* * *
Вокруг вранья золотые горы,
и даже молитвы всегда с запинкой.
Конфеты дрянные, ты слышишь, Форрест? –
И все, как одна, с дешёвой начинкой.
И каждый устойчивый треугольник
до крови царапает и цепляет,
но это не страшно тому, кто горечь
обману обёртки предпочитает,
кто пилит углы у себя нещадно,
чтоб никому их не тыкать в спину,
кто знает, какое же это счастье –
быть неустойчивым, но любимым.
Меняем схемы, меняем полюс,
меняем пути, не меняя цели...
А жизнь – пустая коробка, Форрест.
Ещё детьми мы конфеты съели.
Предпраздничное
На фоне неба тушью – веточки.
Под снегом спрятали траву.
Я снова дожила до вечера,
а думала – не доживу.
За тьмой, за временными сдвигами
нам новую откроют дверь.
Кулич изюминкой подмигивает,
мол, дожила, а значит – верь.
Любовью сердце вроде тратится,
но сколько места для неё!
Пускай нелюбящий спохватится
в скупом неверии своём.
А ты, отца замена, брата мне,
дороже братьев сорока,–
живи, прошу, живи и радуйся
деревьям, солнцу, облакам.
А вера – это встреча с вечностью,
и дальше можно, лишь любя.
Я снова доживу до вечера
и до тебя. И до тебя.
Колыбельная выросшей дочери
(Дашке)
Покоя нет, и он не снится мне,
поскольку сон, и тот меня обходит
по самой тонкой рвущейся струне,
по лунным грунтам и земной породе,
по самому неверному пути,
где так легко навеки потеряться,
где мне (Ты веришь, девочка?) – пятнадцать,
только меня уже нельзя спасти
от этих рифм, дающих чёрный чад.
Ночных детей с совиными глазами
нельзя вернуть ни к Господу, ни к маме,
а так они отчаянно хотят!..
О, маленькая женщина моя,
останься в мире, где рассвет – награда,
где только прозой говорят друзья.
Поверь, для счастья большего не надо.
Поверь, что муки совести больной–
ничто, когда сравнишь их с пыткой этой,–
носить в себе проклятие поэта,
и вечно прятать крылья за спиной.
Они другим напоминают горб
у падших ангелов без тел и тени,
как будто мало тем грехопаденья.
Но каждый падший слишком, слишком горд.
Не спрятать под смирением изъян.
С ночными страхами и
мотыльками
случайно залетевшими стихами
раб лампы сыт и перманентно пьян.
Пусть над тобой прольются облака
спокойным сном без тайного значенья.
Чтоб слаще было спать, возьми печенья
и непременно выпей молока.
* * *
Август – месяц особый.
Он только мой и твой.
В августе тахнет сдобой,
Яблоками, травой.
Яростно отцветая,
Август дышит огнём.
Небо ждёт птичьи стаи,
Что потянутся в нём
За уходящим летом.
Медный лист упадёт,
И лениво планета
К осени повернёт.
В тёмно-зелёных ложах
Золотые шары
Светятся. И тревожно
Перед концом игры.
Вновь рябиновой кровью
Пропитался закат.
Август – у изголовья,
Умножая стократ
Все тревоги апреля,
Майские мороки...
Вот четыре недели,
Чтобы кормить с руки
Яблоками из рая,
Терпким сердцем своим.
Мы ещё поиграем
И подарим другим
Август, особый месяц –
Золото в синеве,
И недопетых песен
Тысячу или две.
* * *
Орфей оглянулся. И нет больше смысла ни в чём.
Побеги из ада давно превратились в камбэки.
И месяц – нечищенной медью за левым плечом,
И ночь заползает змеёй под прикрытые веки.
И холод, такой омерзительный холод в аду.
Расцветшие яблони снежной искрят белизною.
А там, наверху, это всё называют весною,
И маются в мае в горячем любовном бреду.
Орфей оглянулся. О, участь немых Эвридик:
Внутри разрываясь от жажды запретного крика,
Смотреть ему вслед, и беззвучно шептать: «Уходи».
