Сурки
Я умерла и бегу: рукой подать до реки,
из-под земли прорастают вместо цветов сурки,
и бегут за мной, и нет им ни сладу, ни главаря,
ни смерти им нет, по-честному говоря,
и ничьи ни страшны мне предательство и разлука –
я не искала любви, не искала друга,
говорили мягко, стелили жёстко,
всё это лажа, я глажу сурчачью шёрстку –
и мои ладони превращаются в лапы,
здравствуй, сурчачья мама, сурчачий папа,
что со мной это было глупое и земное,
о, мой сурок, ты ли правда всегда со мною?
как черничны их диковинные глаза –
ими бы мне никогда не смотреть назад,
как нежна их шерсть, как трепетны их сердца
после смерти нет никакого края или конца,
это поле – мой дом, и никто его не снесёт
я и мертвой не стала, я стала сурком и всё
Случилось слово
Случилось слово, страшное, как сон,
по пробужденью ставшее страшнее,
Так, брызнув половинками, чернеет
лишённое носителя кольцо.
И ты не знаешь, как перенести
такое слово, как болезнь, как глыбу.
Молчанию научишься у рыбы,
словам – у тех, кто дрессирует стих.
Оно в начале было и в конце,
но между тем, чем было, и чем стало,
лежат нечеловечески устало
сомнительные тени на лице.
Случилось слово. Не перечеркнуть.
Не вымарать. Не ждать переизданий.
И окна ставших вдруг чужими зданий
гирляндами тебе не подмигнут.
Останется учиться с этим жить,
учить его язык, его повадки,
не думая, как под ногами шатки
ступени на вторые этажи.
Не будет так, как было, никогда.
А будет так, как будет. Не иначе.
Случилось слово, над которым плачут.
Случилось слово. Вспыхнула звезда.
Никто не умер. Новый год снесёт
лавины с гор, товары с пыльных полок.
С тобой случился путь. Он был недолог.
С тобой случилось слово. Вот и всё.
ЕГЭ и макулатура
Нас всех учили сдавать ЕГЭ и макулатуру,
ча-ща, жи-ши: нож справа, а вилка слева.
И если девушка в мини-юбке, то, значит, дура.
А парень должен быть чуть красивее, чем полено.
И каждый встреченный – это правда. Своя. И в доску.
Семь миллиардов различных правд на воздушный шарик,
застрявший в космосе. За то, что ты думал мозгом,
тебя одёрнут на первый раз. На второй – ударят.
От гарантийной силы к свободе слова
маршрута нет. Поезда разграблены и горящи.
Никто не вздумает починить, если кто-то сломан.
И дело не в недостатке воли среди курящих.
На трассе, вьющейся от Идеи до Идеала,
мотоциклистам меняют миры местами.
И это небо – как треугольное одеяло:
под ним теплее и в зарубежье уже не станет.
У дальних звёзд точность снайперски стопроцентна.
Я детски верю в то, что не выстрелят в астрономов,
поэтов, рыщущих по ночам вдалеке от центра,
и тех, в ком бьются не ультрамодные метрономы.
Нас всех учили. Но мы прогуливали за школой,
где кроме вечных шприцов, бутылок, бычков и грязи,
в цветах заплеванных и залитых кока-колой,
росла любовь, не состоящая с ними в связи.
Марш одиночек
Чего б не стать поэтом от сохи,
когда сплошные кляксы в личном деле.
Мне стыдно признаваться, что стихи
взойти из этой почвы не сумели.
А вышли искривлённые слова,
и в рифму, словно под руку, им проще.
И я, твердя как мантру: «дважды два
равно пяти», вслепую и наощупь
иду туда, куда они ведут,
и мне не важно, кто из них Сусанин.
Всё лучше, чем вино и фенибут
и шар земной под золотом сусальным.
Не кончится маршрут ни точкой Б,
ни публикацией, ни адресатом,
он должен был сломаться, как хребет,
поскольку он никем и не был задан.
Но под хвостами вялых запятых,
колесами не выстреливших точек
рождаются дороги и мосты,
разбуженные маршем одиночек.
Толстым журналам
Горит «Звезда» и плещется «Нева».
Стихи переполняют стол и Питер,
И можно сжечь, а можно утопить их.
Или вскричать: «Поэзия мертва!»
Не карлик, но и не акселерат –
литература молодых и пьяных.
Когда стихи слагают грубияны,
обманываться слух девичий рад.
Тогда стихи бросаются с афиш
вниз головой в нечаянные лица,
двадцатилетние самоубийцы,
огромным небом спугнутые с крыш.
А лица продолжают крестный ход
по барам и Петроэлектросбытам,
пропитанные моросью и спиртом,
и ни одно поэзии не ждёт.
