьётся

По облаку плющом…

Ан, нет… Поёт и рвётся

сквозь колокол свечой…

 

Истекает пламенем

колокольный бой,

чтобы не узнали мы

правды никакой –

по ком звонит колокол,

колокол немой.

 

* * *

 

Лети, моя вера тихая,

спеши впереди души

по лезвию вдоха-выдоха,

туда, где точат ножи

над тоненькой пуповиною,

где бьётся мой бог внизу

и сердце его воробьиное,

похожее на слезу,

по форме пули отлитое,

завёрнутое в лоскут,

с игрушечною молитвою

зарытое в талый грунт…

И названное вселенною,

где в горстке одной земли

убийцы и убиенные

никак найти не смогли

то место в своём отечестве,

где каждый из них – дитя –

хоронит в слезах младенческих

несчастного воробья.

 

* * *

 

Малые мира сего,

жить на отрубленной ветке –

холодно и высоко...

Падают к Богу монетки

все сквозь дырявый картуз

у музыканта-калеки.

Он же не дует и в ус –

Струны, прижатые к деке,

левою... левой одной...

– Как он играет, о Боже! –

то ужаснётся порой,

то восхитится прохожий.

Нужно родиться в аду

ангелом и самородком,

чтобы на третьем ладу

струны зажав подбородком,

левою... левой одной

Моцарта, Шуберта, Баха...

– Что это, Вольфганг, со мной? –

Спросит Сальери, без страха

выпив свой собственный яд,

губы платком вытирая.

– Это, мой друг, музыкант

где-то в России играет.

 

* * *

 

Мама моя голодает

в вольной своей Украйне.

Ангелы к ней прилетают.

Справа который, крайний,

 

крошки в ладонь собирает –

голод на небе тоже.

Слева который, играет

ей на губной гармошке.

 

Вместе они толкуют

вот на какую тему:

как это там рифмуют

где-то о них поэму,

 

если на завтрак – крошки,

да и на ужин – крошки,

если дыханье божье –

только в губной гармошке.

 

Справа и слева – крайний –

глупым поэмам внемлют.

И под цветком герани

их зарывают в землю.

 

Матрёшки

 

Когда бы небеса почаще разверзались!..

Когда бы жизнь моя – один мгновенный шок!..

Но что за тишина… И дремлет на вокзале

старуха, навалясь щекою на мешок.

 

Как в детство, в небеса впадая понемножку

и обретая вид затёртой хохломы…

И вот уже в неё, как в старшую матрёшку,

вошли и купола, и древние холмы.

 

Под тёплою щекой – матрёх нижегородских

полнёхонек мешок на ярмарку зари.

Мне кажется, что я, из крохотных и кротких

матрёшек тех – одна, последняя внутри.

 

Что свет на мне свои владения смыкает,

на плечи мне взвалив огромную вину.

Но что за чудеса!.. Вот век меня ломает –

а изнутри ещё находит не одну!

 

* * *

 

Матушка, моя мачеха,

отчего ты зубы точишь на мне?

Ведь дитя твоё не кремень.

Отчего ты на чёрный день

бережёшь меня в тёмной копилке

с этой спящей змеёй на затылке?

Ведь не столько во мне уж злата,

сколь тебе на погибель надо.

 

Матушка, моя мачеха,

Сколько разных в тебе кровей,

да никак не сыскать моей

этой маленькой смуглой кровинки,

разделённой на две половинки,

словно семечко влажное яблока…

Уж я плакала, матушка, плакала,

что никак меня ты не любишь.

Ан, глядишь, на меня и купишь

причаститься кагору к празднику

да сиротам своим по прянику.

Скажут: вот пригодился хоть чем-то

дар божественный и никчёмный.

 

* * *

 

Мир многослоен и зеркален…

Века восстали, как на суд.

Стоит князь Игорь на Каяле,

а по нему зенитки бьют –

Системы «град» и «ураганы» –

по всей истории славян.

Как будто могут стать врагами

две половинки сердца… Ран

таких уже не лечит время,

живая, мёртвая вода…

Князь Игорь вновь влетает в стремя,

войска уводит в никуда.

Как будто бы ему открыто,

чем кончится его поход,

как будто бы с его молитвой

уж брат на брата на пойдёт.