И думать: «Вернись, посмотри ещё раз!»..
Эвридика,
Орфей оглянулся. Мгновение. Глюк или клик:
Но память стирается. Всё, даже смерть, – пустое.
Он знает сто тысяч болтливых и злых Эвридик.
Обменяемся
Обменяемся:
словами манкими,
сетями прочными,
честными обманами,
пунктирами многоточий,
нитями, узелками,
бреднями, батогами,
кирпичами,
на затылок летящими,
корками подгорелыми,
летающими тарелками,
чашками с чаем,
прошлым и настоящим,
водой, ставшей вином,
антидотом яда – виной,
фотокартами рая
(недосягаемого),
чтобы встретиться у шлагбаума,
без совести, без ума.
(В снах, и то попроще бывает.)
И никто не знает,
зачем.
Говоришь – «затем».
Это всё, конечно же, объясняет.
Но не отменяет
ни света, ни боли, ни суеты
между счастьем и между строчек.
И в каждой ты-ты-ты,
как пулемётная очередь.
Кусочек лета
У нас нет хлеба, у нас нет крова,
есть маленький чёрствый кусочек лета.
И рвётся мережкою ткань сюжета.
На нас браслеты, а не оковы.
Эклеры ли, хлеб ли – всё то же тесто:
меси, добавляя муку и воду.
А мы с тобой – из общего текста,
хотя есть трудности перевода.
В углу пылятся кисти и лира.
Заговори поцелуем губы.
Мы не герои войны и мира.
Мы просто люди. Мы просто любим.
Да может всё и не так уж страшно:
Амур – засахаренный барашек,
а не бандит, что стрелял с двух рук.
И старый Бог сквозь кружок лорнета
оценит муляжные пистолеты,
игру актёров, и свет, и звук.
А может, всё же страшней вендетты,
и настоящие пистолеты
пробили крепкие наши души,
как пробивает зерно росток,
и мы с тех пор повязаны кровью,
и ни на что не годимся, кроме,
того, что пульс друг у друга слушать,
читая общий текст между строк.
* * *
Вниз по реке который год
Плывёт, плывёт корабль бумажный...
Как пел когда-то Паша Кашин,-
«Ассоль немного подождёт».
И солнце, что опять взойдёт,
Нас золотом легонько смажет.
Да и какие годы наши?
Мы ждём корабль, а он плывёт.
Совсем не те несёт черты
Чеканно-гордый профиль Грэя,
И флаг совсем не тот на рее,
В глазах его совсем не ты.
И скучен романтичный ужин,
И междометья, и предлог.
И под ногой кораблик в луже
Перевернулся и размок.
Авитаминозное
Я была пересмешница,
я была хороша.
В феврале только вешаться
или сердце с ножа
есть без соли и перца,
запивая вином
(чьё-то сладкое сердце,
упиваясь виной).
В марте просто преставиться.
О сгоревшей дотла
скажут люди – красавица,
скажут люди – была.
Я мерзлячка известная:
птичий пух, рыбья кровь.
Быть гордячкой неверною
отучила любовь, –
и, как нищий на паперти,
жду его на ветру.
Может быть, в чьей-то памяти
никогда не умру?
Там, наверное, весело,
страшновато чуть-чуть.
Вот и крестик повесили
на шнурочке на грудь.
...И на холоде кафельном
так стоять пред Отцом
с полотенчиком вафельным,
с удивлённым лицом.
Если
Если не жалеешь ни о чём,
дни листая,
ангел прилетает на плечо
или стая
белоснежных кротких голубей,
пух снежинок.
Но тебе не легче, хоть убей.
Живы, живы
все земные грешные мечты,
и в приметы
глупо продолжаешь верить ты.
Летом – лету,
осенью – опавшему листу
поклоняться.
Часовым апреля на посту
умиляться.
Но зима, она-то не про жизнь,-
про другое.
Сладкий морок новогодней лжи,
голубое
небо в белой шубе облаков
прячет рай.
Если не жалеешь ни о ком,
умирай.
© Светлана Гольдман, 2019.
© 45-я параллель, 2019.