Для них звезда погасла, а Нева —
вода, что протекает под мостами.
Когда б они журналы пролистали,
из тех бы испарились все слова.
Солнце моё
Зовущие солнцем любимых –
больные на русский язык.
Сдираешь со слова лепнину
и вдруг понимаешь азы:
ах, солнышко, что ты такое?
Далекая злая звезда.
Тебя не достанешь рукою,
не бросишь бумажкой с моста.
И, воспламенив наудачу,
оставишь во мне уголёк.
Ты – солнце моё. Это значит,
ты вечно пребудешь далёк.
Красота
В чём красота заключена?
В чьём теле, как в тюрьме ли, в терему?
Поэт – он не величина.
Он невеличка
Спичка
И отмычка
Незакрывающаяся кавычка
То без чего никак и никому
Открытый микрофон, закрытый рот
Грудь раскурочена и изрешечена
Чумна чудна чадна черным-черна
Поэт – он вовсе не величина
Не метр не мэтр не ямб не ярд не МРОТ
Любое из весов и мер умрёт
Поэтому поэт – наоборот
Невпроворот невмочь и невпопад
Он звездопад он водопад
Полураспад
Болезнь, без ног идущая на спад
Он в недрах грач
И в небе крот
Солнцеворот
Сюжетный поворот
Грех сложности, святая простота
Натертость от нательного креста
Неопалимая забвеньем береста
И кра-
со-
та
Белая звезда
...Но ты смотри на этот белый свет,
на красный свет и на зелёный свет,
когда ни зрения, ни света больше нет,
смотри сквозь убежавший первый снег.
Но ты иди сквозь этот белый шум,
чабрец и тмин, корицу и кунжут,
танцуя, как ребёнок или шут,
не путая, где ждут, с там, где не ждут.
Но ты бывай, хотя бы иногда.
Да не угаснет белая звезда,
как следует за вторником среда.
Сомкнись, бесчеловечная вода,
одним хлопком ежовых рукавиц,
не забирай зверей, людей и птиц,
черты любимых, ненавистных лиц,
ни башен не оставь, ни колесниц.
Я смертница, я вышла без колец
я шла домой, пришла в железный лес,
сломался позвоночник, хвост облез,
у смерти есть и нищета, и блеск,
какие злые свечи в ней горят
и воск не плачет сорок дней подряд.
замерзшая вода из января
вспорхнула мотыльком из янтаря
Я буду плыть в осколках павших звёзд,
и видеть: надо мною строят мост
те двое. Путь их долог и непрост.
Но я вытягиваюсь во весь рост
и всё, что отнимало мой покой,
всех, кто меня считает Неблагой
и согрешил с последнею строкой –
я заберу серебряной рукой
Держись за то, что любишь, и всегда
И я держусь, но что тогда, когда
все пять шагов навстречу – в никуда
За мной идёт огромная вода
Без аромата, звука и лица,
святого духа, сына и отца
Без имени, без края и конца
Но ты звезда. И ты должна мерцать.
И холод не собачий
И холод не собачий, а людской.
Нет зверя, что теплу противоречит,
забрав с трудом доставшийся покой
от сердца к сердцу и от встречи к встрече.
«Всё будет, стоит только расхотеть»,
«Желаний не имей, и будешь счастлив»
К инсайтам притч и мудрой красоте
мозг восприимчив слабо и отчасти.
Мы все – производители тепла
и холода. Из шерсти, льна и стали,
бумаги и муранского стекла.
Изделие с клиентом не совпали.
Инь-ян, контраст ч/б, добро и зло
дают гнилой продукт полураспада.
Как сложно, как смешно, как не свезло
любить тогда, когда тебя не надо.
А надо непонятно что и как,
врачуя подорожником лепрозу.
Без разницы, где смузи, где коньяк:
ты пьян сорокаградусным морозом
в такое невеселое дерьмо,
что остаётся то, что остаётся.
Смотреть в обледеневшее трюмо,
где прошлый ты ликует и смеётся.
Поэты
Говорят, где-то есть поэты,
не воспевшие чёрный цвет.
Не писавшие в жизни о грусти, печали, боли.
Их уста не ведали привкуса алкоголя,
сквернословия,
поцелуев, которых нет.
Где-то живут носители лучшей доли,
не обижаясь на фразу «рехнулись, что ли?»,
на каком-то из бесконечных кругов планет.
Их улыбки в разы светлее, чем у детей.
Их одежды длинны до пола и невесомы.
И друг к дружке они котятами жмутся сонно,
перед тем, как взяться за руки и лететь,
и живут сообща: львиным прайдом, ангельским сонмом,
без серпентариевых тусовок,
ничего не перенявшие у людей.