А мир-то божий так прекрасен!

В росинке каждой – светлый лик

того, кто в каждой фразе

любить велит…

 

 

* * *

 

Мне сказали, что это лечится –

даже самый большой абсурд.

И пришла я на рынок греческий,

и купила я перламутр.

 

Мне велел продавец шаманистый

настоять его на спирту.

И с тех пор я забыла начисто

всё, что правдой горчит в рту.

 

Я спускалась, держась за поручни,

в тот колодец, где соль одна.

Там, где каждому после полночи

светит что-то своё со дна.

 

Раскусила я всё тогда ещё,

весь нехитрый наш перламутр –

не спасают здесь утопающих,

а за ними вослед идут.

 

И никак это всё не лечится…

мир абсурден, а ты – премудр…

Потому и на рынке греческом

не кончается перламутр.

 

* * *

 

Над урочищем птицы летят,

над урочищем корни парят…

И проносится пара коней

по сплетениям крыл и корней!

 

То ли это вселенский мост,

где и корни, и крылья встык...

То ли это вселенский мозг,

где извивы ведут в тупик...

 

То ль безумие, то ли мысль –

всё едино в пределах тех.

В этот миг от себя отстранись

и сдержи сумасшедший смех.

 

Потому что до этих пор

ты не ведал, что мир – тупик.

Потому что сторонний взор,

он не твой уже… – он привык

 

Над урочищем вольно плыть,

где и птицы, и корни в ряд,

как помосты… И может быть,

брошен тот мимолетный взгляд

 

из повозки, что всё быстрей

мчится чёртом за парой коней

по сплетению крыл и корней!

Кто же в ней? Кто же в ней?!

Вороные мои! Э-ге-гей!

 

Обращение

 

Господи, я говорю тебе прямо –

вот моя боль и вот моё имя…

На Украине живёт моя мама

и плачет слезами моими.

А у меня уже слёз не осталось.

Друзья увидят глаза сухие

и говорят: «Это просто усталость…»

Зачем ты в детстве послал стихи мне

в образе ангелов белых-белых,

а они потом снайперами обернулись

в том самом хоре, где девушка пела…

На каждой из пройденных мною улиц

они держали меня под прицелом –

на крыше взорванной школы Беслана.

Как же теперь я могу быть целой?!

Как я, о Боже, могу быть слабой?!

В этом огне рокового часа

мир содрогнулся от нашего братства –

раною стала икона Спаса

в храме разрушенном – в сердце Донбасса.

И это я говорю без метафор,

А просто с оливковой веткой в клюве

в пустом ковчеге своём метаясь,

листки роняя – любит, не любит…

Листки календарные – любит, не любит… –

на воду ложатся в безлюдной глади.

И город чудесный всплывает из глуби,

Где мама мне гладит белое платье.

А утром кладёт его к изголовью.

И мы живём в коммунальной квартире

с такой, о Боже, к тебе любовью

в таком прекрасном и добром мире.

И я не знаю иного исхода

И выхода я другого не знаю,

когда всё ясней и ясней год от года

оттуда – из чуда – к Тебе всплываю.

 

* * *

 

Однажды мы все потеряем друг друга –

и всех нас отыщет Бог.

За то, что мы так обнимались безруко,

за то, что ты никогда не смог

ко мне прикоснуться – до самой сути,

до буквы «ять», сошедшей на нет,

смешают нас всех в едином сосуде

в единый свет.

И мы никогда уж не будем порознь –

в глубинах зрачков

                                    через тысячи лет

опять отразится забытый образ,

и ты долгожданный получишь ответ.

В обличье ином, но всё с той же болью

о том, что сейчас под ногами горит,

ты вспомнишь о том роковом своеволье,

и вдруг ощутишь ослепительный стыд.

И вспомнишь ты это кровавое лето,

хоть это не ты был, а предок твой.

Но стыд, что вернётся обратным светом,

опять породнит наши души с тобой.

 

Оркестр, вернувшийся с войны

 

Когда я смотрела, не отрываясь,

на Вас,

            вдоль Вашей поющей струны,

мне сердце моё

                       показалось вальсом,

вернувшимся с тайной войны –

без нот, музыкантов, бродячих танцоров,

и с детской любовной  горячкой за сорок,

но выжившим даже в аду.

