Светлана Ахмедова

Светлана Ахмедова

Все стихи Светланы Ахмедовой

Азбука

 

I

Писалось, правилось – и стёрлось.

Моя печаль, моя вина.

Гоню, гоню надежду в стойло –

Ползёт, хотя обречена.

Рожок тоски трубит победу,

И солнце воет на луну,

Молчок – невидим и неведом –

Всё сущее перечеркнул.

Не задались ни аз, ни буки –

Хоть сотню раз теперь глаголь,

И мечется покой в разлуке,

Презрев и отзыв, и пароль.

Земля сыра и твёрдо слово,

Но некому сказать – «держи».

Добро глядит в прицел сурово,

Как улетают падежи.

 

II

Разгладь замятый уголок

На псевдокниге рукописной,

В ней без огня сгорают смыслы,

И мир намечтанный поблёк.

 

С любого места – наизусть.

Сакральный текст её намолен –

Набат соседних колоколен.

Но больше я не обманусь.

 

Часы твердят своё «не-так»,

Пока друг друга мы листаем –

Финал размыт и нечитаем.

И жаль героев-бедолаг.

 

Аскесис

 

Тут, на дне колодца, немножко снега, –

и не видно звёзд. Но фонарь как веха

в общем тоже годен. Без Диогена,

сам горит – светилам иным замена.

Озаряет урну, котов недобрых,

почерневших прутьев худые рёбра,

честный взгляд в глаза, истину простую:

я как этот двор без тебя пустую.

Глубине её не назначить цену.

Пережили ночь и остались целы,

впереди ещё… Но сперва докурим.

Этот фимиам дымной лигатурой

пришивает высь к пятачку у дома.

Странно, что потом будет по-другому,

то есть – ровно так, как всегда. Как раньше.

Ни тепла, ни звёзд. Ни двоих сбежавших.

 

 

Без/связное

 

Не звонит ни колокол, ни телефон –

спаси Господи и Ростелеком

за отсутствие света и темноты,

за немых присяжных и понятых.

 

Было дело – хотелось мне доказать,

где проклятие и что – благодать.

(Научиться б ещё отличать легко

сумасшедших святых от дураков).

 

И теперь наконец невозможна связь –

время вспоминать ту себя, кривясь,

и смотреть из пустых оконных рам:

перекрёсток, лес, новодельный храм.

 

Это «плохо без», это «скушно, бес»,

переждал, перемаялся и воскрес.

Начинай с понедельника, нежилец.

Не звони, не пиши, не носи колец.

 

Звездопад

 

Звезда перемещается за дом

и рушится в соседний двор. Винтом

раскручен воздух утра. Ветер сник,

и свежесть – валидолом под язык.

Незримая проторена стезя

от «да» до «нет», от «можно» до «нельзя».

Смелей. Шагнул вперёд – и был таков:

на грязной вате старых облаков,

цепляя трубы и опоры ЛЭП,

плывёшь себе, как лучезарный Феб,

плывёшь к себе – по буквам, по слогам,

любовникам, завистникам, врагам, –

надеясь, что тебя приговорят,

и будет боль, и свет, и звукоряд…

 

К утру звездой падёшь в соседний двор –

недопоэт, стекляшка, тусклый сор.

 


Поэтическая викторина

И я

 

Твоя вода как море глубока.

Представь, как в этой темени и мгле

плыву, плыву к тебе издалека –

Офелией мятежного Милле,

такой же сумасшедшей, но – живой,

виновницей шекспировских страстей, –

Вороной, Доном, Темзою, Невой,

и с каждым руслом чище и святей.

 

Не хочешь, как Офелия? Ну что ж,

тогда я по течению, легко,

плыву к тебе как странствующий ёж,

упавший в реку вместе с узелком,

летучей рыбой, вставшей на крыло,

тетрадочным наивным кораблём, –

неважно. Лишь бы море вобрало.

Остаться, слиться, раствориться в нём,

и вновь – к истокам светлого ручья.

«Спокойной ночи, милая.

И я».

 

Каникулы

 

Пахнет гончих шерсть лесом и водой,

проложил им путь месяц молодой.

Темень, тишина, даже ветер сник.

Сириус бежит, высунув язык, –

путь его далёк, светом осиян,

мех его блестит – белоснежный ян.

 

Ломкая трава – ярь-медянка дней,

скоро и у нас станет холодней,

время унесёт стая звёздных псов,

месяц-крюк замкнёт лето на засов.

Осень полыхнёт, и отступит стынь.

Будет ночь черна, воцарится инь.

 

На радугу

 

В детстве близкое небо, хотя и глядишь снизу,

и бутафорские смерти, не приносящие боли.

Ночью был дождь, голубь цокает по карнизу,

а у тебя кругосветка – через футбольное поле

мама послала за хлебом. Вот на пути собаки,

пасущиеся нестрашно, но сердце сильнее бьётся.

Забор, гаражи, куст сирени – твои дорожные знаки,

дорога длинна и опасна, а ангел тихо смеётся,

крылом утирая слёзы, подсовывает одуванчик –

а тот завивает кудри и пахнет нежно и горько,

и пачкает млечным соком пальцы и сарафанчик,

и ты с таким талисманом собак не боишься нисколько.

Коричневых вкусных буханок ряды на дощатой витрине,

их принято вилкой тыкать, но им это очень больно –

ты веришь на запах хлебу, твой рубль кассир принял,

и можно домой вприпрыжку, минуя собак, окольным

путём, который длиннее, и в общем мало изведан,

но ты невесомой пружиной, как балерина Майя,

отталкиваясь от бордюра, кусая горбушку хлеба,

взлетаешь до самого неба в дырявых пуантосандальях.

 

Я ухожу с каждым. Блёкну и истончаюсь.