Чёрный цвет им не нужен, как и другие семь:
у них есть свои цвета – например, «счастливый»,
цвет «говорящий с духами у залива»,
цвет «лунной дороги», цвет «кофейная сень»,
вот у нас – плакучие,
а у них – смеючие ивы,
и слова не затянуты в правильный злой корсет.
Им не нужно перед кем-либо выглядеть в лучшем свете,
вставать в семь утра, болеть и платить за жильё,
ни один из них не нуждался в добром совете,
не приветствовал лишней строки в сонете,
не возводился в культ и не порастал быльём,
и они никогда, никогда
не писали о смерти,
точнее сказать, совсем не знали её.
Окно
Палка, палка, огуречик, карандашик задрожит:
вот и вышел человечек в удивительную жизнь.
Ложка, вилка, и слюнявчик да игрушки на полу
Человечек насвинячил и теперь стоит в углу.
Ашки, бэшки, рассчитайся на раз-два, ча-ща, жи-ши.
плюйте в лица, блюйте в тазик, ты мне больше не пиши.
Во саду ли, в огороде, в час немыслимых потех
мы при всём честном народе выбирали, да не тех...
Кто направо, кто налево, карты, деньги, два ствола,
развенчали королеву, и не вспомнят, что была,
Тили-тили, трали-вали, а в ушах трамвайный звон,
наливали, наливали, с глаз долой из сердца вон,
плюс на минус будет минус, плюс на плюс звезда во лбу,
вот скажи-ка мне на милость, ты зачем лежишь в гробу?
рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, приезжай хоть на часок,
листьев мокрых, листьев палых нескончаемый вальсок,
спят усталые игрушки, в неотвеченных висят
не хочу к тебе в подружки, мне уже под пятьдесят
мама мамочка мне страшно, отчего часы спешат...
кто-то там стоит на страже и не выйти не сбежать...
К стопке водки – огуречик. Палка палка крест равно.
Вот и вышел человечек в бесконечное окно.
Усни со мной
Усни со мной, где старый детский садик
напротив бесполезного собора,
чтобы вся мгла, проглоченная за день,
не развела внутри меня сыр-бора.
Усни со мной за школой или дуркой,
на плитах с подорожником проросшим,
укрывшись от простуды старой курткой,
не думая о будущем и прошлом.
Усни со мной, переплетая пальцы,
уставшие от клавишных прогулок,
чтоб никогда вдвоём не просыпаться
в залитый тихим солнцем переулок,
откуда выходить в чужие люди.
Усни со мной. Пусть ничего не будет.
Восьмибуквенным именам
Холод больше не сводит скулы,
если жаться лицом к стене.
Может быть, что я утонула
в день, когда ты ответил мне.
Мы стояли у самой кромки
Цвета наших с тобой волос.
Голос свыше был самый громкий,
но ни слова не произнёс.
Переход оказался лёгким.
В нём ни боли, ни страха нет.
Ты прекрасным моим далёком
был в сентябрьском святом окне
и стал близок мне. Чем достигла
света этого, не пойму –
у мороза сточились иглы
в жарком красном свечном дыму.
Мы мертвы с тобой и свободны.
Продолжается всё как встарь
и над пепельницей-Обводным
точно так же горит фонарь,
только этого быть не может
в жизни, где невозможно всё,
что хоть как-нибудь подытожит
и кого-нибудь да спасёт.
И вода говорит «Не страшно»,
улыбаясь беззубо нам,
и дарует бессмертье нашим
восьмибуквенным именам.
Не надо
Что, если каждый Новый год
Весь мир заковывает в лёд,
Надежды гибнут в голове, в подвалах – крысы,
следы друг к другу во дворе.
Всё исчезает в январе,
из жизни словно выбегая за кулисы.
А утром будет всё с нуля,
и позовёт тебя гулять
твой мир, что вновь готов отдаться и открыться.
И дом, в котором ты жила,
сорокалетне-тяжела,
построят заново, и так же будет зваться
простыми цифрами двумя,
и не слетят «помилуй мя»
слезами с глаз, которым заново шестнадцать.
Забудь друзей, поздравь врагов,
поди рекой из берегов
из сердца вон да с глаз долой, в словах размяться.
А под солоноватым льдом
тебе построят новый дом.
И ты научишься дышать в нём не на ладан,
а не задумываясь про
гештальт, закрытый как метро,
после периода полураспада.
И капельничная игла
убьёт в крови антитела
той памяти, которой больше быть не надо.
© Стфания Данилова, 2017–2019.
© 45 параллель, 2019.