Оно бормотало стихи и считалки,

оно подавало наивные знаки –

мол, вот я – с любовью великой иду!

Оно бы казалось совсем идиотом,

но вдруг музыканты припомнили ноты,

восстали из гроба и Моцарт, и Штраус,

а вслед дирижёром воскресла и Радость

в оркестре, пришедшем с войны –

бывал он печальным, смешным, простодушным,

в боях ни единой собаке ненужным,

расстрелянным был со спины.

Но птицы упорно гнездились в скелетах

и пели упорно про вечное «это».

Ну, вот и допелись! Воскресли поэты

когда-то великой страны!

В своих пиджаках, гимнастёрках и фраках

восстали поэты России из праха,

воскликнули все, как один:

– Ну, вот мы живые, живые! Смотрите!

Любите же нас! Поскорее, любите!

Нас Бог для любви воскресил!

Несите нам розы и красные вина,

давайте в любви объясняться взаимно,

по мере желаний и сил...

 

А дальше… Я просто закрыла тетрадку...

И чтоб хэппи энд закрепить,

я сказку свою отдала музыканту –

он взял на гитаре ответные такты

и так мне сказал:

будем жить!

 

* * *

 

Персонаж моего сновидения

был стрелой,

летящей

в направлении

сердца,

которое ушло

на несколько шагов вперёд

и было уже не мной,

а кем-то,

указующим место,

где прорастает зерно

из последней

слезы ребёнка.

Это оно

плакало

тонко-тонко,

это оно

имя моё призывало

с востока

на древний жертвенный юг,

это оно

время смыкало в круг

и шло на меня войной,

потому что и было мной.

 

Плацкарт № 6

 

Как в плацкарте по лицам, по векам –

светы мимо летящих огней...

«А когда-то я был человеком!» –

голосит из коляски калека.

и войною сквозит от дверей.

 

«Как поехали, батюшки-светы,

мы по этому самому свету

и к молитве успели едва –

от свечи прикурить сигарету

и пустые воздеть рукава.

Что за светы, о Господи, светы?!

просто кругом идёт голова!»

 

Со свечой по вагону он едет,

то ли плачет навзрыд, то ли бредит,

то ли чад от свечи, то ли яд...

«Электричество кончилось, дети!

Ходят волки во тьме и медведи

золотыми зубами стучат.

Где ж тут колокол сельский, к обедне

созывающий всех нас подряд?!»

 

А в плацкарте ни вздоха, ни крика,

никакого звериного рыка.

Только светы и светы одни.

«Посмотри, – говорит, – посмотри-ка!

Посмотри же, какие они!

Как ножи по дремучим загривкам,

по святым и разбойничьим ликам

ходят светы – спаси-сохрани!»

 

Мимо станции поезд проехал...

Крепко спали под сваленным мехом

и плечом прижимались к плечу.

И «окурком» гасил калека

о соседский сапог свечу.

«Не был, не был я человеком...

И уже не хочу... –

– Чу, – сказал, – потянуло снегом...»

И ребёнок заплакал... Чу!

 

 

Поэт и дитя

 

И позабыл он все свои стихи

и перепутал имена и даты,

и он ходил по городу глухим,

где громко пели дети и солдаты.

 

Закончилась последняя война,

опять перекроили все границы,

переписали кровью имена

и семена повыклевали птицы.

 

А он ходил по городу в огне –

на нём сгорали рясы и вериги,

и оды, посвящённые стране,

и сны, и ненаписанные книги.

 

И говорили все: «Какой разряд!

Какие нынче молнии сегодня!»

Пожарные, которые раз подряд,

Гасить его пытались из брандспойта.

 

И лишь какой-то мальчик, лет пяти,

встречал его спокойно, без испуга.

И прежде чем в молчании пройти,

они смотрели долго друг на друга.

 

* * *

 

Прекрасное красное яблоко,

летящее вниз головой…

А где голова у яблока?

С тобой, моя радость, с тобой!

Куда полетела-поехала

шальная моя голова

на этой повозке ореховой,

где яблоки и пахлава?!

Души моей щедрою патокой

возница весь мир одарил.