Дорога домой оказалась нестрашной и вовсе не длинной.

Небо с годами всё выше, и я не лечу, а маюсь

горбушкой насущного хлеба.

 

Прими меня, ангел, с повинной.

 

На смерть бумаги

 

Бумага умерла. Нутро древесных душ

скукожилось и превратилось в угли.

Нас тятя тащит в сеть – продвинут и досуж –

покамест мониторы не потухли.

Смотри, Цай Лунь, теперь мы рядом, в облаках,

для каждого – логин, пароль и папка.

Иудин поцелуй для нового витка,

хоть смысл стихов вовеки одинаков.

Приверженцы пера, орешковых чернил,

надкушенных великим геем яблок, –

не для богатства бог нас с вами сочинил –

блаженный клан, где всяк велик и жалок.

Пилотный экземпляр последнего «прости»

прочитан и уже почти что прожит.

Бумага умерла, и больше не в чести

поэзия.

Не чокаемся.

Прозит.

 

Пара

 

Пахнет синим бархатом и немного – холодным дымом,

пара дней, и – рука в руке – мы пройдёмся весенним адом,

выдувая остатки зимы из засохших сломанных стеблей –

своенравная дурочка со свирелью и душеприказчик.

 

Пара лет – и взойдут на костёр безымянные сорные травы,

а пока грустим, удлиняем строку и вьём из неё верёвку,

затеваем тайные игры в слова, в съедобно и несъедобно:

уронила белый налив луны, наливное – шпинель – поймалось.

 

С нами Босх, а Моцарт лишь снится, к утру забудем,

и как прежде станем жить, петь на тризнах и выть по свадьбам,

а захочется передышки, чего-то вечного и святого, –

вспомним про коммунальные платежи и прогноз погоды.

 

 

Полустанок

 

Кто кого украл,

кто кого берёг?

Ляжет между шпал

слово поперёк.

Мусорны поля,

березняк елов,

пьеса по ролям

верстовых столбов –

люди без речей

знаков ждут с небес,

тянется ничей

путеводный рельс.

Медленный как пульс

Чаттануга чу…

Прислоняю грусть

к божьему плечу.

 

Предзимнее

 

Вяжет рот поспевшая рябина,

горек чай и щиплется табак,

галочки несделанного – клином

собраны в очередной косяк.

Хочешь – помаши ему, прощаясь,

хочешь – подожги и раскумарь.

Тянет от листвы дымком слащавым,

воскурён пиритовый алтарь,

и тебе – что воля, что неволя,

так и эдак в общем хорошо.

К первопутку ладит лыжи Сольвейг,

синий иней, белый порошок.

Одевайся мехом наизнанку,

станем вместе мёрзнуть-увядать.

Греет мир нейтронная вязанка –

старая сверхновая звезда.

 

Пятое

 

I

Вот время года пятое, а в нём –

ни времени, ни прочих изменений,

цветёт и сыплется снаружи, за окном,

апрельский бунт день ото дня смиренней.

Тут, за стеклом, не веришь даже в май.

А, впрочем, что угодно представляй.

 

II

Проектировщик перекрытия пустот,

пока ты у реки, а не у бездны,

построй свой мост – авось, тебя спасёт, –

судьба щадит блажных и бесполезных.

А нет – глядишь, в грядущий мезозой

возьмут и утонувшей стрекозой.

 

III

Когда не только я, а все мы – текст,

известный до прочтенья наизустно,

единственное из возможных бегств –

вовнутрь вневременного захолустья.

Слова рассыплются, но если захотим,

вернёмся – по слогам, по запятым.

 

IV

Теперь не долететь и не доплыть –

бегом, вдоль гаражей и теплотрассы,

но не дадут из пятого свалить,

порыв зачтён, замечен и напрасен.

«Что ты украл и прячешь на груди?»

Наври, не говори, не подведи.

 

Разматывай

 

Слова обманчиво скользят –

тенями в ковыле тумана,

так сучит нитку шелкопряд

боясь, что за неё потянут

до срока. Буквенный изюм –

болячкой на моей коленке,

на ней я правлю кривизну

крыла невзрачного, калека.

 

Смотри, вот – палево пыльцы,

цвет крови спёкшейся – узоры:

тут – жнут созревшее жнецы,

тут – игрецами лист изодран,

летит снежок, крадётся тать,

кончает двадцать лет эпоха

и чтец забыл, зачем читать.

Так хорошо, что даже плохо.

 

А я, курилка-мотылёк,

тяну помалу дым словарный –

не мёртв, не близок, не далёк.

И слава богу, что – непарный.

 

Таруса

 

Под мокрой яблоней, зарывшись в листья,

Лежать – последним, холодным, кислым…

Порывом ветра, молочным дымом

с трубы над крышей – всё мимо, мимо.

Кирпичной аркой шероховатой

ворот скрипучих шнуруя латы,

я с безразличьем кота-приблуды

любую ласку терплю, покуда

неопалимо горит рябина...

Зеркал волнистых провалы чинны,

их отраженья стары и страшны –

надкусит душу мне век вчерашний,

и тонкой струйкой по подбородку

стекаю кровью, как тёплой водкой.

 

Ягоды

 

На заскорузлой ветке,

как в старческой горсти,

рябиновой расцветки

последнее «прости».

Сиреневые птицы

расклёвывают нас,

не пьётся и не спится,

но ночь своих не сдаст.

И одинакость неба,

и мыслей ход един,

и месяц без ущерба.

Тоску располовинь,

как яблоко соблазна,

без мужа и ножа.

Ноябрь неотвязный

одной не удержать.

Гроздь ягоды морозной –

Надеждой – у окна.

Сорву, пока не поздно.

Протягиваю: на.