Последнее красное яблоко

он в сердце себе уронил.

С тех пор и ловлю неустанно я

смешную пропажу, друг мой, –

прекрасное красное яблоко,

летящее вниз головой.

 

 

* * *

 

Преображение боли

в то, о чём не сказать –

в небо над полем боя,

где открывают глаза,

смертно обнявшись двое.

Как хорошо им обоим

больше не убивать.

Преображение боли

в песню, что пела мать.

Клонится над тобою,

тянется поцеловать…

«Спой мне, родная, спой мне, –

шепчет в степи трава, –

в этой пустой обойме

только любви слова…»

Мёртвого слышит мёртвый,

Ну, а живой едва ль…

 

Так мне сказала мама

и повторила сестра

возле сожжённого храма

взорванного родства.

 

Преображение – август 2014

 

1

 

И смотрю, запрокинувшись, долго я

в небеса и глаза предвечерние…

Пахнет яблоком белое облако –

это, матушка, Преображение.

 

Пахнет яблоком белое облако

над Украйной, когда-то радужной.

Через поле оплавленный колокол

чёрным яблоком катится, матушка.

 

И не знает, кому довериться –

звонарю, иль блуднице яростной.

А густое цветенье вереска

пахнет яблоком, пахнет райским-то

 

тем соблазном в тиши пожарища,

где целует беда в уста…

Мама, в косы вплети, пожалуйста,

мне лишь райские ветры августа,

 

А не эти, что пахнут порохом,

на лету поджигая аиста…

Через душу оплавленный колокол

чёрным яблоком катится…катится…

 

Между верою и неверием

разрывается это яблоко.

Мама, мама… Раскрыла двери ты

В пламя праздника и… заплакала…

 

2

 

Моей маме и Юре Юрченко

 

Другу поэту, который ушёл на войну

в степи, где я вырастала пацанкой упрямой,

верю ли я? А кому ещё верить? Кому?!

Как пережить невозможную эту вину –

то, что я здесь, ну а мама моя… Ну, а мама…

 

В праздник пресветлый Фаворского света звоню

старенькой маме, чтоб голос хотя бы услышать.

«Преображение нынче», – я ей говорю.

Слышу в ответ – рёв снарядов над крышей.

 

«Ну, ничего, – отвечает, – что людям, то й нам.

Ты не волнуйся, мы здесь отсидимся в подвале.

Это война…»

                    А зачем она, эта война,

Старая мать понимает едва ли.

 

Помню, сказала: «Куда я поеду, куда?..

Это мой дом – здесь и справят однажды поминки.

Здесь рушником расцветала речная вода.

Ну, а теперь нет ни капли во рту, ни росинки…»

 

Это так больно, что боль не сложить мне в слова.

Это так больно, что боль прерывает дыханье.

Эта страна обезумела, словно вдова,

что посылает своих сыновей на закланье.

 

Эти гробы, что приходят с обеих сторон…

Чья в них победа, ответь мне, и чьё пораженье?

Этот огонь… Эти стаи орущих ворон…

Преображенье твоё, Украина,

                                                   преображенье.

 

Преображённое

 

И это мои подколенки и подлокотки…

И кто-то меня отпускает,

                    как будто кузнечика с детской руки…

Лишь след остаётся далёкой нелёгкой строки –

из горя восходит солнце…

 

Когда умираем и болью сквозь небо течем,

когда воскресаем и чувствуем боль за плечом,

когда восклицаем и сами не знаем, о чём –

из горла восходит солнце…

 

Тогда отпускает, неведомо кто и куда.

Но в мире светает – и светится жизнь и вода.

И слово мерцает, что в сердце восходит всегда –

                    …тогда –

из моря восходит солнце…

 

Тогда поднимает

                    старик в третий раз невода –

и рыбка златая в лицо всему миру смеётся!

…и вечно восходит солнце!

 

Преображённое яблоко

 

Преображённое яблоко маме

Я подаю на таком расстоянье,

Что только сердцем и дотянуться

Через безумства всех революций.

Через руины, разрывы и пламя

Преображённое яблоко – маме –

Не на ладошке далёкого детства,

Лишь на своём растревоженном сердце.

Худенькая, в белый луч истончившись,

В белом платочке – всё выше и чище

Над пепелищем родимым сияет,

Яблоко света в ответ посылает.

Трубки коснувшись едва телефонной,

Яблоко света сжигает айфоны.

Яблоко жизни летит над боями,

Бьётся, как сердце в древнем Бояне,

Что из веков к нам взывает глубинных

Голосом мамы моей голубиным:

«Что б не случилось, держитесь, держитесь

Преображённого яблока жизни.

Ведь всё равно мы родные, родные,

Хоть исклевали, как гроздья рябины,

Вороны наши сердца раскровавя».

– А всё равно я живая, живая, –

Шепчет земля, наши корни вздымая, –

Вот посмотрите, я ваша, родная!

Сколько б ни выпало скорби и горя,

Древо растёт из единого корня,

Лишь для того, чтоб зажглось на вершине

Преображённое яблоко жизни.

Вот потому облаками, корнями,

Сердцем тянусь я к старенькой маме –

К веточке верхней, к вечной отчизне,

К преображённому яблоку жизни.

 

* * *

 

Прощай! Ужели не смешно

Делить судьбу с одной из пифий?

Пусть зазвенит монетой дно!

Мы это выпили вино –

Ты помнишь? – в праздничном Коринфе!

 

Звонят! Звонят колокола!

И всё, что прежде было нашим, –

Весь путь от решки до орла –

На дне последней этой чаши.

Не спрашивай, как я смогла

Уйти за первым же попавшим

 

В круг света сцены площадной,

За круг истории площадной.

Прощай! Ещё бы по одной!

И ладно!

 

Немыслимый в гортани жар –

Названья глиняные эти:

Коринф, Микены, Эпидавр,

Гомера профиль на монете,

 

Что брошен нищему певцу

В прибрежной праздничной таверне.

Ему и плющ, и лавр – к лицу,

Да и венец любой... Поверь мне,

 

Когда он пел и пил вино.

И снова пел – гортанно, гордо,

Я знала только лишь одно –

Что я хочу его!..

И твёрдо

Вонзала нож в овечий сыр

Его ревнивая критянка.

Но знала я – и целый мир! –

Что утром мы покинем пир

И кто-то бросит вслед медяк нам

 

С Гомером выпукло-слепым

Взамен орла самодержавья.

И так же я уйду с любым,

Уж никого не утешая,

 

Затем, что больше не пою,

Ни дуракам, ни мертвецам я,

Предпочитая «deja vu»

В Элладе столь провинциальной,

 

Какой была моя судьба,

До сей поры – смешной и грешной –

Поставленная «на попа»

Слепым «орлом» и зрячей «решкой».

 

 

* * *

 

Прощенье... словно отраженье

одной любви моей в другой…

И непонятное решенье –

взмахнуть рукой,

 

тебя как будто призывая...

Смотри же, это я стою,

уже седая, но живая,

и душу слушаю твою,

 

что по стеклу дождём струится.

Какой же, Боже, в этом стыд,

коль сердце бедное, как птица,

по-человечьи говорит?

 

А вот смешно, а вот нелепо –

такой живой такое сметь.

Я забываю слово «небо»

и вспоминаю слово «смерть».

 

Оно мне кажется каким-то

приотворённым, словно дверь.

И нет ни боли, ни тоски там,

где спят друзья мои теперь.

 

И в этой вечной колыбели

никто не плачет уж навзрыд,

Но тихо-тихо... еле-еле

по-человечьи говорит.

 

* * *

 

Слеза, познавшая рождение галактик,

но всё хранящая, как прежде, форму сердца

той девочки в небесно-синем платье,

прошедшей невредимой сквозь Освенцим.

Ну, а теперь застывшей, как распятье,

на пепелище где-то под Донецком.

Ей девяносто семь – сухая ветка

в сравненье с ней пышней и полновесней.

Но годовые кольца человека

хранят обстрел Донецка и Освенцим.

И входят намертво в скелет цивилизаций,

как соль слезы, сгоревшей от обстрела.

В скелете том уж нет названья наций,

лишь соль слезы, что вечной стать сумела.

И отразила на хрустальном срезе

безумный взгляд той девочки-старухи,

стоящей неподвижно, как на фреске,

в руинах мировой уже разрухи.

что началась с трагедии в Донецке…

…где храм сгорел…. И третья часть посёлка

взлетела на тринадцатом снаряде,

и смерчи этих огненных осколков

накрыли всех врагами ставших братьев

И каждый, падая, к ней руки вскинул: «Мама!» –

к той девочке в небесно-синем платье….

 

Когда на пульте отключают память,

когда дают понять, что мы не в теме,

что это было, в общем-то, не с нами –

на их могилах каждое растенье

кричит и тянется к своей столетней маме.

И уши затыкает даже Каин

от ужаса, что «это всё не с нами?..»

 

* * *

 

Старенькая,

схоронившая сына,

дочь, отпустившая петь

в небеси,

смотрит в окно

и молчит…

Украина,

в жертву кого

хочешь ты принести?

 

Странница

 

И где я ни присяду – на облаке, в трамвае ли –

а всё со мною странница чудная заговаривает.

Не про жизнь,

не про смерть,

а про алую ниточку,

мол, повязаны мы –

от запястья по щиколотку.

Да про матушкин стон

вспоминает, вздыхая,

глядя в птичье гнездо:

не она ли?.. Она ли!

 

А, сколь матушка моя, говорит, ни умирала –

всё плакалась-жаловалась, что не полетала.

Дай, говорит, смертушка, я да полетаю,

А потом приходи, но с другого краю.

Я случайно ведь в мире  собой оказалась,

Я случайно рождалась, случайно венчалась…

Я случайно не зверь, и случайно не птица,

Я случайно, не знаю, какая страница

молитвенника, что раскрыт при дороге,

а там говорится о ласковом Боге,

что любит и нежит, крыла расправляет,

как будто, и вправду, страницы листает.

Крыло и крыло – я молитвенник-птица,

и вся я раскрыта на этой странице,

где время лететь мне давно уж приспело, –

Сказала та странница и… полетела…

 

Тутанхамон

 

Здравствуй, племя золотое прокажённое –

косточки, подобранные в тон.

Ты подумай сам, ну не грешно ли мне

петь с тобой, мой брат Тутанхамон.

 

Мы пришли сюда сквозь многоточия,

тайною улиточьей тропой.

Разболтай же ангелам всё то, чем я

поделилась в песенках с тобой.

 

Белые берёзы на папирусе,

детскою начертаны рукой,

вы в песках Сахары вдруг приснились мне,

и великой стала я рекой.

 

И текла сквозь зной, и отражала я

жизнь свою на родине иной.

На берёзе птица пела шалая

и была она – тобой и мной…

 

Мальчик русый музыку выискивал

средь пугливой ивовой лозы.

Отражался облик триединственный

в крыльях задремавшей стрекозы.

 

И любое слово было сладостно

мне в родном певучем языке.

Называли люди меня Ладою,

а очнулась я, не знаю, кем.

 

И не знаю, как же называется

это междометие времён.

Наливай же всё, что наливается,

золотой мой брат Тутанхамон!

 

* * *

 

Эта слива цвела в моём раннем детстве.

Эта слива цвела в моём раненном сердце…

Эта слива цвела в самом первом хайку,

где японский поэт над строкою плакал.

Эта слива цветёт и цветёт не старея.

Это сакура-время…

На любом языке

расцветает рядом

это деревце,

взорванное снарядом.

Слива-девочка –

весточка

из сожжённого сада.

В корни целятся,

в корни

летят снаряды…

Взорван в корень…. –

и значит мой сад свободен,

и восходит –

на небосводе,

но не белым… не белым –

багряным цветом…

И во сне я тянусь за той сливой следом.

Обжигаясь, ловлю лепестки губами,

задыхаясь, шепчу:

 «Это сакура-память…»

В ночь беспамятства

ветка в окно стучится….

На каком языке это всё мне снится?

 

* * *

 

Я такую прозрачную жизнь прожила,

что сама её не разглядела.

Словно белым лучом

                      вышивала игла

белый путь на равнине белой.

И на этом пути,

                      ничего не тая,

всё, что видела,

                      я воспела…

А назад оглянусь –

                      и рука моя

на доске пишет:

                      «мама»

                                мелом…